– Разумеется.
– Ну, набеги – не моя стезя, – усмехнулся Роланд. – Я собственное уединение поберечь не прочь.
– Знаю. Ты бы… никогда бы не стал наплывать бессовестно на границы чужого мира…
– Накладывать свой мир поверх твоего…
– Да. Поэтому я и…
– Поэтому ты и чувствуешь себя со мной в безопасности?
– Нет. Нет. Не то. Поэтому я люблю тебя. Хоть этого и боюсь.
– И я тебя люблю, – сказал Роланд. – Хоть это сулит сложности. Особенно теперь, когда у меня появилось будущее. Но тут уж ничего не попишешь. Влюбился самым ужасным и роковым образом. Со мной происходит всё то, во что мы давно разучились верить. На уме у меня только ты, днём и ночью. Это как наваждение, или как навязчивая идея. Когда я тебя встречаю, среди каких-то людей – только ты живая и настоящая, все остальные – тают как призраки. Ну, и так далее.
– Великолепно холодна, безжизненная безупречность…
– Откуда ты знаешь… что я раньше про тебя так думал?
– Все вспоминают эту строчку. Фергус тоже так думал. Да и сейчас наверное думает.
– Фергус – хищник, пожиратель… Конечно, я мало что могу предложить. Но я бы не нарушал твой покой, я бы…
– Позвал с собой в Гонконг, Барселону или Амстердам?..
– Почему бы и нет. Я бы не стал там угрожать твоей свободе.
– Или остался бы здесь из любви ко мне?.. – спросила Мод. – О, любовь ужасна, она губит все планы, она может всё разрушить…
– Любовь бывает также хитрой и умной, – сказал Роланд. – Мы могли бы вместе придумать, как устроить… по-современному. Амстердам ведь недалеко…
Две холодные руки встретились.
– А не лечь ли нам в постель? – сказал Роланд. – Не продолжить ли разговор там?
– Этого я тоже боюсь.
– Какая ж ты всё-таки трусиха, Мод. Ладно, я о тебе позабочусь.
И вот, стащив непривычные одёжки, разноцветные и с Собрайлова плеча, они забрались нагие под балдахин, в самую глубину пуховой перины, и задули свечку. И очень медленно, с бесконечными мягкими задержками, чередуя нежные отвлекающие маневры с вкрадчивыми приближениями, приготовлениями к главному приступу, Роланд подобрался к ней и, выражаясь по-старинному, вошёл в неё, и завладел всей её прохладной белизною, которая разогрелась до его собственного тепла, так что не стало больше границ, и услыхал, уже перед рассветом, её крик, словно летящий издалека, ясноголосый, безудержный и бесстыдный, крик торжества и наслаждения.
Поутру весь мир имел новый, незнакомый запах. Это был запах после буревала, зелёный запах искромсанной листвы и растительных брызг, расщеплённого дерева и смоляной живицы, запах терпкий и заставляющий почему-то ещё думать о летнем, с хрустом надкушенном яблоке. Это был запах смерти, разрушения – и вместе свежий, живой, что-то сулящий…
ПОСТСКРИПТУМ, 1868
Есть вещи, которые случаются, не оставляя заметного следа, о них не говорят и не пишут, – но было бы глубоко неверно утверждать, что последующие события идут своим путём безразлично, как если бы этих вещей не было вовсе.
Два человека встретились однажды жарким майским днём, и никогда потом ни с кем не говорили о той встрече. Вот как это произошло.
Был луг, широко раскинувшийся луг со стогами молодого сена, и с огромным, пёстрым изобилием летних цветов. Чего тут только не было: ярко-синие блаватки, алые маки и золотистые лютики, вуали вероники, узорчатый ковёр маргариток в невысокой траве, а ещё – фиолетовая скабиоза, жёлтый львиный зев, жёлто-оранжеватый ледвенец и белый луговой сердечник, лиловые анютины глазки, алый очный цвет и белые крапинки пастушьей сумки; и шла вокруг всего поля высокая живая изгородь, по её низу росли дикая морковь и наперстянка, а в верхнем ярусе переплелись собачья роза, чьи цветки бледно светят средь шипастых ветвей, нежно-кремовая и сладко пахнущая жимолость, бриония, там и сям прокинувшаяся ползучими нитями, и ещё паслён, смертоносный, с цветками как тёмные звёзды… Такое царило богатство, что казалось, никогда не будет конца ликующему сиянью природы. Травы были глянцевиты, и алмазные ниточки света пролегали в их гуще. Звонко, сладостно пели жаворонки и дрозды, и порхали повсюду бабочки, голубые, зелено-жёлтые, медно-красные и хрупко-белые, кочевали с цветка на цветок, с клевера на вику, с вики на шпорник, сверяясь по своим тайным лоциям – ультрафиолетовым пентаграммам, спиралькам света от цветочных лепестков…
И была девочка в васильковом платье и белом переднике, что раскачивалась на деревянных воротцах, напевая себе под нос и сплетая венок из ромашек.
И был мужчина, высокий, с бородою, что явился откуда-то издалека, пришагал по тропе меж зелёными изгородями. Шляпа с широкими полями, затенявшая лицо, и стройный ясеневый посох в руке выдавали в нём охотника до пеших прогулок.
Он остановился и заговорил с нею, и она отвечала бойко и лучезарно, ни на минуту не переставая раскачиваться на своих скрипучих воротцах. Он спросил, куда это он забрёл и что за дом там поблизости, в узкой лощине (хотя знал это хорошо); и спросил её имя, и девочка сказала, что зовут её Мэй. Вообще-то, продолжала она, у неё есть другое, длинное имя, но оно ей не нравится. Он заметил улыбчиво, что с годами мнение об имени может меняться, мол, бывает, человек вырастет из одного имени и дорастёт до другого; как же всё-таки её полное имя? Она отвечала, раскачиваясь ещё более деловито и скрипуче, что её зовут Майя Томасина Бейли, что её родители живут в том доме в лощине и у неё два брата. Тогда прохожий сказал: Майя была нимфа, мать Гермеса, вора, художника и проводника душ умерших, и есть на свете водопад, что зовётся Падунец Томасины. А она прощебетала: в деревне есть пони по имени Гермес, быстрей ветра, сядешь – знай держись за гриву; а про водопад она ничего не слышала.
– Я, кажется, знаком с твоей матерью… Ты отменно похожа на мать.
– А говорят, что нет. Мне кажется, я похожа на отца. Мой отец сильный, добрый и катает меня в седле быстрей ветра.
– Да, пожалуй, ты похожа и на отца. – Он вполне обыденным жестом приобнял её за талию, и прижал к себе лишь на миг – чтоб не испугать, и поставил на землю. И они уселись на ближний пригорок и продолжили беседу, а вокруг были бабочки, целое разноцветное облако бабочек, как вспоминал он потом с полной ясностью, а она – всё более и более смутно, по мере того как всё дальше катился их век. Жуки, гагатово-чёрные и изумрудные, ползали в траве у ног. Она рассказала ему о своём приятном житье-бытье, о любимых забавах, о стремлениях. Он промолвил:
– Видишь, какая у тебя счастливая жизнь.
– Да, я самая-самая счастливая.
Несколько времени он сидел молча.
– Ты умеешь плести венки из ромашек? – спросила она.
– Лучше я смастерю тебе корону. Корону королевы весеннего майского праздника. Но за это ты мне кое-что дашь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187