Леонора имела необычный, смугловатый, слегка оливковый оттенок кожи, и с каким-то даже глянцем; крупный ястребиный нос; полный рот, причём в губах было что-то негроидное; волосы у неё были чёрные, густейшими волнами ниспадавшие на плечи, – волосы исключительной живости, с естественным, не заимствованным у шампуня лоском, – волосы, которые, если взять их в руки, не разлетятся в стороны, а соберутся этаким весомым приобретением. Леонора постоянно носила несколько почти туземного вида, но явно дорогих ожерелий из янтарей причудливой природной формы, а также из обточенных яйцеобразно, разной величины. На голове Леоноры красовалась особая повязка жёлтого шёлка, отдававшая дань индийским повязкам её хипповского прошлого. Родилась она в известном городе Батон-Руж и утверждала, что в ней течёт и креольская, и индейская кровь. Её девичья фамилия была Шампьон – вот они, креольско-французские корни, говорила Леонора. Фамилию Стерн она взяла от первого мужа, Натаниэля Стерна, который был простым преподавателем в Принстонском университете и до знакомства с Леонорой (на научной конференции в Оттаве) жил счастливой жизнью литературоведа-педанта, добропорядочно препарируя тексты в духе Новой критики , но оказался совершенно не способен выжить в союзе с Леонорой в эпоху кровопролитных сражений на полях структурализма, постструктурализма, марксизма, деконструктивизма и феминизма. Его небольшая монография о мотивах гармонии и диссонанса в романе Генри Джеймса «Бостонцы» появилась в самый неподходящий момент. Леонора, вместе с другими феминистками, яростно напустилась на Стерна за его сочувствие к той озабоченности, какую выразил Генри Джеймс по поводу атмосферы «лесбийской чувственности» в Бостоне в 1860 году. Вскоре Леонора и вовсе ушла от Стерна – к Солу Драккеру, поэту-хиппи; какое-то время Леонора с Солом обретались в хипповской колонии в штате Нью-Мексико. Натаниэль Стерн, этот тщедушный бледнокожий человечек с острыми чертами лица, вечно снедаемый неуверенностью, попытался задобрить феминисток, взявшись за биографию Маргарет Фуллер-Оссоли. С тех пор минуло уже двадцать лет, а он всё продолжал трудиться над этим сочинением, осуждаемый всеми, феминистками в первую голову. Леонора всегда величала Натаниэля не иначе как «мой первый задохлик», однако же сохранила его фамилию, возможно, потому, что украсила ею обложку своего первого значительного труда. Сей опус именовался «Свой уголок – всего краше», в нём Леонора исследовала образно-символические мотивы домашнего уюта и очага в литературных произведениях писательниц XIX века; книга получилась на удивление простая и тёплая, совсем не похожая на статьи и книги последующего периода творчества Леоноры, так и пышущие феминистской яростью, ни на её монографии нынешнего периода, с их длинными заковыристыми фразами в духе парижского мэтра Лакана. Солу Дракеру суждено было стать отцом единственного сына Леоноры, Дэни, которому нынче исполнилось семнадцать лет. Сол Дракер имел куда более выразительную, чем Стерн, наружность: был высок ростом, плечист и силён (причём настолько, что время от времени ему удавалось поколачивать саму Леонору!), его рыжая борода буйно курчавилась, и такая же рыжеватая поросль покрывала весь его торс вплоть до пупа и сбегала вниз к лобку (всё это в своё время Леонора поведала Мод с полной откровенностью). Стихи Сола Дракера изобиловали словами, которые пишут на заборах и в туалете. В его самой знаменитой поэме, «Ползучий тысячелетник», описывалось второе пришествие Христа в духе милленаризма, действие происходило в Долине смерти, где начинали воскресать люди и змеи; видения, несомненно яркие, навеяны были Блейком, Уитменом, Книгой Пророка Иезекииля и – неизменно прибавляла Леонора – ЛСД далеко не лучшего качества. «А почему он "тысячелетник ", а не «тысячелистник»?» – спросила Мод, во всём ценившая точность. «Ну, видишь ли, так у него возник бы соблазн продлить поэму листов этак до тысячи, а он сам понимал, что пора остановиться». Леонора называла Дракера «телесник-кудесник». Сейчас «телесник-кудесник» был второй раз женат и трудился на собственном ранчо в Монтане, Дэни находился при нём; вторая жена Сола, по словам Леоноры, души в Дэни не чаяла; а Сол души не чаял в лошадях («Ни одну ни разу не ударил», – с лёгкой обидой говорила Леонора). Сама же Леонора променяла «телесника» на профессора антропологии. Профессор была женщиной-индуской, и обучила Леонору йоге, вегетарианскому питанию, а также искусству получать целую серию оргазмов, вплоть до обморока; под влиянием профессора, Леонора воспылала праведным гневом к некоторым варварским древним обрядам индусов, вроде «сатти», когда жену заживо сжигали с трупом умершего мужа, и к практике поклонения фаллическому (мужскому!) началу в шиваизме. После профессора подругами Леоноры были Бриджитта, Покахонтас, Мартина… Оставляя очередную подругу, Леонора говаривала: «Я их всех обожаю. И рада б с кем-нибудь навсегда остаться. Но у меня панический страх перед домоседством, перед налаженным бытом. Обложиться подушечками и сидеть дома как репа, это не по мне. Мир полон новых пленительных созданий!»
– Что это ты такое читаешь? – поинтересовалась Леонора.
– Предсмертную записку Бланш Перстчетт.
– И зачем же?
– Пытаюсь разгадать, где во время самоубийства Бланш была Кристабель.
– Если ты умеешь читать по-французски, у меня, возможно, есть ответ на эту загадку. Я получила письмо от Арианы Ле Минье из Нанта. Вечерком покажу. – Леонора взяла в руки записку Бланш: – Бедняжка, с какой яростью, с каким достоинством она пишет. И довела себя до ручки! Кстати, не всплыли какие-нибудь её картины? Вот, представляю, был бы фурор – «Господа, перед вами работы художницы-лесбиянки девятнадцатого века, которая, как явствует из её завещания, исповедовала идеи феминизма!»
– Нет, пока ни одной картины не найдено. Они все должны были храниться у Кристабель. А вдруг она, вне себя от горя, сожгла их в камине? Кто знает…
– Или забрала с собой в тот карликовый замок, где теперь живёт злобный старикан с ружьём. Я тогда готова была его зарезать теми ножницами, которыми обрезала сорняки на могиле Кристабель. Наглый боров! Картины, поди, гниют у него где-нибудь на чердаке, среди разного хлама…
Мод хотелось отвести мысли Леоноры от сэра Джорджа, даром что догадка Леоноры, возможно, была верна.
– А как ты представляешь себе её картины, Леонора? Ты думаешь, они действительно хороши?
– Очень надеюсь! У Бланш было подлинное призвание к живописи. Сама она была уверена, что её картины – не дрянь какая-нибудь. Я их представляю так: бледные, но роскошно бледные полотна, полные внутреннего напряжения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187