Не успела миссис Лийс докончить, как раздался чудный нежный голос: «Я приношу дар примирения», – и над столом появилась белая рука, держащая чудный белый венок, обрызганный свежей росою и окружённый серебристыми огнями. Медиум медленно поднялась с места и направилась во внутреннюю комнату, за нею – две дамы, взволнованные до слёз, но тут мистер Падуб воскликнул: «Нет, ты от меня не уйдёшь!» – и стал что-то хватать в воздухе с криком: «Свет! Зажгите свет!» Медиум упала замертво, другая дама обмякла в кресле. Когда зажгли свет, обнаружилось, что она лишилась чувств, а мистер Падуб цепко держит запястье медиума, которая, как он уверял, и несла венок – хотя если принять в расчёт расстояние между упавшим венком и тем местом, где находились «джентльмен» с медиумом, утверждение это выглядит несообразно.
Воцарился хаос, собравшимся грозила немалая опасность – всё из-за опрометчивой, неосторожной выходки мистера Падуба. Она пошатнула тонкую душевную организацию двух людей – мою и той женщины, которая в столь острых обстоятельствах впервые в жизни испытывала состояние транса. Притом поэт как будто не подозревал, какой вред может причинить его поступок развоплощённому сознанию, которое отважно, из последних сил пыталось материализоваться в новой, непривычной для себя форме. Мисс Джадж записывает, что я лежала иссиня-бледная, похолодевшая, издавая глухие стоны. Поэт же выпустил мою руку и в довершение своих безрассудств бросился к пребывавшей в трансе женщине и схватил её за плечи, хотя прочие Светочи Непорочные наперебой предупреждали его, что нарушать покой или пугать человека в таком состоянии опасно. При этом он, как мне потом говорили, исступлённо, точно безумный, выкрикивал: «Где мой ребёнок? Что сделали с ребёнком?» Я заключила из этих рассказов, что мистер Падуб спрашивал о духе своего покойного ребёнка, однако теперь мне известно, что это не так, поскольку мистер Падуб детей никогда не имел. В эту минуту кто-то выговорил моими устами: «Помнишь, откуда камни?»
Женщина, страшно измученная и бледная, дышала прерывисто, пульс бился слабо, неровно. Мисс Джадж попросила мистера Падуба удалиться, но тот упрямо твердил, что его обманули и он хочет услышать ответ. В этот миг я пришла в себя и взглянула на него: вид его был поистине ужасен, он был вне себя, на висках вздулись вены, глаза метали молнии. Вокруг него полыхал мутно-красный актинический свет, пронизанный недоброй энергией.
Он показался мне сущим демоном, и я слабым голосом попросила, чтобы его убедили уйти. Тем временем две женщины из числа Светочей Непорочных унесли бесчувственное тело нашей подруги. К великому нашему огорчению, она пролежала без сознания целых два дня, а придя в себя, не сразу обрела дар речи и отказывалась есть и пить: вот каким сильным ударом обернулась для её хрупкого существа эта ужасная выходка.
Тем не менее мистер Падуб посчитал своим долгом между прочим сообщить некоторым лицам, что на сеансе он заметил «мошенничество», себе же он приписал роль стороннего наблюдателя. Кем-кем, а сторонним он не был – как, смею надеяться, доказывают не только мои воспоминания, но и свидетельство мисс Джадж. Впоследствии, когда он написал полную изощрённо-оскорбительных намёков поэму «Духами вожденны», широкая публика вообразила его поборником разума, ратующего против обмана. «Блаженны гонимые за правду» , – можно сказать на это, и всё же ничто не ранит так больно, как злопыхательство исподтишка, вызванное, по моему убеждению, разочарованием от бессилия, ибо мистер Падуб производил впечатление искателя истины, лишившегося по вине своего позитивизма возможности услышать обращённое к нему слово.
Что же до боли моей, что до боли другой пострадавшей, о них он даже не вспомнил, с ними не посчитался нисколько.
Аспидс бросился писать во все инстанции, какие только могла волновать судьба переписки Падуба и Ла Мотт. Он хлопотал в Комитете по надзору за вывозом произведений искусства, он добивался приёма у министра культуры, но дело не пошло дальше беседы с непробиваемым и небезупречно воспитанным чиновником министерства, который объявил, что министр вполне понимает важность сделанного открытия, однако она, по его мнению, ещё не даёт основания действовать наперекор Стихии Рынка. Возможно, кое-какие средства выделит фонд «Национальное наследие». Может быть, профессору Аспидсу удастся дополнить эту сумму, обратившись к спонсорам, к широкой общественности. Если национальные интересы действительно требуют, чтобы письма остались в Англии, казалось; хотел сказать этот молодой человек с лисьей улыбкой вроде оскала, то Стихия Рынка прекрасно справится с этой задачей без всякой искусственной помощи со стороны государства. Провожая Аспидса до лифта по коридору, где, как в школах былых времён, попахивало брюссельской капустой и суконками, которыми вытирают доску, чиновник добавил, что в шестом классе ему пришлось зубрить Рандольфа Генри Падуба к экзамену и для него это была китайская грамота.
– Чудные они были, эти поэты-викторианцы, правда? Уж до того серьёзно к себе относились, – заметил он и нажатием кнопки вызвал из бездны лифт.
Прислушиваясь к поскрипыванию приближающейся кабины, Аспидс ответил:
– Относиться к себе серьёзно – ещё не самый страшный порок.
– Такие высокопарные, правда? – сказал чиновник, невозмутимо пропустив мимо ушей возражение Аспидса, и закрыл за профессором дверь подъёмного ящика.
Помрачневший Аспидс, начитавшийся воспоминаний Геллы Лийс и «Духами вожденны», почувствовал, что Стихия Рынка – это незримые ветры и одилические потоки ещё более неистовые и непредсказуемые, чем те, что разогнал Падуб своим «подвигом в Газе». И ещё чувствовал он, что у Мортимера Собрайла несравненно более тесные отношения с могущественной Стихией Рынка, чем у него, обитателя музейного подземелья. Аспидс был уже наслышан о лекции-проповеди Собрайла, на которой тот взывал к этой стихии. Пока он угрюмо решал, что делать дальше, позвонила тележурналистка Шушайла Пейтел, которая иногда появлялась в ночной информационно-аналитической программе «Глубокий ракурс» с пятиминутными сюжетами о новостях культуры. Собрайл в глазах мисс Пейтел был представителем экономического и культурного империализма, и она объявила ему войну. Порасспросив людей знающих, она выяснила, что самый подходящий специалист, какого можно для этого пригласить к себе на передачу, – профессор Джеймс Аспидс.
Поначалу Аспидс, не показывая вида, загорелся мыслью заручиться поддержкой телевидения. Он не относился к числу учёных-завсегдатаев телестудий, он ни разу не выступал по радио и нигде не печатался, кроме научных журналов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187