Ей, правда, доводилось по его просьбе отвечать на некоторые письма – послания читателей, почитателей, переводчиков и даже женщин, заочно в него влюблённых… стала просматривать содержимое его стола, чувствуя, как руки ей бьёт суеверным страхом. Поскольку был день, комната через окошко в кровле была залита холодноватым светом – (это теперь, прощальной ночью, в этом окошке поблескивают звёзды и проплывает лохматая тучка), – а в тот день в раме была лишь пустая, ясная небесная синева.
Сколько здесь стихотворных черновиков; сколько живых, неровных стопок исписанной бумаги, подумала она тогда, всё это придётся взять на свой отчёт, – и прогнала эту мысль прочь, время ещё не настало.
Когда она нашла неоконченное письмо, то это было так, словно кто толкнул его к ней в руки. Оно было затиснуто в задней половине одного из ящиков, полного счетов и приглашений, впору потратить часы на розыски – в действительности же хватило нескольких минут.
Каждый год перед Днём всех душ я тебе пишу, милая, потому что не могу не писать, хотя знаю – чуть не сказал: хотя знаю, что ты не ответишь, впрочем, и в этом, как ни в чём, я не могу нынче быть уверен вполне; но я не могу не надеяться: вдруг ты всё вспомнила, иль напротив, всё позабыла, что было бы для меня равно, лишь бы ты почувствовала желанье написать, дать небольшую мне весточку, снять часть той чёрной ноши, что огрузила мне плечи.
Честно и прямо прошу у тебя прощения за провинности, в которых меня обвиняет твоё молчанье, твоё закоснелое, чёрствое молчанье – и моя совесть. Прошу прощения за то, что необдуманно и стремглав полетел в Кернемет, вознадеявшись на удачу, что ты окажешься там, и не узнав прежде, дозволено ли мне явиться туда. Но более всего прошу я прощения за двуличие, с каким я, по возвращении, вкрался в доверие миссис Лийс, и за моё чудовищное поведение на достопамятном сеансе. С того времени я за это наказываем тобою, ибо не было дня, чтобы я не терзался раскаяньем.
Но достаточно ли ты вникла в состояние души, подвигнувшее меня на эти поступки? Ведь твои собственные поступки, отторжение меня – ставили под жестокое сомнение мою любовь к тебе, словно вся любовь моя была лишь актом жестокого принуждения, словно я действовал под стать какому-то бессердечному погубителю из новейшего мишурного романа, от коего погубителя тебе пришлось спасаться бегством, чтобы сохранить, собрать свою поломанную жизнь. Однако если ты со всей честностью – если ты на такую честность способна – вспомнишь, как всё было, как мы делали и решали всё вместе, то скажи мне, Кристабель: где жестокость, где принужденье? где недостаток любви и уважения к тебе – как к женщине и как к равному умом созданию? Что мы после того лета не могли продолжать, себя не бесчестя, наших отношений любовниками, было ясно нам обоим и о том было наше взаимное согласие, – но должно ли это служить причиной к тому, чтобы внезапно повесить тёмный полог, или даже, вернее, воздвигнуть стальной занавес, между днём прошлым и следующим? Я любил тебя безраздельно – тогда; сказать, что люблю тебя сейчас, не решусь, – ибо такая любовь могла бы быть только романтической, чаятельной; а мы знаем, и ты, и я знаем слишком хорошо – будучи немалыми знатоками человеческой натуры, – что любовь гаснет, точно свеча под лабораторным стеклянным колпаком, если лишить её дыхания, воздуха, если не питать её, а задушивать. И всё же:
Хоть вздох последний испустить готова,
Твоим раденьем вспрянет к жизни снова.
Возможно, я говорю так лишь из удовольствия ввернуть кстати цитат. От которой лицо твоё озарилось бы улыбкой. Ах, Кристабель, Кристабель, я вымучиваю из себя эти фразы, каждую с оглядкой, прошу тебя войти в моё положенье, и вспоминаю, как мы умели услышать мысль друг друга, уловить во мгновение ока, так что не было нужды оканчивать речи…
Но есть нечто, что я должен знать, и ты знаешь, о чём я. Я говорю «должен знать», и сознаю, до чего по-деспотски это звучит. Но я в твоих руках и мне приходится умолять тебя рассказать мне… что стало с моим ребёнком? Он родился, он жил? Ты скажешь, как могу я спрашивать, не зная обстоятельств? Но как могу я не спрашивать, ничего не зная? Я продолжительно беседовал с твоей кузиною Сабиной, она поведала мне лишь то, что было известно им в Кернемете – простое, очевидное, внешнее – поведала о том, что исход неясен…
Пойми же, я отправился туда, в Бретань – влекомый любовью, желаньем помочь, беспокойством за твоё здоровье – я жаждал позаботиться о тебе, обустроить то, что можно обустроить… почему же ты отвернулась от меня? Из гордости, из страха? из чувства независимости? Или тебя внезапно обуяла ненависть, от мыслей о том, сколь розен удел мужчин и женщин?
Но право же, мужчина, который знает, что у него был или есть ребёнок, но не знает ничего сверх того, заслуживает хоть немного жалости.
Но о какой жалости здесь можно говорить?.. Я заявляю наперёд: что бы ни сталось, ни случилось с этим ребёнком, я пойму всё, я приму всё, только мне надобно знать! – самое худшее уже мною воображено… и прожито в моём сердце…
Ну ты же видишь, я не могу, не умею писать к тебе, такие письма не могут быть отправлены; я посылаю тебе другие, более околичные, скользящие мимо цели, а ты всё не отвечаешь на них, мой милый демон, моя мучительница… Не могу дальше.
Разве смогу я когда-либо забыть страшные речи, раздавшиеся на спиритическом сеансе?
«Ты сделал меня убийцей!» – это обращено было ко мне, и этого не взять вспять – каждый день в голове моей звучит это обвинение.
«Нету ребёнка» – исторглось диким стоном из уст той глупой женщины, и чего здесь было более: хитрой догадки, нечаянного смысла или подлинного мыслечётства, – разве мне когда-нибудь дано будет узнать? Но пусть знаешь ты, Кристабель – ты, которая никогда не прочтёшь этого моего письма, как и многих других – ибо словам не перейти бездны, – что я, невзирая на отвращение и страх, и на обязанности мои в этом мире, и на змея любви, ещё сжимающего мне сердце последними кольцами, знай, что я сам был близок к тому, чтобы сделаться убийцей, а вернее самоуби…
Читая, она держала письмо за уголок брезгливо-боязливо, – так обращаемся мы с неживой осой или скорпионом, укуса которых, даже расплющенных, почему-то страшимся. Она теперь же развела небольшой огонь здесь, в простом чердачном камине, и сожгла это послание, пошевеливая кочергой, помогая ему скорей обратиться в мягкие чёрные хлопья. Потом взяла нераспечатанный конверт и вертела в руках – не отправить ли следом, – но не могла решиться, и огонь в камине погас. С тем, неоконченным письмом, всё понятно: ни она, ни Рандольф – ни получательница, Кристабель Ла Мотт, – не пожелали б сохранить его, полное неясных обвинений… кого и в чём, лучше вовсе не задумываться…
Она затопила камин основательней, дровами и несколькими кусками угля, и, зябкая, подсела в своём пеньюаре к решётке, ожидая, пока ровный отсвет ляжет на стену и займётся тепло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187
Сколько здесь стихотворных черновиков; сколько живых, неровных стопок исписанной бумаги, подумала она тогда, всё это придётся взять на свой отчёт, – и прогнала эту мысль прочь, время ещё не настало.
Когда она нашла неоконченное письмо, то это было так, словно кто толкнул его к ней в руки. Оно было затиснуто в задней половине одного из ящиков, полного счетов и приглашений, впору потратить часы на розыски – в действительности же хватило нескольких минут.
Каждый год перед Днём всех душ я тебе пишу, милая, потому что не могу не писать, хотя знаю – чуть не сказал: хотя знаю, что ты не ответишь, впрочем, и в этом, как ни в чём, я не могу нынче быть уверен вполне; но я не могу не надеяться: вдруг ты всё вспомнила, иль напротив, всё позабыла, что было бы для меня равно, лишь бы ты почувствовала желанье написать, дать небольшую мне весточку, снять часть той чёрной ноши, что огрузила мне плечи.
Честно и прямо прошу у тебя прощения за провинности, в которых меня обвиняет твоё молчанье, твоё закоснелое, чёрствое молчанье – и моя совесть. Прошу прощения за то, что необдуманно и стремглав полетел в Кернемет, вознадеявшись на удачу, что ты окажешься там, и не узнав прежде, дозволено ли мне явиться туда. Но более всего прошу я прощения за двуличие, с каким я, по возвращении, вкрался в доверие миссис Лийс, и за моё чудовищное поведение на достопамятном сеансе. С того времени я за это наказываем тобою, ибо не было дня, чтобы я не терзался раскаяньем.
Но достаточно ли ты вникла в состояние души, подвигнувшее меня на эти поступки? Ведь твои собственные поступки, отторжение меня – ставили под жестокое сомнение мою любовь к тебе, словно вся любовь моя была лишь актом жестокого принуждения, словно я действовал под стать какому-то бессердечному погубителю из новейшего мишурного романа, от коего погубителя тебе пришлось спасаться бегством, чтобы сохранить, собрать свою поломанную жизнь. Однако если ты со всей честностью – если ты на такую честность способна – вспомнишь, как всё было, как мы делали и решали всё вместе, то скажи мне, Кристабель: где жестокость, где принужденье? где недостаток любви и уважения к тебе – как к женщине и как к равному умом созданию? Что мы после того лета не могли продолжать, себя не бесчестя, наших отношений любовниками, было ясно нам обоим и о том было наше взаимное согласие, – но должно ли это служить причиной к тому, чтобы внезапно повесить тёмный полог, или даже, вернее, воздвигнуть стальной занавес, между днём прошлым и следующим? Я любил тебя безраздельно – тогда; сказать, что люблю тебя сейчас, не решусь, – ибо такая любовь могла бы быть только романтической, чаятельной; а мы знаем, и ты, и я знаем слишком хорошо – будучи немалыми знатоками человеческой натуры, – что любовь гаснет, точно свеча под лабораторным стеклянным колпаком, если лишить её дыхания, воздуха, если не питать её, а задушивать. И всё же:
Хоть вздох последний испустить готова,
Твоим раденьем вспрянет к жизни снова.
Возможно, я говорю так лишь из удовольствия ввернуть кстати цитат. От которой лицо твоё озарилось бы улыбкой. Ах, Кристабель, Кристабель, я вымучиваю из себя эти фразы, каждую с оглядкой, прошу тебя войти в моё положенье, и вспоминаю, как мы умели услышать мысль друг друга, уловить во мгновение ока, так что не было нужды оканчивать речи…
Но есть нечто, что я должен знать, и ты знаешь, о чём я. Я говорю «должен знать», и сознаю, до чего по-деспотски это звучит. Но я в твоих руках и мне приходится умолять тебя рассказать мне… что стало с моим ребёнком? Он родился, он жил? Ты скажешь, как могу я спрашивать, не зная обстоятельств? Но как могу я не спрашивать, ничего не зная? Я продолжительно беседовал с твоей кузиною Сабиной, она поведала мне лишь то, что было известно им в Кернемете – простое, очевидное, внешнее – поведала о том, что исход неясен…
Пойми же, я отправился туда, в Бретань – влекомый любовью, желаньем помочь, беспокойством за твоё здоровье – я жаждал позаботиться о тебе, обустроить то, что можно обустроить… почему же ты отвернулась от меня? Из гордости, из страха? из чувства независимости? Или тебя внезапно обуяла ненависть, от мыслей о том, сколь розен удел мужчин и женщин?
Но право же, мужчина, который знает, что у него был или есть ребёнок, но не знает ничего сверх того, заслуживает хоть немного жалости.
Но о какой жалости здесь можно говорить?.. Я заявляю наперёд: что бы ни сталось, ни случилось с этим ребёнком, я пойму всё, я приму всё, только мне надобно знать! – самое худшее уже мною воображено… и прожито в моём сердце…
Ну ты же видишь, я не могу, не умею писать к тебе, такие письма не могут быть отправлены; я посылаю тебе другие, более околичные, скользящие мимо цели, а ты всё не отвечаешь на них, мой милый демон, моя мучительница… Не могу дальше.
Разве смогу я когда-либо забыть страшные речи, раздавшиеся на спиритическом сеансе?
«Ты сделал меня убийцей!» – это обращено было ко мне, и этого не взять вспять – каждый день в голове моей звучит это обвинение.
«Нету ребёнка» – исторглось диким стоном из уст той глупой женщины, и чего здесь было более: хитрой догадки, нечаянного смысла или подлинного мыслечётства, – разве мне когда-нибудь дано будет узнать? Но пусть знаешь ты, Кристабель – ты, которая никогда не прочтёшь этого моего письма, как и многих других – ибо словам не перейти бездны, – что я, невзирая на отвращение и страх, и на обязанности мои в этом мире, и на змея любви, ещё сжимающего мне сердце последними кольцами, знай, что я сам был близок к тому, чтобы сделаться убийцей, а вернее самоуби…
Читая, она держала письмо за уголок брезгливо-боязливо, – так обращаемся мы с неживой осой или скорпионом, укуса которых, даже расплющенных, почему-то страшимся. Она теперь же развела небольшой огонь здесь, в простом чердачном камине, и сожгла это послание, пошевеливая кочергой, помогая ему скорей обратиться в мягкие чёрные хлопья. Потом взяла нераспечатанный конверт и вертела в руках – не отправить ли следом, – но не могла решиться, и огонь в камине погас. С тем, неоконченным письмом, всё понятно: ни она, ни Рандольф – ни получательница, Кристабель Ла Мотт, – не пожелали б сохранить его, полное неясных обвинений… кого и в чём, лучше вовсе не задумываться…
Она затопила камин основательней, дровами и несколькими кусками угля, и, зябкая, подсела в своём пеньюаре к решётке, ожидая, пока ровный отсвет ляжет на стену и займётся тепло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187