Ложь, подумала она, ложь прошла трещиной через всё здание моей жизни. Ложь одолела.
Прежде она внушала себе упрямо, что её боязнь ясности, её готовность довольствоваться приблизительностью, вся шарада отношений с Рандольфом, которую она построила – если не искупались, то во всяком случае сглаживались, уравновешивались её, как считала она, непреклонным стремленьем быть до конца честной с собой…
Рандольф был соучастником недомолвки. Она не знала, какого он мнения об их совместной жизни. Этого они никогда не касались в беседах.
Она не знала правды, и не пыталась постичь, но порою у неё было ощущение, словно она стоит на глинистом склоне, готовом оползти вглубь оврага, расселины.
Она верила в крепость и истинность подспудного, неизречённого, и лелеяла в душе странный, причудливый образ, навеянный неким отрывком из «Принципов геологии» сэра Чарльза Лайелля. Как-то давным-давно она читала вслух Рандольфу главу, приведшую его в восторг, о плутонической теории образования пород, но самой ей запомнился оттуда больше всего один красивый отрывок, она списала его к себе в тетрадь:
Таким образом, именно резкая своеобычность кристаллических образований, таких как гранит, амфиболический сланец и им подобные, из самой сущности которых очевидно их происхождение, служит залогом того, что в них явлена работа сил, действующих в подземных областях поныне. Эти кристаллические образования не относятся к прошлому порядку вещей, не служат памятниками первобытных периодов, несущими на себе слова и речения мёртвого языка в устарелой письменности, – но они учат нас той части живого языка природы, которую мы не можем усвоить лишь из ежедневного общения с тем, что происходит на обитаемой поверхности.
Эллен пленила мысль об этих твёрдых, кристаллических сущностях, что создаются глубоко под «обитаемой поверхностью», в подземном горниле, и не становятся памятниками, но пребывают «частью живого языка природы».
Я не вдаюсь ни в обычный, ни в истерический самообман, так примерно говорила она себе в душе. Они дают мне веру и силу жить – это глубинное горнило и рождённые в нём кристаллы; главная жизнь происходит не на обитаемой поверхности; значит, мною ничего важного не разрушено, и сама я не исторгнута во тьму внешнюю.
Языки пламени в камине вдруг извилисто метнулись вверх. Она вспомнила свой медовый месяц, как вспоминала время от времени, с мучительной пытливой осторожностью.
Воспоминания не были облечены в стройные слова, слов не хватало, не находилось, и это добавляло ужаса. Она никогда ни с кем не заговаривала о том, даже с Рандольфом, в особенности с Рандольфом.
Всё ей помнилось зрительно, в картинках. Южные края, окно, оплетённое густо виноградом, ещё какой-то ползучей зеленью, жаркое летнее солнце на закате.
Сорочка из белого батиста, предназначенная для этих ночей, расшитая белым по белому: любовные бантики, незабудки и розы.
Тонкое, белое, дрожащее животное, она сама.
Сложно устроенное, нагое мужское существо. Похожее на быка и вместе на дельфина. Колечками закрученные волоски. Кожа влажно лоснится. Запах, резкий, грубый, будящий смятение.
Большая рука – тянется, добрая, но отбита шлепком, но отпихнута прочь, не однажды, а многажды.
Белое создание вырывается, забивается в угол, сидит там на корточках, задыхаясь, стуча зубами, кровь толчками бьётся в жилах, это опять она.
Передышка, великодушная отсрочка. Бокалы золотого вина, несколько дней райских пикников. Смеющаяся женщина в юбках бледно-голубого поплина восседает на камне посреди блескучей воды, красивый мужчина с бакенбардами снимает её с камня, декламируя Петрарку.
Новая попытка. На сей раз рука не отведена, не отбита. Сводит судорогой сухожилья, зубы стиснуты, сжаты до боли.
Приближение, запертый вход, страх панический, бегство в угол, рыдания, всхлипы.
Так не раз, а множество раз, снова, снова и снова.
Интересно, когда, в какой миг он начал понимать, что при всей мягкости и нежности, при всём терпении он ничего не добьётся, не добьётся никогда, что воздержание его удел?..
Ей не нравилось вспоминать его лицо тех дней, но она нарочно, чтоб быть честной с самой собою, вызывала виденье из памяти. Озадаченно нахмуренный лоб, нежность и недоумение в глазах, и всё оно вблизи такое большое, с выражением раскаянья о варварском нападении, и смятения оттого, что отвергли.
Как терзалась она своей виной, как заискивала перед ним. Постоянное внимание, забота, лимонад, пирожные, лакомые кусочки. Она сделалась его любящей рабой. Трепетавшей от каждого его слова. Он принял такую любовь.
За это она его любила.
Он тоже любил её…
Она отложила письмо Кристабель в сторону.
«Что я буду без тебя?» – вырвался у неё вопль. Она тут же прикрыла рот рукою. Если сюда придут сестры, то драгоценная возможность размышлять в эту ночь с собой наедине будет потеряна. Сестрам она тоже лгала, или полулгала, когда твердила застенчиво, что они с Рандольфом счастливы, очень счастливы, вот только Господь не дал им детей.
Та, другая женщина, в одном смысле была его настоящей женой. Матерью его ребёнка; хотя что сталось с этим ребёнком?..
Она поняла, что не желает знать содержимое письма. Здесь также лучше избежать ясности. Взгляни она хоть одним глазком на это письмо, оно сделается источником душевных мук, независимо от того, какие в нём вести – добрые или худые. Не ведать, не думать ни о чём…
Она поставила на стол чёрный лакированный ящичек для препаратов, со стеклянным сосудом внутри, а в нём два мешочка-вкладыша из особого промасленного шёлка. В один она положила браслет из волос, в котором уж не отличить прядей Рандольфа от её собственных, и, в отдельном маленьком голубом конверте, тонкую бледную косицу из часов Рандольфа. Затянула мешочек на шнурок. В другой мешочек поместила свои с Рандольфом любовные письма, связанные в стопку лентой, и нераспечатанное письмо Кристабель в продолговатом конверте.
Девушку двадцати четырёх лет нельзя заставлять ждать замужества до тридцати шести, до поры, когда давно уже минуло цветение юности.
Она вдруг вспомнила, как однажды, в дни своего пребывания в отцовском настоятельском доме при соборе, погляделась, нагая, в высокое зеркало. Ей тогда, наверное, было не больше восемнадцати. Маленькие стоячие груди с тепло-коричневыми кружками. Кожа точно слоновая кость. Длинные волосы словно шёлк. Настоящая принцесса.
Драгоценная Эллен.
Я не могу прогнать из головы – да и зачем бы мне так уж стараться её прогнать, если моё самое сокровенное желание в том и состоит, чтобы сделаться вместилищем одной чистой, жгучей мысли о Вас, – не могу прогнать из головы достопамятной картины, как Вы сидите предо мною в белом платье, среди розовых чайных чашек, на причудливом фоне садовых цветов – мальв, шток-роз, дельфиниумов, – за Вами реют все оттенки алого, синего, королевского пурпура – и все они лишь подчёркивают Вашу прелестную белизну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187