– А письмо я, оказывается, поняла почти правильно. Отправлюсь-ка я, пожалуй, в Нант – где он, кстати, находится? – знаю, что во Франции, но где именно? Посмотрю, что там за документы у доктора Ле Минье. Правда, я старинный французский слог не шибко разбираю. Придётся тебе поехать со мной, моя милая. А что, прекрасно проведём время! Ла Мотт, морская кухня, прогулки в Броселиандском лесу. Что скажешь?
– Как-нибудь потом, было бы чудесно, а сейчас мне нужно дописать доклад по метафоре для Йоркской конференции. Я застряла на месте, там есть некая загвоздка…
– Какая загвоздка? Выкладывай. Одна голова хорошо, а две лучше. Что за метафора?
Мод была в растерянности. Только-только удалось на время отвлечь Леонору от Кристабель, и вот уже хочешь не хочешь рассказывай про доклад, о котором сама имеешь пока самое смутное понятие – рос бы он лучше месяц-другой самостоятельно в темноте подсознания…
– Я ещё толком сама не знаю. Я пытаюсь провести аналогию между Мелюзиной и Медузой. У Фрейда высказана мысль, что голова Медузы – воплощение страха перед кастрацией, то есть воплощение женской сексуальности, которой не желают, а боятся.
– Слушай, чего расскажу! – сказала Леонора. – Получила я тут одно письмо из Германии, насчёт постановки «Фауста» Гёте. Представляешь, по сцене ползают отрезанные головы Гидры и произносят разные рассуждения. Я в последнее время заинтересовалась Гёте, ведь у него чего только нету – ewig weibliche , фигура матери, ведьмы, сфинксы…
И Леонора разговорилась без удержу. Разговор её был презанятный. Мод с облегчением отметила, что от Бретани Леонора перешла к Гёте, от Гёте – к сексуальности в целом, от целого – к частностям, а именно к особенностям повадок двух своих мужей; на эту тему Леонора склонна была вещать со всею истовостью, чаще всего в тонах язвительного осуждения, и гораздо реже в тонах похвалы. И вроде бы уже нет ничего, думала Мод, чего она, Мод, не знала бы о слабостях и причудах, о тайных вожделениях и неосмотрительных проступках, о запахах и забавных звуковых сигналах, а также об извержениях словесных и иных – «первого задохлика» и «телесника-кудесника». Так думала Мод, но всякий раз оказывалась не права. Леонора, настолько же ненасытная в словесных проявлениях, как Клеопатра в любовных, сама себя растравляла и сама же удовлетворяла свою страсть, создавая, в жанре ораторства на темы постели, нескончаемую изустную летопись своей былой замужней жизни…
– А ты? – спросила вдруг Леонора. – Что происходит у тебя на любовном фронте? Ты сегодня какая-то неоткровенная.
– Прости. – Мод пожала плечами.
– Ладно, замяли. Продолжаю. Но я верно подметила, ты держишь свою сексуальную сферу за семью печатями. Я понимаю, этот гад Фергус Вулфф здорово тебя подкосил, но нельзя же уходить в полное подполье! Это выглядит как предательство. Тебе нужно раскрепоститься. Испробовать другие восхитительные возможности…
– Ты имеешь в виду женщин. Спасибо. Я сейчас пробую хранить целомудрие. Знаешь, мне нравится. Единственная беда, что отыщутся какие-нибудь слишком рьяные приверженцы и начнут всех силой обращать в эту веру. Ты, кстати, не пробовала, выражаясь по-старинному, жить в чистоте?
– Пробовала, целый месяц. Прошлой осенью. Сначала было очень приятно. Я буквально влюбилась сама в себя. Но потом подумала: любить себя – это нездорово. Лучше с кем-нибудь собой поделиться. Тут я и встретила Мэри-Лу. По-моему, доставлять радость и удовольствие другим – гораздо увлекательнее. Понимаешь, Мод, это свидетельствует о душевной щедрости, благородстве человека…
– Ну вот, ты тоже насильно хочешь обратить меня в свою веру. Пожалуйста, не надо, Леонора! Я счастлива и так.
– Что ж, хозяин барин, – проговорила Леонора невозмутимо. И тут же прибавила: – Между прочим, перед вылетом из Штатов я тебе звонила. Никто не знал, где ты. На кафедре сказали, что ты уехала куда-то на машине. С мужчиной!
– Кто сказал? Кто?
– Ну зачем же я буду выдавать. Надеюсь, ты хорошо провела время?
Мод, превратившись в точное подобие своей тёзки из поэмы лорда Альфреда Теннисона, про которую автор говорит: «Великолепно холодна, безжизненная безупречность», – процедила ледяным тоном:
– Да, спасибо. – И, поджав губы, ещё более бледная чем обычно, уставилась в пространство.
– Намёк понят, – сказала Леонора. – На эту территорию – ни шагу. Но я рада, что у тебя кто-то завёлся.
– Никто у меня не завёлся.
– Ладно, как тебе будет угодно.
Леонора долго плескалась в ванной Мод и оставила за собой лужицы воды на полу, раскрытые флаконы и несколько пряных запахов каких-то неведомых снадобий. Мод закрутила крышечки, подтёрла тряпкой лужицы и только потом приняла душ, задёрнув занавеску, от которой повеяло чужими сильными французскими духами – не то «Опиум», не то «Пуасон»?.. Когда же наконец она забралась в прохладную постель, послышалось шарканье босых ног, и в дверях появилась Леонора, обнажённая, если, конечно, не считать малозначительного и к тому же неподпоясанного халата алого шёлка.
– Поцелуй в щёчку на ночь, – потребовала Леонора.
– Извини, я не могу.
– Можешь. Это же так легко…
Мод не успела опомниться, как очутилась в щедрых объятиях Леоноры. Пытаясь освободить свой притиснутый нос, она вслепую водила ладонями, но натыкалась то на величественный живот подруги, то на её тяжёлые груди. Отбиваться она не могла, это было ничуть не лучше, чем сдаться. К своему стыду, она расплакалась.
– Что такое, Мод? Что с тобой?
– Я же сказала тебе, я сейчас вообще ни с кем и никак. Мне хорошо одной. Я же тебе сказала!
– Я могла бы снять с тебя напряжение.
– Но ты же видишь, результат получается совершенно обратный! Иди к себе, Леонора. Ну пожалуйста.
Леонора издала странные звуки, больше всего напоминавшие смущённое ворчание большой собаки или даже медведицы, и в конце концов откатилась от Мод.
– Ладно, доживём до завтра… – произнесла она усмешливо. – Сладких тебе снов, Принцесса.
Некое отчаяние охватило Мод. На ее диване, в ее гостиной грудой лежала Леонора, преграждая путь к полкам с книгами. Мод отметила, что суставы заныли от чувства воображаемой скованности, заставляя вспомнить о последних ужасных днях с Фергусом Вулффом. Мод захотелось услышать свой собственный голос, вернее, услышать, как ее собственный голос говорит что-нибудь ясное, рассудительное. Но ведь необходим собеседник. Мод попыталась представить, с кем ей хотелось перемолвиться словом, и на ум ей пришел только Роланд Митчелл, второй приверженец белых односпальных кроватей. Она даже не посмотрела на часы: сейчас, конечно, поздно, но ученые в такой час обычно еще не спят. Она наберет номер, пускай на том конце раздастся несколько звонков, а потом, если сразу никто не подойдет, она быстро нажмет на рычажок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187
– Как-нибудь потом, было бы чудесно, а сейчас мне нужно дописать доклад по метафоре для Йоркской конференции. Я застряла на месте, там есть некая загвоздка…
– Какая загвоздка? Выкладывай. Одна голова хорошо, а две лучше. Что за метафора?
Мод была в растерянности. Только-только удалось на время отвлечь Леонору от Кристабель, и вот уже хочешь не хочешь рассказывай про доклад, о котором сама имеешь пока самое смутное понятие – рос бы он лучше месяц-другой самостоятельно в темноте подсознания…
– Я ещё толком сама не знаю. Я пытаюсь провести аналогию между Мелюзиной и Медузой. У Фрейда высказана мысль, что голова Медузы – воплощение страха перед кастрацией, то есть воплощение женской сексуальности, которой не желают, а боятся.
– Слушай, чего расскажу! – сказала Леонора. – Получила я тут одно письмо из Германии, насчёт постановки «Фауста» Гёте. Представляешь, по сцене ползают отрезанные головы Гидры и произносят разные рассуждения. Я в последнее время заинтересовалась Гёте, ведь у него чего только нету – ewig weibliche , фигура матери, ведьмы, сфинксы…
И Леонора разговорилась без удержу. Разговор её был презанятный. Мод с облегчением отметила, что от Бретани Леонора перешла к Гёте, от Гёте – к сексуальности в целом, от целого – к частностям, а именно к особенностям повадок двух своих мужей; на эту тему Леонора склонна была вещать со всею истовостью, чаще всего в тонах язвительного осуждения, и гораздо реже в тонах похвалы. И вроде бы уже нет ничего, думала Мод, чего она, Мод, не знала бы о слабостях и причудах, о тайных вожделениях и неосмотрительных проступках, о запахах и забавных звуковых сигналах, а также об извержениях словесных и иных – «первого задохлика» и «телесника-кудесника». Так думала Мод, но всякий раз оказывалась не права. Леонора, настолько же ненасытная в словесных проявлениях, как Клеопатра в любовных, сама себя растравляла и сама же удовлетворяла свою страсть, создавая, в жанре ораторства на темы постели, нескончаемую изустную летопись своей былой замужней жизни…
– А ты? – спросила вдруг Леонора. – Что происходит у тебя на любовном фронте? Ты сегодня какая-то неоткровенная.
– Прости. – Мод пожала плечами.
– Ладно, замяли. Продолжаю. Но я верно подметила, ты держишь свою сексуальную сферу за семью печатями. Я понимаю, этот гад Фергус Вулфф здорово тебя подкосил, но нельзя же уходить в полное подполье! Это выглядит как предательство. Тебе нужно раскрепоститься. Испробовать другие восхитительные возможности…
– Ты имеешь в виду женщин. Спасибо. Я сейчас пробую хранить целомудрие. Знаешь, мне нравится. Единственная беда, что отыщутся какие-нибудь слишком рьяные приверженцы и начнут всех силой обращать в эту веру. Ты, кстати, не пробовала, выражаясь по-старинному, жить в чистоте?
– Пробовала, целый месяц. Прошлой осенью. Сначала было очень приятно. Я буквально влюбилась сама в себя. Но потом подумала: любить себя – это нездорово. Лучше с кем-нибудь собой поделиться. Тут я и встретила Мэри-Лу. По-моему, доставлять радость и удовольствие другим – гораздо увлекательнее. Понимаешь, Мод, это свидетельствует о душевной щедрости, благородстве человека…
– Ну вот, ты тоже насильно хочешь обратить меня в свою веру. Пожалуйста, не надо, Леонора! Я счастлива и так.
– Что ж, хозяин барин, – проговорила Леонора невозмутимо. И тут же прибавила: – Между прочим, перед вылетом из Штатов я тебе звонила. Никто не знал, где ты. На кафедре сказали, что ты уехала куда-то на машине. С мужчиной!
– Кто сказал? Кто?
– Ну зачем же я буду выдавать. Надеюсь, ты хорошо провела время?
Мод, превратившись в точное подобие своей тёзки из поэмы лорда Альфреда Теннисона, про которую автор говорит: «Великолепно холодна, безжизненная безупречность», – процедила ледяным тоном:
– Да, спасибо. – И, поджав губы, ещё более бледная чем обычно, уставилась в пространство.
– Намёк понят, – сказала Леонора. – На эту территорию – ни шагу. Но я рада, что у тебя кто-то завёлся.
– Никто у меня не завёлся.
– Ладно, как тебе будет угодно.
Леонора долго плескалась в ванной Мод и оставила за собой лужицы воды на полу, раскрытые флаконы и несколько пряных запахов каких-то неведомых снадобий. Мод закрутила крышечки, подтёрла тряпкой лужицы и только потом приняла душ, задёрнув занавеску, от которой повеяло чужими сильными французскими духами – не то «Опиум», не то «Пуасон»?.. Когда же наконец она забралась в прохладную постель, послышалось шарканье босых ног, и в дверях появилась Леонора, обнажённая, если, конечно, не считать малозначительного и к тому же неподпоясанного халата алого шёлка.
– Поцелуй в щёчку на ночь, – потребовала Леонора.
– Извини, я не могу.
– Можешь. Это же так легко…
Мод не успела опомниться, как очутилась в щедрых объятиях Леоноры. Пытаясь освободить свой притиснутый нос, она вслепую водила ладонями, но натыкалась то на величественный живот подруги, то на её тяжёлые груди. Отбиваться она не могла, это было ничуть не лучше, чем сдаться. К своему стыду, она расплакалась.
– Что такое, Мод? Что с тобой?
– Я же сказала тебе, я сейчас вообще ни с кем и никак. Мне хорошо одной. Я же тебе сказала!
– Я могла бы снять с тебя напряжение.
– Но ты же видишь, результат получается совершенно обратный! Иди к себе, Леонора. Ну пожалуйста.
Леонора издала странные звуки, больше всего напоминавшие смущённое ворчание большой собаки или даже медведицы, и в конце концов откатилась от Мод.
– Ладно, доживём до завтра… – произнесла она усмешливо. – Сладких тебе снов, Принцесса.
Некое отчаяние охватило Мод. На ее диване, в ее гостиной грудой лежала Леонора, преграждая путь к полкам с книгами. Мод отметила, что суставы заныли от чувства воображаемой скованности, заставляя вспомнить о последних ужасных днях с Фергусом Вулффом. Мод захотелось услышать свой собственный голос, вернее, услышать, как ее собственный голос говорит что-нибудь ясное, рассудительное. Но ведь необходим собеседник. Мод попыталась представить, с кем ей хотелось перемолвиться словом, и на ум ей пришел только Роланд Митчелл, второй приверженец белых односпальных кроватей. Она даже не посмотрела на часы: сейчас, конечно, поздно, но ученые в такой час обычно еще не спят. Она наберет номер, пускай на том конце раздастся несколько звонков, а потом, если сразу никто не подойдет, она быстро нажмет на рычажок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187