– Пардон, подноса у нас нет. – Хэл улыбнулся. – Зато бокалы, как полагается. Пить шампанское из простых стаканов – преступление.
Маджио взял бокал и незаметно подмигнул Пруиту.
– Очень жарко, предлагаю вам всем раздеться, – сказал Хэл. – И чувствовать себя как дома. В конце концов, мы здесь все свои.
– Ты прав. – Томми торопливо протянул один бокал Пруиту, второй поставил возле себя на пол. Раздевшись до трусов, он уселся в кресло и взял с пола бокал. В отличие от загорелого Хэла Томми был белый как молоко. Загорели только шея и руки до локтей, тело его напоминало непропеченное тесто, и смотреть на него было неприятно.
– Я знаю, солдаты трусов не носят. – Хэл улыбнулся. – Для Тони я держу в доме плавки, а тебя, к сожалению, мне одеть не во что.
– Обойдусь, – сказал Пруит. – Посижу в брюках.
Хэл весело засмеялся, к нему вернулось прежнее добродушие.
Так они и сидели, четверо мужчин, раздевшихся, чтобы тело ощутило еле уловимую прохладу, которая просачивалась сквозь проволочную сетку входной двери. Загляни кто-нибудь с улицы в окна «фонаря», эта картина, возможно, укрепила бы в нем веру в теплоту человеческого общения – четверо голых по пояс мужчин, удобно развалившись в креслах, ведут мирную дружескую беседу за бокалом вина.
– Дома я всегда ношу только это. – Хэл небрежно скользнул рукой по складкам парэу. – Вполне в духе гавайских традиций. Сами гавайцы теперь, конечно, расхаживают по пляжу в плавках, но когда-то все они носили парэу. Естественно, с появлением миссионеров это кончилось. А на Таити и до сих пор носят. Но, увы, учителю французского найти работу на Таити так же трудно, как во Франции.
– А когда ты был во Франции? – спросил Пруит.
– Я там был много раз. В общей сложности прожил там пятнадцать лет. Работал в Нью-Йорке, копил деньги, потом уезжал во Францию и жил там, пока деньги не кончались. Естественно, все это было до войны. Когда началась война, переехал сюда. Решил, что уж сюда-то война не докатится. Ты согласен?
– Наверно. Но я думаю, когда мы влезем в войну, в Америке всюду будет одинаково.
– Меня не призовут, я уже слишком стар, – улыбнулся Хэл.
– Я не про это. Начнутся разные ограничения, строгости…
Хэл пожал плечами. У него это вышло очень по-французски.
– Одно время я серьезно подумывал принять французское гражданство. Франция – самая прекрасная страна в мире. Но теперь, – он улыбнулся, – теперь я даже рад, что так и не решился. Странно все это. Та атмосфера свободы, благодаря которой там так приятно жилось, в конечном итоге привела la belle France к катастрофе. – Хэл улыбался, но, казалось, он еле сдерживает слезы. – Таков, наверное, закон жизни.
– Короче говоря, как ни крути, а все равно останешься внакладе, да? – Пруит почувствовал, что выпивка наконец-то дала себя знать и его снова охватило знакомое настроение, возникавшее только в увольнительную. Наконец-то оно снова вернулось к нему, блаженное ощущение беспечности, то самое, с которым он поднимался по лестнице в «Нью-Конгресс». Ему стало грустно. Вот и закатывается солнце, жара отступает, тени становятся длиннее, пора спать. Он поглядел на Анджело – тот тоже пригорюнился и что-то бормотал себе под нос.
– Что, Анджело? Грустишь? – окликнул он его. Почему нельзя просто посидеть с ними, вместе выпить, разогнать их грусть, подумалось ему, что им стоит оставить нас потом в покое? Почему никто не делает ничего просто так, почему ты обязан за все расплачиваться?
– Мне кажется, слово «свобода» давно превратилось в пустой звук, – сказал он Хэлу.
– Я лично считаю себя свободным, – сказал Хэл. – Я сам себе хозяин.
Пруит невесело рассмеялся.
– Может, нальешь еще?
– Хорошо. – Хэл взял у него бокал и пошел на кухню. – По-твоему, я не свободный?
– Мне тоже принеси. – Анджело неуверенно поднялся на ноги и протянул Хэлу свой бокал.
– А есть что-нибудь такое, чего ты боишься?
– Нет, – ответил Хэл, возвращаясь из кухни с полными бокалами. – Я не боюсь ничего.
– Тогда, значит, свободный. – Пруит смотрел на Анджело, который снова сел и залпом выпил шампанское.
– Кто свободный, так это я! – заорал Анджело, опрокинулся в кресле на спину и задрыгал ногами. – Я свободен, как птица, язви ее в душу! Я – птица, вот я кто! А ты не свободный! – крикнул он Пруиту. – Ты закабалился на весь тридцатник. Ты – раб! А я – нет! Я свободен! До шести утра.
– Тихо! – резко одернул его Хэл. – Хозяйку разбудишь. Ее квартира под нами.
– Отвяжись! Плевал я на твою хозяйку! И сам ты катись к черту!
– Ты бы, Тони, шел в спальню, – грустно сказал Хэл. – Тебе надо проспаться. Пойдем. Давай я тебе помогу. – Хэл подошел к креслу Маджио и хотел помочь ему встать. Маджио отмахнулся:
– Не надо. Сам встану.
– Мы с тобой можем остаться здесь. Хочешь? – застенчиво спросил Томми у Пруита.
– Конечно. Почему бы нет? Какая разница?
– Если не хочешь, никто тебя не заставляет, – неловко сказал Томми.
– Да? Тем лучше.
– А я напился! – заорал Анджело. – Оп-ля-ля! Пруит, не продал бы ты душу на тридцать лет, я бы любил тебя как брата!
Пруит улыбнулся:
– Ты же сам говорил, что в подвале «Гимбела» не лучше.
– Верно. Говорил, – кивнул Анджело. – Пру, мы же влезем в эту чертову войну раньше, чем у меня кончится контракт. Ты понимаешь? Я ненавижу армию. И даже ты ее ненавидишь. Только не хочешь признаться. Ненавижу! Господи, до чего я ее ненавижу, эту вашу армию!
Он откинулся в кресле, безвольно уронил руки и замотал головой, продолжая яростно что-то доказывать самому себе.
– Ты печатаешься под своей фамилией? – спросил Пруит у Томми.
– Нет, конечно. – Томми иронически улыбнулся. – Думаешь, мне хочется ставить свое имя под такой глупостью?
– Слушай, а ты же совсем трезвый, – заметил Пруит. – Небось вообще никогда не напиваешься? Почему?.. А зачем ты вообще пишешь эту глупость?
– Ты что, знаешь мою фамилию? – Глубоко посаженные глаза Томми тревожно метнулись и в страхе остановились на Пруите. – Знаешь, да? Скажи, знаешь?
Пруит наблюдал, как Хэл пытается вытащить Маджио из кресла.
– Нет, не знаю. А тебе, значит, стыдно за этот рассказ?
– Конечно. – В голосе Томми было облегчение. – По-твоему я должен им гордиться?
– Ненавижу, – бормотал Анджело. – Все ненавижу!
– Я бы никогда не взялся за горн, если бы знал, что потом мне будет стыдно, – сказал Пруит. – Я горжусь тем, как я играю. У меня в жизни только это и есть. Если бы мне хоть раз потом стало за себя стыдно, все бы пропало. У меня бы тогда вообще ничего не осталось.
– О-о, – Томми улыбнулся. – Трубач. Хэл, среди нас есть музыкант.
– Никакой я не музыкант, – возразил Пруит. – Просто трубач. Теперь уже даже и не трубач. А ты никогда ничего не напишешь, не будет у тебя никакой книги. Тебе только нравится про это болтать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277