Я взял протянутое мне оружие и вонзил его в юное сердце. Браге подставил золотую чашу, собрал кровь, первому дал отпить мне, потом обнес всех присутствующих; каждый пил и произносил какую-то тарабарщину, которая означала следующее: «Скорее умрем, чем предадим друг друга». Платформа опустилась вместе с трупом, и Браге возобновил допрос.
– Вы только что показали себя достойным нашего общества и увидели, что мы из той несгибаемой породы, какую хотим видеть в вас, и наши жены также безупречны в этом отношении. Спокойно ли вы относитесь к преступлениям и способны ли совершать их даже в пылу удовольствий?
Я: – Они увеличивают мои удовольствия и вдохновляют на новые; я всегда считал убийство душой наслаждения похоти. Оно оказывает огромное воздействие на воображение, и сладострастие – ничто, если лишено этого небесного огня.
Сенатор: – Признаете ли вы ограничения в физических наслаждениях?
Я: – Мне неизвестно, что это такое.
Сенатор: – Любой пол и возраст, любое состояние предмета, любая степень родства и любые способы наслаждаться им, – выходит, все это безразлично для вас?
Я: – Не вижу никакой разницы.
Сенатор: – Но есть же у вас предпочтение к определенным формам наслаждения?
Я: – Да. Я особенно предпочитаю сильные способы, которые идиоты называют противоестественными, преступными, странными, скандальными, незаконными, антиобщественными и жестокими; им я отдаю предпочтение, и они всегда будут радостью в моей жизни.
– Брат, – произнес Браге, и голос его смягчился, – займи свое место среди нас – ты принят в Общество.
Когда я сел, Браге добавил:
– При этом мы предполагаем, что взгляды и принципы вашей жены идентичны вашим.
– Клянусь в этом от ее имени, – ответил я.
– Тогда послушайте, что я вам скажу, – заговорил сенатор. – Северная Ложа, чье руководство мы представляем, имеет значительное влияние в Стокгольме, но простые, рядовые масоны не знают наших секретов, наших обычаев; они слепо верят нам и повинуются нашим приказам. Поэтому я расскажу вам, Боршан, только о двух вещах: о наших моральных принципах и намерениях.
Мы намерены свергнуть шведского монарха, равно как и всех других монархов на земле, особенно Бурбонов. Но этим займутся наши братья в других странах – мы действуем только в своей собственной. Когда мы займем троны королей, ничто не сравнится с нашей тиранией, ни одному деспоту никогда не приходило в голову так крепко завязать глаза народу, как это сделаем мы; погруженный в абсолютное невежество, народ будет в нашей власти, кровь потечет ручьями, наши братья-масоны сделаются простыми исполнителями нашей жестокой воли, и вся власть будет сосредоточена только в наших руках; мы выбросим за борт нашего корабля всю и всяческую свободу: свобода прессы, свобода вероисповедания, да и сама свобода мысли будут запрещены и будут безжалостно подавляться, ибо если цель наша – властвовать над людьми, мы должны бояться просвещения, которое ослабляет цепи.
Вы, Боршан. не сможете разделить с нами власть, так как этому препятствует ваше иностранное происхождение, но вам будет доверено командование войсками, а в первое время – шайками грабителей, которые скоро будут свирепствовать по всей Швеции, чтобы укрепить нашу власть над населением. Клянетесь ли вы верой и правдой служить нам, когда наступит этот час?
– Клянусь заранее.
– Тогда можно перейти к нашим моральным принципам. Они ужасны, брат; самое главное из моральных обязательств, которые связывают нас, не считая политических, состоит в том, что мы обмениваемся друг с другом женами, сестрами, матерями и детьми, наслаждаемся ими вперемежку в присутствии друг друга и чаще всего тем самым способом, за который Бог, как рассказывают, наказал жителей Содома. В наших оргиях участвуют жертвы обоего пола, на которых изливается ярость нашей извращенной похоти. Разделяет ли ваша жена ваши взгляды на эти мерзости и готова ли так же, как и вы, совершать их?
– С превеликим удовольствием! – воскликнула Эмма.
– Но это еще не все, – продолжал Браге, – дело в том, что нам по душе самые ужасные бесчинства, и не существует злодеяний, которые могут остановить нас. Очень часто в своей жестокости мы доходим до того, что грабим и убиваем прохожих на улице, отравляем колодцы и источники, – совершаем поджоги, вызываем голод и падеж скота и распространяем эпидемии среди людей – возможно, не столько ради собственного развлечения, сколько для того, чтобы настроить народ против нынешнего правительства, чтобы народ возжелал революцию, которую мы готовим. Скажите, ужасают ли вас эти вещи, или вы готовы без колебаний участвовать в программе нашего Общества?
– Колебания были всегда чужды моему сердцу, и даже если вся вселенная будет корчиться и издыхать в моих руках, я не пролью ни единой слезы…
За это каждый из присутствующих заключил меня в братские объятия. Потом меня попросили обнажить зад, и все по очереди наклонялись целовать его, сосать о'Дверстие, после чего впивались трепетным языком мне в рот. Эмму обнажили до пояса, повыше подняли ее юбки, закрепив их лентами на плечах, и оказали ей такие же почести; но хотя красота ее была неописуемой, не было сказано ни одного восхищенного слова: правила Общества запрещали всякие панегирики, о чем меня предупредили заранее.
– Раздеваемся все, – скомандовал Браге, председательствующий на собрании, – и переходим в другую комнату.
Через десять минут мы были готовы и оказались в большом зале, уставленном турецкими кушетками и большими оттоманками с ворохом подушек. В середине комнаты на постаменте стояла статуя Жака Молея.
– Это изображение человека, – объяснил мне Браге, – за которого мы должны отомстить; пока же не наступил этот счастливый день, мы окунемся в океан наслаждений, которые он обещал всем своим собратьям.
В этом уютном убежище, освещенном таинственным светом свечей, царила атмосфера сладострастия и вместе с тем умиротворенности. Но вот произошло какое-то общее и неуловимое движение, и в следующий момент все присутствующие сплелись в объятиях. Я приник к обольстительной Амелии; ее взгляды давно воспламеняли меня, и ей я был обязан всем своим вожделением; такое же страстное желание бросило ее ко мне еще до того, как я протянул к ней руки. Я не смогу описать вам все ее прелести, настолько я был возбужден в ту минуту. Помню только сладчайший ее ротик и неотразимый зад. Амелия наклонилась, предлагая мне алтарь, на котором – она чувствовала это – я жаждал сотворить страстную молитву, а я почувствовал, что эта бестия отдавалась мне не по обязанности, а по горячему желанию. Мысль о том, что я должен содомировать остальных женщин и их мужей в придачу, не дала мне сбросить сперму в пылавший анус Амелии, и я набросился на Стено, который совокуплялся с Эммой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179