покажи его гостям, что они в тебе есть, и ничего не бойся.
Мы пришли к назначенному часу и были встречены лакеем, который коротко бросил швейцару: «Это последние, никого больше не пускать».
Позади большого дома, похожего на настоящий дворец, был сад, в самом конце которого, в уединенном павильоне, собрались гости. Павильон был окружен высокими густыми деревьями и напоминал собою храм, воздвигнутый в честь бога молчания. Дворецкий молча указал нам дорогу, но провожать не стал.
Не считая нас, собрание состояло из восьми человек. Стено и его жена, с которыми я вас уже познакомил, поднялись приветствовать нас и представить остальным, которых я сейчас опишу. Это были три сенатора с супругами. Самому старшему было около пятидесяти, его звали Эрикссон; величественным видом он напоминал государственного мужа, но было что-то неприятное в его взгляде и в его манере говорить.
Его жену звали Фрезегунда, ей было тридцать пять лет, она отличалась скорее красотой, нежели женственной грациозностью, в лице ее было что-то мужское, но от этого она выглядела еще более величественной, словом, она была тем, что обыкновенно называют красивой и роскошной женщиной. Второму сенатору Вольфу было лет сорок, он поражал с первого взгляда необыкновенной живостью, в том числе и в смысле ума, но в каждой черточке его лица сквозила порочность. Амелии, его супруге, было от силы двадцать три года; очень пикантное лицо, удивительная точеная фигурка, свежайший ротик, плутоватые глазки, нежная кожа; при всем этом она обладала острым умом и пылким воображением – трудно представить себе более распутное и более обольстительное существо. Амелия покорила меня – именно покорила, иным словом я не могу выразить свои чувства. Имя третьего сенатора было Браге, он был моложе тридцати, стройный, худощавой, с быстрым взглядом, весь какой-то нервный в движениях, но явно превосходил своих коллег силой, цинизмом и жестокостью. Его жена Ульрика считалась одной из самых обворожительных женщин в Стокгольме и одновременно одной из самых коварных и порочных, одной из самых преданных сторонниц сенаторской партии, способной привести ее к победе; она была на два года моложе своего супруга.
– Друзья, – начал Стено, как только закрыли на засов двери и опустили шторы, – я уверен, что этот французский господин и его супруга достойны нас, и предлагаю немедленно принять их в наше общество.
– Сударь, – обратился ко мне Браге тоном несколько высокомерным, – рекомендация господина Стено вдохновляет и внушает доверие к вам, однако будет лучше, если мы услышим ваши честные ответы на наши прямые вопросы. – Немного помедлив, он спросил: – Каковы ваши мотивы ненависти к деспотизму королей?
На что я, не задумываясь, ответил так:
– Зависть, ревность, честолюбие, гордыня, нежелание подчиняться и страсть властвовать над другими.
Сенатор: – Думаете ли вы о благосостоянии и счастье народа?
Я: – Меня заботит только собственное благополучие.
Сенатор: – Какую роль играют страсти в ваших политических взглядах?
Я: – Самую важную и первостепенную; на мой взгляд, каждый из людей, называемых государственными мужами, преследует и всегда преследовал только свои собственные цели; им движет и всегда двигало только намерение как можно полнее удовлетворить свои похотливые наклонности; все его планы, предложения и проекты, – все, включая его законы, служит его личному счастью, ибо благополучие народа ничуть не занимает его; все, что он ни предпринимает, должно сделать его еще могущественнее или богаче.
Сенатор: – Насколько я понял, если бы вы были богатым или могущественным, вы обратили бы эти преимущества в источники своих удовольствий или своих безумств?
Я: – Признаю только одного Бога: наслаждение.
Сенатор: – А что вы думаете о религии?
Я: – Я считаю ее главным столпом тирании, механизмом, который деспот использует для укрепления своего трона. Искры суеверия всегда были расцветом деспотизма, посредством этих презренных оков тиран постоянно подчиняет людей своей воле.
Сенатор. – Иными словами, вы нам советуете использовать религию?
Я: – Разумеется; если вы собираетесь царствовать, пусть Бог глаголет вашими устами, и люди будут слушаться вас. Когда Бог будет в вашем услужении, вы поставите их на колени, их деньги и сами их жизни сделаются вашей собственностью. Убедите людей, что все беды, которые преследовали их при прежнем режиме, происходят лишь от их безбожия. Заставьте их ползать и пресмыкаться у ног пугала, которым вы размахиваете перед их носом, и они сделаются ступеньками лестницы вашего тщеславия, вашей гордыни, вашей похоти.
Сенатор: – А сами вы верите в Бога?
Я: – Разве есть на свете хоть один здравый умом человек, который верит в эти басни? Разве Природа, вечно движущаяся Природа, нуждается в первоначальном толчке? Пусть останки того первого шарлатана, который заговорил об этой отвратительной химере, подвергаются вечным мукам за всех несчастных, которые погибли из-за нее.
Сенатор: – Как вы относитесь к поступкам, называемым преступными?
Я: – Как к делам, на которые вдохновляет нас Природа и противиться которым равносильно безумию; как к самому верному средству в распоряжении государственного мужа, служащему для накопления субстанции личного счастья и для ее сохранения; как к необходимому орудию любого правительства; наконец, как к единственным законам Природы.
Сенатор: – Вам приходилось совершать преступления?
Я: – Не существует ни одного, которым я бы не запятнал себя и которое бы не был готов совершить еще раз.
После этого Браге напомнил присутствующим историю тамплиеров и, резко выразившись по поводу незаслуженной и жестокой смерти, которой Филипп Красивый предал великого магистра Молея с единственной целью завладеть богатствами ордена, сенатор снова обратился ко мне:
– Вы видите перед собой руководителей Северной Ложи, которую основал сам Молей, когда ожидал решения своей судьбы в Бастилии. Мы принимаем вас в свою среду с одним стременным условием: на жертве, которую вам предоставят, вы поклянетесь постоянно мстить за нашего великого основателя. Прочтите клятву вслух.
– Клянусь, – читал я, глядя в пергаментный свиток, – истреблять всех королей, пока ни одного не останется на земле; клянусь вести постоянную войну с католической религией и с папским престолом; клянусь проповедовать свободу и способствовать построению всеобщей республики.
Раздался оглушительный громовой гул; павильон содрогнулся до самого основания; из разверстого люка в полу поднялась жертва, державшая в обеих руках длинный кинжал, которым мне предстояло убить ее: это был красивый, совершенно обнаженный юноша лет шестнадцати.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179
Мы пришли к назначенному часу и были встречены лакеем, который коротко бросил швейцару: «Это последние, никого больше не пускать».
Позади большого дома, похожего на настоящий дворец, был сад, в самом конце которого, в уединенном павильоне, собрались гости. Павильон был окружен высокими густыми деревьями и напоминал собою храм, воздвигнутый в честь бога молчания. Дворецкий молча указал нам дорогу, но провожать не стал.
Не считая нас, собрание состояло из восьми человек. Стено и его жена, с которыми я вас уже познакомил, поднялись приветствовать нас и представить остальным, которых я сейчас опишу. Это были три сенатора с супругами. Самому старшему было около пятидесяти, его звали Эрикссон; величественным видом он напоминал государственного мужа, но было что-то неприятное в его взгляде и в его манере говорить.
Его жену звали Фрезегунда, ей было тридцать пять лет, она отличалась скорее красотой, нежели женственной грациозностью, в лице ее было что-то мужское, но от этого она выглядела еще более величественной, словом, она была тем, что обыкновенно называют красивой и роскошной женщиной. Второму сенатору Вольфу было лет сорок, он поражал с первого взгляда необыкновенной живостью, в том числе и в смысле ума, но в каждой черточке его лица сквозила порочность. Амелии, его супруге, было от силы двадцать три года; очень пикантное лицо, удивительная точеная фигурка, свежайший ротик, плутоватые глазки, нежная кожа; при всем этом она обладала острым умом и пылким воображением – трудно представить себе более распутное и более обольстительное существо. Амелия покорила меня – именно покорила, иным словом я не могу выразить свои чувства. Имя третьего сенатора было Браге, он был моложе тридцати, стройный, худощавой, с быстрым взглядом, весь какой-то нервный в движениях, но явно превосходил своих коллег силой, цинизмом и жестокостью. Его жена Ульрика считалась одной из самых обворожительных женщин в Стокгольме и одновременно одной из самых коварных и порочных, одной из самых преданных сторонниц сенаторской партии, способной привести ее к победе; она была на два года моложе своего супруга.
– Друзья, – начал Стено, как только закрыли на засов двери и опустили шторы, – я уверен, что этот французский господин и его супруга достойны нас, и предлагаю немедленно принять их в наше общество.
– Сударь, – обратился ко мне Браге тоном несколько высокомерным, – рекомендация господина Стено вдохновляет и внушает доверие к вам, однако будет лучше, если мы услышим ваши честные ответы на наши прямые вопросы. – Немного помедлив, он спросил: – Каковы ваши мотивы ненависти к деспотизму королей?
На что я, не задумываясь, ответил так:
– Зависть, ревность, честолюбие, гордыня, нежелание подчиняться и страсть властвовать над другими.
Сенатор: – Думаете ли вы о благосостоянии и счастье народа?
Я: – Меня заботит только собственное благополучие.
Сенатор: – Какую роль играют страсти в ваших политических взглядах?
Я: – Самую важную и первостепенную; на мой взгляд, каждый из людей, называемых государственными мужами, преследует и всегда преследовал только свои собственные цели; им движет и всегда двигало только намерение как можно полнее удовлетворить свои похотливые наклонности; все его планы, предложения и проекты, – все, включая его законы, служит его личному счастью, ибо благополучие народа ничуть не занимает его; все, что он ни предпринимает, должно сделать его еще могущественнее или богаче.
Сенатор: – Насколько я понял, если бы вы были богатым или могущественным, вы обратили бы эти преимущества в источники своих удовольствий или своих безумств?
Я: – Признаю только одного Бога: наслаждение.
Сенатор: – А что вы думаете о религии?
Я: – Я считаю ее главным столпом тирании, механизмом, который деспот использует для укрепления своего трона. Искры суеверия всегда были расцветом деспотизма, посредством этих презренных оков тиран постоянно подчиняет людей своей воле.
Сенатор. – Иными словами, вы нам советуете использовать религию?
Я: – Разумеется; если вы собираетесь царствовать, пусть Бог глаголет вашими устами, и люди будут слушаться вас. Когда Бог будет в вашем услужении, вы поставите их на колени, их деньги и сами их жизни сделаются вашей собственностью. Убедите людей, что все беды, которые преследовали их при прежнем режиме, происходят лишь от их безбожия. Заставьте их ползать и пресмыкаться у ног пугала, которым вы размахиваете перед их носом, и они сделаются ступеньками лестницы вашего тщеславия, вашей гордыни, вашей похоти.
Сенатор: – А сами вы верите в Бога?
Я: – Разве есть на свете хоть один здравый умом человек, который верит в эти басни? Разве Природа, вечно движущаяся Природа, нуждается в первоначальном толчке? Пусть останки того первого шарлатана, который заговорил об этой отвратительной химере, подвергаются вечным мукам за всех несчастных, которые погибли из-за нее.
Сенатор: – Как вы относитесь к поступкам, называемым преступными?
Я: – Как к делам, на которые вдохновляет нас Природа и противиться которым равносильно безумию; как к самому верному средству в распоряжении государственного мужа, служащему для накопления субстанции личного счастья и для ее сохранения; как к необходимому орудию любого правительства; наконец, как к единственным законам Природы.
Сенатор: – Вам приходилось совершать преступления?
Я: – Не существует ни одного, которым я бы не запятнал себя и которое бы не был готов совершить еще раз.
После этого Браге напомнил присутствующим историю тамплиеров и, резко выразившись по поводу незаслуженной и жестокой смерти, которой Филипп Красивый предал великого магистра Молея с единственной целью завладеть богатствами ордена, сенатор снова обратился ко мне:
– Вы видите перед собой руководителей Северной Ложи, которую основал сам Молей, когда ожидал решения своей судьбы в Бастилии. Мы принимаем вас в свою среду с одним стременным условием: на жертве, которую вам предоставят, вы поклянетесь постоянно мстить за нашего великого основателя. Прочтите клятву вслух.
– Клянусь, – читал я, глядя в пергаментный свиток, – истреблять всех королей, пока ни одного не останется на земле; клянусь вести постоянную войну с католической религией и с папским престолом; клянусь проповедовать свободу и способствовать построению всеобщей республики.
Раздался оглушительный громовой гул; павильон содрогнулся до самого основания; из разверстого люка в полу поднялась жертва, державшая в обеих руках длинный кинжал, которым мне предстояло убить ее: это был красивый, совершенно обнаженный юноша лет шестнадцати.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179