Не мне подсказывать вам детали: вы знаете мои вкусы, и я вижу, что у вас богатый опыт.
Возбужденная, как вакханка, Дюран возвестила, что ужин готов. Мы перешли в просторную трапезную, в середине которой стоял стол, накрытый на четверых. Кроме меня, Дюран и Корнаро за стол села пятидесятилетняя женщина по имени Лауренция, известная как самая порочная, самая развратная и сластолюбивая дама во всей Италии. Она, как и все остальные, предпочла человеческое мясо: спокойным философским взглядом она окинула расставленные на столе яства и начала есть, не испытывая никакого отвращения.
Запеченные в крови мясные блюда сопровождались изысканными закусками и приправами, которых я насчитала более десятка, и, как было условлено с самого начала, все это запивалось тончайшим и очень старым коньяком. Его подавали восемь четырнадцатилетних прислужниц очаровательной внешности: они держали напиток во рту, затем по нашему знаку приближались и впрыскивали его сквозь розовые сжатые губки в открытую пасть пирующих. За каждым стулом в почтительном ожидании стояли двое пятнадцатилетних педерастов, готовых исполнить любое наше желание. Поодаль, на самом виду, располагались четыре группы, составленные из двух пожилых женщин, двух мулаток, двоих содомитов, двоих малолетних педерастов, двух молодых девушек и парочки семилетних детей. Стоило нам поманить пальцем, и любой вызванный предмет подходил к гостю и предоставлял себя в полное его распоряжение. Вдоль стен комнаты стояли невысокие помосты, на каждом из них два негра бичевали юную девицу, которая, как только тело ее оказывалось порванным в клочья, проваливалась в хитроумный люк, и на ее месте тотчас появлялась другая; справа и слева от кнутобоев, на том же помосте, другие негры содомировали темнокожих мальчиков лет двенадцати. Под нашим столом сидели четверо девушек, в чьи обязанности входило ласкать языком член Корнаро и наши влагалища. С потолка свешивался огромный канделябр, который заливал зал ярким, наподобие солнечного, светом и одновременно, в силу необычного своего устройства, бросал обжигающие лучи на стайку связанных обнаженных детей, стоявших на балконе под самым потолком и издававших непрестанный жалобный вой. Эта выдумка поразила Корнаро больше всех остальных, и он рассыпался по этому поводу в восторженных похвалах. Оглядев восхищенным взглядом весь зал, наш гость сел на свое места и заметил, что никогда не видел столь сладострастной обстановки.
– А кто эта женщина? – спросил он, глядя на Лауренцию.
– Такая же эпикурейка, как и вы, – ответила Дюран, – распутница, которая способна превзойти вас по бесстыдству и вагину которой обсасывают в эту самую минуту точно так же, как и ваш орган.
– Все это прекрасно, – заметил Корнаро, – но на мой взгляд, прежде чем сесть за стол, эта синьора и мадам Дюран должны были показать мне свои задницы.
– Пожалуйста, с превеликим удовольствием, – в один голос ответили дамы и, поднявшись, подставили свои прелести прямо под нос гостю.
Распутник ощупал их, поцеловал, осмотрел взглядом знатока и сказал:
– На этих предметах распутство оставило неизгладимую печать; они многое повидали, и это мне нравится. – Потом он обратился ко всем присутствующим: – Как прекрасна порочная Природа во всех своих деталях и оттенках, и я всегда предпочитал увядшие цветы юным розам! Поцелуйте же меня, сладкие жопки! Дайте мне вдохнуть ваш терпкий эфир. Превосходно, а теперь соблаговолите опуститься на место.
– А кто эти люди? – снова поинтересовался Корнаро, рассматривая стоявших вокруг стола.
– Это жертвы, – отвечала я, – приговоренные к смерти; они знают, какой властью вы пользуетесь в этих местах, и на коленях умоляют вас о пощаде.
– Они наверняка ее не дождутся, – заявил варвар, и его взгляд сделался свирепым. – Много раз я посылал людей на смерть, но ни разу не смилостивился.
После этого мы принялись за ужин, и скоро все присутствующие пришли в движение в соответствии с предписанными обязанностями.
Корнаро непрерывно подвергался содомии и уже начал обнаруживать первые признаки эрекции; при этом он потребовал, чтобы каждая жертва подходила к нему получить наказание от его руки. В ход пошли все средства: он раздавал пощечины и щипки, вырывал волосы, выкручивал носы и уши, кусал и царапал груди, после чего несчастные возвращались на свое место и вновь принимали коленопреклоненное положение. Покончив с предварительной церемонией, Корнаро одобрительно похлопал меня по ягодицам и велел взять в руку его орган, состояние которого наполнило меня чувством гордости.
– Все готово, друг мой, – с воодушевлением сказала я, – мы ждем порывов вашего сердца и побуждений вашего воображения; назовите свои желания, и мы докажем вам нашу преданность неукоснительным послушанием.
Тогда Корнаро довольно грубо ухватил меня за ягодицы, притянул к себе и приподнял над полом.
– Иди сюда, – крикнул он одному из содомитов, – и прочисти эту задницу, а я ее подержу.
В меня вонзился толстенный фаллос, а Корнаро наглухо прикрыл губами мой рот; одна из прислужниц занялась его органом, другая прильнула губами к его седалищу.
– С вас достаточно, Жюльетта, – скомандовал он, – а вы, Лауренция, займите ее место.
После Лауренции настал черед Дюран, затем все присутствующие женщины прошли через эту процедуру, и содомиты время от времени вытаскивали свой член и давали облизать его нашему гостю. Таким же образом менялись служанки, которыми распоряжалась я.
– Пора перекусить, – наконец произнес Корнаро. – А потом мы продолжим развлечения и усовершенствуем их. Как вы считаете, Жюльетта, есть ли на свете более прекрасная страсть, чем похоть?
– Я бы сказала, что таковой не существует; но похоть всегда должна вести к излишествам: в плотских делах заслуживает звания глупца тот, кто надевает на себя узду, кто даже не пытается узнать, что такое удовольствие.
– Распутство, – вставила Дюран, – это праздник души и тела, который предполагает попрание всех ограничений, высшее презрение ко всем предрассудкам, полный отказ от всех религиозных норм и предписаний, глубочайшее отвращение ко всем нравственным императивам; распутник, который не достиг философской зрелости, который постоянно шарахается между своими неистовыми желаниями и своей больной совестью, навсегда лишен истинного счастья.
– Я не думаю, – сказала Лауренция, – что можно хоть в чем-то усомниться в рассуждениях его светлости, и я убеждена, что он достаточно умен, чтобы презирать благопристойность.
– Во всяком случае, – заявил Корнаро, – я не вижу ничего, абсолютно ничего священного в человеческом обществе и с полным основанием полагаю, что все, придуманное людьми, является не чем иным, как плодом человеческих предрассудков и эгоизма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179