Все, кто там не был, сочиняют ложь. Любой историк, рассуждающий о прошлом, в котором не был, обязательно ошибается. Никакие писаки-журналяки не знают моей войны.
Он встал и, стуча костылями, пошёл к двери. Дойдя, оглянулся:
— Я сам напишу свою речь. И покажу вам, а вы скажете, что исправить. Я понимаю: политесы всякие, никуда не денешься. Но напишу сам, и напишу правду.
Когда за ним закрылась дверь, Марина скорчила рожицу, сказала: «У, бука!» — и рассмеялась. Потом велела Стасу подумать, не подготовить ли кого другого к выступлению, на случай если Скорцев подведёт.
— Думаю, всё будет нормально, — сказал Стас. — Никита Палыч мужчина основательный. Сказал, что напишет, значит, напишет. А я проверю.
Мими проиграла на пианино какую-то бравурную музыкальную фразу, и они отправились на ужин. Пропустив Марину в дверь первой, Стас пропустил и остальных — нарочно замешкавшись, чтобы выйти с Мими. Марину подхватил под руку Лёня; Стас предложил руку Мими, она подумала и согласилась. Так они и шли под ручку, замыкая процессию, но она молчала.
— В чём дело, Мими? — спросил он тихонечко.
— А что-то случилось? — удивилась она.
— Твоя холодность меня убивает, — признался он. — Секретность вещь хорошая, но не до такой же степени.
— Да-а? — пропела она. — А разве мы уже на ты?
— Мими, перестань меня разыгрывать. Я от тебя и так без ума.
Она махнула в его сторону чёрными ресницами и показала головой вперёд, намекая на Марину:
— А как же она ?
— От неё я в уме.
— Оригинально!
Вся группа втянулась в двери ресторана, а они, оставшись на палубе, зашли за кронштейны спасательной шлюпки, где их по крайней мере не было видно в окна.
— Что ты вчера сделал с Мариной? Она с утра только о тебе и говорит и вся светится.
— Где? Когда? Мы же весь вечер были все вместе!
— Ну, это уже ты меня разыгрываешь. Не надо, Стасик. Устроил там с Геней и Лёней танцульку, позвал Наташу Краснер и англичанок, а мне даже не сказал! И, наобнимавшись там с нашей la petite gentille , очаровав её, пришёл на палубу улещивать меня! Знаешь, как обидно? Я сегодня утром плакала…
— Мими, дорогая, какие танцы? Я после вашего с Андреем ухода выслушал целый монолог, Марина два часа пересказывала мне свои детские фантазии об устройстве мира, а я их записывал… на такую, знаешь, бумажку…
А действительно, куда делась та запись? Он ведь помнил, куда её положил, но, собираясь писать речь, не нашёл. И танцы какие-то…
Баталист Котов согласился выступить на открытии выставки без малейших сомнений.
— Только, — сказал он, — я ведь в писании речей мастер ничтожный. Так-то, под рюмочку, я вам что хотите расскажу, а записать?.. У меня сразу в голове пустота. Я даже думаю, что писатели — это какие-то особые люди…
Позвали Чегодаева и всей компанией стали придумывать Котову речь.
— Казалось бы, ужасное занятие война, — говорил Стас, а Андрей записывал. — Слова «бой», «битва», «убийство» — от глагола бить. И французское bataille , от batre , тоже — бить. А кого бить-то? Такого же человека, как и ты сам, в общем… Но и действительно, есть упоение в бою…
— У-уу! — вскричал бывший рабочий и бывший солдат, а ныне художник Ю. Р. Котов. — Ещё какое упоение-то! Бежишь, ног под собой не чуешь, все нервы наружу, страх такой, что даже смеёшься, и одна путеводная мысель в голове: воткнуть штык в брюхо проклятому немчуре, да ещё так исхитриться, чтоб тебе самому ничего в брюхо не воткнули…
— И гордишься собою: я сумел, я сильнее, — подхватил Стас, — а ежели голыми руками его берёшь…
— Голыми-то руками несподручно, — усомнился Котов. — Из винтаря его, на крайняк штыком пощекотать, это да. А голыми… Не-ет. Хотя у вас, у бар, свои причуды. Да только вы-то, юноша, разве воевали? Барышни сидели с круглыми глазами, Чегодаев от души хохотал.
— Куда вас понесло? — с ужасом спросила Марина. — Мы ведь о живописи говорим. О выставке картин! Вы там не вздумайте даже слов таких произносить: немчура, воткнуть, брюхо… Жуть берёт, Станислав, не подначивайте мне художника. А вы, Андрей, чему смеётесь? Вам что тут, цирк?
— Виноват, исправлюсь! — извинился Чегодаев.
— А картины всех баталистов, в том числе и мсьё Котова, как раз об этом: о кошмаре и красоте убийства, — отметил Стас и сделал знак Андрею продолжать запись. — Но давайте посмотрим на первопричину: художник не желает воспевать убийство, он всего лишь на известном ему из опыта материале пытается выразить эмоции человека, угодившего в бой…
… В совсем уже позднюю пору Мими, уютно устроившись рядом с ним, шептала ему в ухо:
— Какой же ты говорун! Когда я тебя вижу и когда слыщу впечатление, будто имеешь дело с двумя разными мужчинами. Такой возбуждающий контраст… устоять невозможно.
Он улыбнулся в темноте, поцеловал её и объяснил:
— У меня два возраста, внутренний и внешний. Внутри я много старше, чем кажусь.
Утром, пока чистая публика спала, он спустился на нижнюю палубу. Сначала-то зашёл на среднюю, но там буфет был ещё закрыт. Внизу взял полный кофейник, кешью, конфеты, сливки и, отказавшись от помощи стюарда, сам потащил поднос наверх. Встретил прачку — она сказала, что его рубашки будут готовы к одиннадцати часам, а он угостил её конфетой.
Мими встречала его весёлая и посвежевшая; уже слетала в душевую. Как смогли, расположились в тесной каюте с подносом и кофейником; переговаривались максимально тихо. Она была искренне тронута этим завтраком в постели: такая редкость…
Вообще нынче мужчины «не галантные»…
— Уж я-то зна-аю… Кстати, ты слишком опытен для семнадцати лет!
Он напомнил:
— Я же говорил тебе вчера, что у меня два возраста.
— Нет, но всё же… Кто тебя учил? Я, прости, давно не молоденькая девочка, видала виды, но такое…
Он смущённо засмеялся:
— Да ладно тебе. Что за вопросы.
— Слушай, кончай кокетничать, — сказала она, кусая конфету. — Честное слово, я не буду ревновать. Сколько у тебя было женщин?
— Три, — нехотя признался он. Отпил кофе и добавил: — Все три были простыми крестьянками.
— Вот это да! — изумилась Мими. — Хотела бы я посмотреть на тех крестьянок!
— Это не так просто. — Он прикинул, что нынче Алёнушке было бы уже под триста лет, а в каком веке князь Ондрий подарил ему Кису, вообще не угадать. А где Матрёна? Её не было в Плоскове, когда он был там перед отплытием… Сказали, уехала зачем-то в Вологду.
Ввиду жаркого дня расположились под тентами на корме судна — тут имелись погребок со льдом, с напитками и столик, застеленный закусками. Приглашены были все члены делегации, но пока всем этим богатством могли распоряжаться только Марина Антоновна, Мими и Стас; Серж не в счёт, а Лёню, Геню и Андрея Чегодаева Марина послала созывать художников и прочих. Был тут ещё В. И. Лихачёв, о действительном статусе которого, разумеется, Марина и Мими были прекрасно осведомлены, но помалкивали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Он встал и, стуча костылями, пошёл к двери. Дойдя, оглянулся:
— Я сам напишу свою речь. И покажу вам, а вы скажете, что исправить. Я понимаю: политесы всякие, никуда не денешься. Но напишу сам, и напишу правду.
Когда за ним закрылась дверь, Марина скорчила рожицу, сказала: «У, бука!» — и рассмеялась. Потом велела Стасу подумать, не подготовить ли кого другого к выступлению, на случай если Скорцев подведёт.
— Думаю, всё будет нормально, — сказал Стас. — Никита Палыч мужчина основательный. Сказал, что напишет, значит, напишет. А я проверю.
Мими проиграла на пианино какую-то бравурную музыкальную фразу, и они отправились на ужин. Пропустив Марину в дверь первой, Стас пропустил и остальных — нарочно замешкавшись, чтобы выйти с Мими. Марину подхватил под руку Лёня; Стас предложил руку Мими, она подумала и согласилась. Так они и шли под ручку, замыкая процессию, но она молчала.
— В чём дело, Мими? — спросил он тихонечко.
— А что-то случилось? — удивилась она.
— Твоя холодность меня убивает, — признался он. — Секретность вещь хорошая, но не до такой же степени.
— Да-а? — пропела она. — А разве мы уже на ты?
— Мими, перестань меня разыгрывать. Я от тебя и так без ума.
Она махнула в его сторону чёрными ресницами и показала головой вперёд, намекая на Марину:
— А как же она ?
— От неё я в уме.
— Оригинально!
Вся группа втянулась в двери ресторана, а они, оставшись на палубе, зашли за кронштейны спасательной шлюпки, где их по крайней мере не было видно в окна.
— Что ты вчера сделал с Мариной? Она с утра только о тебе и говорит и вся светится.
— Где? Когда? Мы же весь вечер были все вместе!
— Ну, это уже ты меня разыгрываешь. Не надо, Стасик. Устроил там с Геней и Лёней танцульку, позвал Наташу Краснер и англичанок, а мне даже не сказал! И, наобнимавшись там с нашей la petite gentille , очаровав её, пришёл на палубу улещивать меня! Знаешь, как обидно? Я сегодня утром плакала…
— Мими, дорогая, какие танцы? Я после вашего с Андреем ухода выслушал целый монолог, Марина два часа пересказывала мне свои детские фантазии об устройстве мира, а я их записывал… на такую, знаешь, бумажку…
А действительно, куда делась та запись? Он ведь помнил, куда её положил, но, собираясь писать речь, не нашёл. И танцы какие-то…
Баталист Котов согласился выступить на открытии выставки без малейших сомнений.
— Только, — сказал он, — я ведь в писании речей мастер ничтожный. Так-то, под рюмочку, я вам что хотите расскажу, а записать?.. У меня сразу в голове пустота. Я даже думаю, что писатели — это какие-то особые люди…
Позвали Чегодаева и всей компанией стали придумывать Котову речь.
— Казалось бы, ужасное занятие война, — говорил Стас, а Андрей записывал. — Слова «бой», «битва», «убийство» — от глагола бить. И французское bataille , от batre , тоже — бить. А кого бить-то? Такого же человека, как и ты сам, в общем… Но и действительно, есть упоение в бою…
— У-уу! — вскричал бывший рабочий и бывший солдат, а ныне художник Ю. Р. Котов. — Ещё какое упоение-то! Бежишь, ног под собой не чуешь, все нервы наружу, страх такой, что даже смеёшься, и одна путеводная мысель в голове: воткнуть штык в брюхо проклятому немчуре, да ещё так исхитриться, чтоб тебе самому ничего в брюхо не воткнули…
— И гордишься собою: я сумел, я сильнее, — подхватил Стас, — а ежели голыми руками его берёшь…
— Голыми-то руками несподручно, — усомнился Котов. — Из винтаря его, на крайняк штыком пощекотать, это да. А голыми… Не-ет. Хотя у вас, у бар, свои причуды. Да только вы-то, юноша, разве воевали? Барышни сидели с круглыми глазами, Чегодаев от души хохотал.
— Куда вас понесло? — с ужасом спросила Марина. — Мы ведь о живописи говорим. О выставке картин! Вы там не вздумайте даже слов таких произносить: немчура, воткнуть, брюхо… Жуть берёт, Станислав, не подначивайте мне художника. А вы, Андрей, чему смеётесь? Вам что тут, цирк?
— Виноват, исправлюсь! — извинился Чегодаев.
— А картины всех баталистов, в том числе и мсьё Котова, как раз об этом: о кошмаре и красоте убийства, — отметил Стас и сделал знак Андрею продолжать запись. — Но давайте посмотрим на первопричину: художник не желает воспевать убийство, он всего лишь на известном ему из опыта материале пытается выразить эмоции человека, угодившего в бой…
… В совсем уже позднюю пору Мими, уютно устроившись рядом с ним, шептала ему в ухо:
— Какой же ты говорун! Когда я тебя вижу и когда слыщу впечатление, будто имеешь дело с двумя разными мужчинами. Такой возбуждающий контраст… устоять невозможно.
Он улыбнулся в темноте, поцеловал её и объяснил:
— У меня два возраста, внутренний и внешний. Внутри я много старше, чем кажусь.
Утром, пока чистая публика спала, он спустился на нижнюю палубу. Сначала-то зашёл на среднюю, но там буфет был ещё закрыт. Внизу взял полный кофейник, кешью, конфеты, сливки и, отказавшись от помощи стюарда, сам потащил поднос наверх. Встретил прачку — она сказала, что его рубашки будут готовы к одиннадцати часам, а он угостил её конфетой.
Мими встречала его весёлая и посвежевшая; уже слетала в душевую. Как смогли, расположились в тесной каюте с подносом и кофейником; переговаривались максимально тихо. Она была искренне тронута этим завтраком в постели: такая редкость…
Вообще нынче мужчины «не галантные»…
— Уж я-то зна-аю… Кстати, ты слишком опытен для семнадцати лет!
Он напомнил:
— Я же говорил тебе вчера, что у меня два возраста.
— Нет, но всё же… Кто тебя учил? Я, прости, давно не молоденькая девочка, видала виды, но такое…
Он смущённо засмеялся:
— Да ладно тебе. Что за вопросы.
— Слушай, кончай кокетничать, — сказала она, кусая конфету. — Честное слово, я не буду ревновать. Сколько у тебя было женщин?
— Три, — нехотя признался он. Отпил кофе и добавил: — Все три были простыми крестьянками.
— Вот это да! — изумилась Мими. — Хотела бы я посмотреть на тех крестьянок!
— Это не так просто. — Он прикинул, что нынче Алёнушке было бы уже под триста лет, а в каком веке князь Ондрий подарил ему Кису, вообще не угадать. А где Матрёна? Её не было в Плоскове, когда он был там перед отплытием… Сказали, уехала зачем-то в Вологду.
Ввиду жаркого дня расположились под тентами на корме судна — тут имелись погребок со льдом, с напитками и столик, застеленный закусками. Приглашены были все члены делегации, но пока всем этим богатством могли распоряжаться только Марина Антоновна, Мими и Стас; Серж не в счёт, а Лёню, Геню и Андрея Чегодаева Марина послала созывать художников и прочих. Был тут ещё В. И. Лихачёв, о действительном статусе которого, разумеется, Марина и Мими были прекрасно осведомлены, но помалкивали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121