— Джон Макинтош — это я. И на сто миль в округе нет больше ни одного Джона Макинтоша.
— Прекрасно. Что мы имеем? М-м-м… — И судья сделал знак писцу. — Оскорбление общественной нравственности. Бродяжничество. Присвоение полномочий. Лжесвидетельство. Думаю, этого достаточно. Приговариваю тебя, назвавшийся Джоном Макинтошем, к смертной казни через повешение.
— Но это беззаконие!
— Э, нет. По закону. Закон принят парламентом и утверждён королевой, а поскольку она у нас глава Церкви, то и Господом одобрено. А незнание закона не освобождает бродягу от виселицы. Говоришь, образованный? Тогда ты обязан знать хотя бы это. Ты или твои родственники можете обжаловать приговор в течение недели после приведения в исполнение.
— Подождите! Подождите! Ваша честь! — Джона сшибли с ног, но он полз к судье, протягивая руку, а тот брезгливо её отпихивал. — Ваша честь, вы великий человек, великодушный и мудрый, но я тоже юрист. Подумайте сами. Здесь два Джона Макинтоша! Разве можно приводить приговор в исполнение при таких обстоятельствах? Кого вы приговорили к виселице? Ведь это же circulus vitiosus; по вашему приговору, может, надо повесить не меня, а его!..
Толпа угрожающе загудела. Судья, доставший из корзины квадратную бутылку, в которой содержимого было ещё дюйма на четыре, и приготовившийся было отхлебнуть из неё, замер с широко раскрытым ртом.
— Нет, нет, господа! — срывающимся голосом крикнул Джон толпе. — Я вовсе не желаю смерти этому чудесному, доброму человеку. Он мне так нравится, и его зовут как меня. Я говорю только, что ни его, ни меня нельзя вешать до разрешения проблемы.
— Ха! — возмутился судья. — Какие проблемы?! Я приговорил не Джона Макинтоша, а тебя, бродягу, назвавшегося этим именем. А сейчас отправляйся к праотцам.
Кто-то пихнул Джона к дереву; слёзы брызнули из его глаз.
— К праотцам! — взвизгнул он. — Но ведь вы и есть мои праотцы! Вот этот прекрасный юноша — он наверняка мой пра-прадед! Ваша честь! Мы нашли бы с вами тему для разговора. Давайте… Я так много хотел бы…
Теперь хохотали уже все, включая судью, и только палач молчал, сосредоточенно снимая верёвку с какого-то несвежего покойника.
— Иди, иди, — смеясь, отмахнулся судья от цепляющегося за его мантию Джона Макинтоша, приговорённого. Тот перевёл безумные глаза на Джона Макинтоша, палача, и, увидев, что тот делает, пролепетал:
— Верёвочка… Разве можно вешать меня на чьей-то чужой верёвочке?
Палач взревел:
— Тебе что, не нравится наша верёвка?! — И крикнул судье: — Ваша честь! Ему не нравится верёвка! Разрешите отдубасить его как следует?
— Разрешаю, но сначала повесь, — отозвался судья, вытирая выступившие от смеха слёзы.
— Ишь ты, верёвка ему не нравится, — орал палач, натягивая свой колпак на голову. — Прекрасная верёвка из русской пеньки! Да из таких верёвок сделан такелаж всего английского флота!.. Где ты там? Иди сюда!
Но Джон не мог уже никуда ни идти, ни даже ползти. Пришлось добровольцам поднять его и подтащить.
— Не задерживай сам себя, встань на пенёк, — велел палач. — Встать, я сказал! Петлю поправь на шейке. Так, научился, жаль, больше не пригодится. Прощай, внучек.
И Джон Макинтош повесил Джона Макинтоша.
* * *
— Что? Не удалось? — воскликнул премьер-министр.
Джон помотал головой и сел.
— Снимите с меня провода, — глухо выговорил он.
— Джон, что случилось? — вопросил Сэм. — Не прошло и минуты! Мы едва успели положить тебя на кушетку.
Джон, хрустя пальцами, прошёлся по залу, выпил стакан воды. Опять лёг, полежал, встал, посмотрел на часы.
— Ваше превосходительство, — сказал он премьер-министру, — полночь. Поедемте по домам. Завтра много дел; я привез к вам, сэр, министра финансов. В восемь часов утра.
Сёла Николино и Плосково-Рождествено,
26-28 июня 1934 года
Первым удивительную новость принёс в Николино приехавший на велосипеде сынок начальника Плосковской почтовой станции, два раза в неделю привозивший проф. Жилинскому газеты. Поначалу, правда, мало кто что понял: по его словам, в монастыре за алтарём нашли африканскую ёрническую книгу, в которой бес и анафема, и кто её прочитает — ослепнет, а кто в руки возьмёт, навеки рук лишится…
Было утро вторника. Игорь Викентьевич занимался со студентами в церкви, и поскольку здесь, в Николине, пить ему было не с кем (как это Стас себе понимал), по утрам он пребывал в прекрасном расположении духа.
— Какую-какую книгу? — рассмеялся он. — Африканскую? Ёрническую? Сборник неприличных анекдотов из жизни кенийских негров, что ли?..
Мальчишка обиделся.
— Да, да, вот вы смеётесь, а это правда! Правда! Все знают! — прокричал он, вскочил в седло и умчался прочь, вихляя тощим задом.
— Что-то в этом духе я, кажется, читал недавно у Честертона… — сказал Жилинский, отсмеявшись. — Как там было?..
— They who looked into this book… — вспомнил Стас.
— … Them the Flying Terror took! — завершила цитату Алёна. Стас с удивлением глянул в её сторону и припомнил давно
позабытое: как когда-то он ей читал вслух по-английски рассказ «The Blast of the Book». Они потом долго играли в эту игру: стоило одному из них открыть какую-нибудь книгу, как другой тут же декламировал этот стишок. Эх, было же времечко, наполненное детскими играми и детскими влюблённостями! Вернётся ли оно к нему? Вряд ли.
Посмеялись да забыли бы, но в среду вечером из Рождествена вернулась бабка Прасковья, навещавшая мужа, занятого на строительных работах в монастыре, и тоже заговорила о бесовской книге. Название ей не запомнилось, но адский огонь, вылетающий из книги и выжигающий глаза читателю, в её рассказах тоже присутствовал. А когда она упомянула о приезде научного светила из столицы и назвала фамилию академика Львова, Жилинский разволновался не на шутку. С Андреем Николаевичем Львовым он был хорошо знаком. Пламя не пламя, но если уж учёный такого масштаба прикатил в эту глухомань — и впрямь, видать, случилось нечто из ряда вон выходящее.
Решено было в четверг с утра поехать в Плосково-Рождествено и разобраться на месте, что там за африканское ёрничество обнаружилось, ради которого академики прилетают на рысях.
Поначалу профессор собрался ехать поутру вместе с Маргаритой Петровной, оставив студиозусов под опекой местного батюшки. Но девицы, которым вся эта практика уже до смерти надоела, тут же окружили учительницу и стали жалобно канючить, причём наиболее умело — то есть максимально противно — это делала Саша Ермилова: мол, расстаться с вами, дорогая Маргарита Петровна, нам невмочь, и т. д. Лишь Ангелина Апраксина и Катенька Шереметева не участвовали в этом show; они были благородные, такого поведения не могли себе позволить и стояли в сторонке, смущённо улыбаясь.
Но вот кому-кому, а Стасу сообщение о найденной за алтарём книге добавило ударов сердца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
— Прекрасно. Что мы имеем? М-м-м… — И судья сделал знак писцу. — Оскорбление общественной нравственности. Бродяжничество. Присвоение полномочий. Лжесвидетельство. Думаю, этого достаточно. Приговариваю тебя, назвавшийся Джоном Макинтошем, к смертной казни через повешение.
— Но это беззаконие!
— Э, нет. По закону. Закон принят парламентом и утверждён королевой, а поскольку она у нас глава Церкви, то и Господом одобрено. А незнание закона не освобождает бродягу от виселицы. Говоришь, образованный? Тогда ты обязан знать хотя бы это. Ты или твои родственники можете обжаловать приговор в течение недели после приведения в исполнение.
— Подождите! Подождите! Ваша честь! — Джона сшибли с ног, но он полз к судье, протягивая руку, а тот брезгливо её отпихивал. — Ваша честь, вы великий человек, великодушный и мудрый, но я тоже юрист. Подумайте сами. Здесь два Джона Макинтоша! Разве можно приводить приговор в исполнение при таких обстоятельствах? Кого вы приговорили к виселице? Ведь это же circulus vitiosus; по вашему приговору, может, надо повесить не меня, а его!..
Толпа угрожающе загудела. Судья, доставший из корзины квадратную бутылку, в которой содержимого было ещё дюйма на четыре, и приготовившийся было отхлебнуть из неё, замер с широко раскрытым ртом.
— Нет, нет, господа! — срывающимся голосом крикнул Джон толпе. — Я вовсе не желаю смерти этому чудесному, доброму человеку. Он мне так нравится, и его зовут как меня. Я говорю только, что ни его, ни меня нельзя вешать до разрешения проблемы.
— Ха! — возмутился судья. — Какие проблемы?! Я приговорил не Джона Макинтоша, а тебя, бродягу, назвавшегося этим именем. А сейчас отправляйся к праотцам.
Кто-то пихнул Джона к дереву; слёзы брызнули из его глаз.
— К праотцам! — взвизгнул он. — Но ведь вы и есть мои праотцы! Вот этот прекрасный юноша — он наверняка мой пра-прадед! Ваша честь! Мы нашли бы с вами тему для разговора. Давайте… Я так много хотел бы…
Теперь хохотали уже все, включая судью, и только палач молчал, сосредоточенно снимая верёвку с какого-то несвежего покойника.
— Иди, иди, — смеясь, отмахнулся судья от цепляющегося за его мантию Джона Макинтоша, приговорённого. Тот перевёл безумные глаза на Джона Макинтоша, палача, и, увидев, что тот делает, пролепетал:
— Верёвочка… Разве можно вешать меня на чьей-то чужой верёвочке?
Палач взревел:
— Тебе что, не нравится наша верёвка?! — И крикнул судье: — Ваша честь! Ему не нравится верёвка! Разрешите отдубасить его как следует?
— Разрешаю, но сначала повесь, — отозвался судья, вытирая выступившие от смеха слёзы.
— Ишь ты, верёвка ему не нравится, — орал палач, натягивая свой колпак на голову. — Прекрасная верёвка из русской пеньки! Да из таких верёвок сделан такелаж всего английского флота!.. Где ты там? Иди сюда!
Но Джон не мог уже никуда ни идти, ни даже ползти. Пришлось добровольцам поднять его и подтащить.
— Не задерживай сам себя, встань на пенёк, — велел палач. — Встать, я сказал! Петлю поправь на шейке. Так, научился, жаль, больше не пригодится. Прощай, внучек.
И Джон Макинтош повесил Джона Макинтоша.
* * *
— Что? Не удалось? — воскликнул премьер-министр.
Джон помотал головой и сел.
— Снимите с меня провода, — глухо выговорил он.
— Джон, что случилось? — вопросил Сэм. — Не прошло и минуты! Мы едва успели положить тебя на кушетку.
Джон, хрустя пальцами, прошёлся по залу, выпил стакан воды. Опять лёг, полежал, встал, посмотрел на часы.
— Ваше превосходительство, — сказал он премьер-министру, — полночь. Поедемте по домам. Завтра много дел; я привез к вам, сэр, министра финансов. В восемь часов утра.
Сёла Николино и Плосково-Рождествено,
26-28 июня 1934 года
Первым удивительную новость принёс в Николино приехавший на велосипеде сынок начальника Плосковской почтовой станции, два раза в неделю привозивший проф. Жилинскому газеты. Поначалу, правда, мало кто что понял: по его словам, в монастыре за алтарём нашли африканскую ёрническую книгу, в которой бес и анафема, и кто её прочитает — ослепнет, а кто в руки возьмёт, навеки рук лишится…
Было утро вторника. Игорь Викентьевич занимался со студентами в церкви, и поскольку здесь, в Николине, пить ему было не с кем (как это Стас себе понимал), по утрам он пребывал в прекрасном расположении духа.
— Какую-какую книгу? — рассмеялся он. — Африканскую? Ёрническую? Сборник неприличных анекдотов из жизни кенийских негров, что ли?..
Мальчишка обиделся.
— Да, да, вот вы смеётесь, а это правда! Правда! Все знают! — прокричал он, вскочил в седло и умчался прочь, вихляя тощим задом.
— Что-то в этом духе я, кажется, читал недавно у Честертона… — сказал Жилинский, отсмеявшись. — Как там было?..
— They who looked into this book… — вспомнил Стас.
— … Them the Flying Terror took! — завершила цитату Алёна. Стас с удивлением глянул в её сторону и припомнил давно
позабытое: как когда-то он ей читал вслух по-английски рассказ «The Blast of the Book». Они потом долго играли в эту игру: стоило одному из них открыть какую-нибудь книгу, как другой тут же декламировал этот стишок. Эх, было же времечко, наполненное детскими играми и детскими влюблённостями! Вернётся ли оно к нему? Вряд ли.
Посмеялись да забыли бы, но в среду вечером из Рождествена вернулась бабка Прасковья, навещавшая мужа, занятого на строительных работах в монастыре, и тоже заговорила о бесовской книге. Название ей не запомнилось, но адский огонь, вылетающий из книги и выжигающий глаза читателю, в её рассказах тоже присутствовал. А когда она упомянула о приезде научного светила из столицы и назвала фамилию академика Львова, Жилинский разволновался не на шутку. С Андреем Николаевичем Львовым он был хорошо знаком. Пламя не пламя, но если уж учёный такого масштаба прикатил в эту глухомань — и впрямь, видать, случилось нечто из ряда вон выходящее.
Решено было в четверг с утра поехать в Плосково-Рождествено и разобраться на месте, что там за африканское ёрничество обнаружилось, ради которого академики прилетают на рысях.
Поначалу профессор собрался ехать поутру вместе с Маргаритой Петровной, оставив студиозусов под опекой местного батюшки. Но девицы, которым вся эта практика уже до смерти надоела, тут же окружили учительницу и стали жалобно канючить, причём наиболее умело — то есть максимально противно — это делала Саша Ермилова: мол, расстаться с вами, дорогая Маргарита Петровна, нам невмочь, и т. д. Лишь Ангелина Апраксина и Катенька Шереметева не участвовали в этом show; они были благородные, такого поведения не могли себе позволить и стояли в сторонке, смущённо улыбаясь.
Но вот кому-кому, а Стасу сообщение о найденной за алтарём книге добавило ударов сердца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121