Я не могу возложить на нее вину за мое решение стать адвокатом дона Белларозы. Она была не виновата в том, что теперь к нам обоим приковано внимание прессы, которая не успокоится, пока не узнает о нас всю подноготную. Нет, я не обвиняю ее в этом. И тем не менее вы сами можете убедиться, что почти все это произошло по ее вине.
Вернее, речь тут идет скорее не о вине, а о потере чувства ответственности. Если коротко, то это она сочла Фрэнка Белларозу более интересным и более мужественным типом, чем ее собственный муж. Ее мужу, которому вовсе не безразлично, что думает о нем его жена, это очень не понравилось. Ее муж оказался очень ревнивым. Ее муж считает себя во всем равным Фрэнку Белларозе, а во многих отношениях даже выше него. Но провозглашать такие вещи нет никакого смысла. Это надо доказывать на деле.
И поэтому, когда представилась такая возможность — а она, по иронии судьбы, представилась благодаря опять же Фрэнку Белларозе, — муж, движимый больше гордыней, чем здравым рассудком, приступил к разрушению собственной жизни только для того, чтобы показать всем, кто он такой.
Сожалел ли я о своем поступке? Ничуть, поверьте. Я даже чувствовал себя лучше, чем когда бы то ни было, но, конечно, понимал, что пожалеть мне еще придется.
Я вышел из-под душа, вытерся и, вглядываясь в запотевшее зеркало, изобразил на лице вымученную улыбку. Улыбайся, болван, ты получил, что хотел.
Это была безумная ночь. Телефон звонил не переставая, постоянно входили и выходили какие-то люди. Было ясно, что дон вовсе не прячется, а просто перенес свой «двор» из «Альгамбры» в «Плазу».
Еще с вечера начались звонки из информационных агентств, прессы и с телевидения — вероятно, слух о том, что Беллароза находится именно в этом отеле, распространился через прислугу или через гостей дона. Но на такие звонки Беллароза не отвечал, а мне посоветовал до завтрашнего утра не делать никаких заявлений. Несколько бойких, если не сказать назойливых, репортеров пытались прорваться в наши апартаменты, но были встречены Винни, опытным стражем ворот дона Белларозы. Он избрал любопытную тактику борьбы с журналистами.
— Впустить я вас впущу, но потом уже не выпущу, — предупреждал он их.
На такое приглашение никто не откликнулся. Но я могу поклясться, что слышал голос Дженни Альварес, спорящей с Винни.
Официанты установили в гостиной барную стойку и всю ночь приносили в апартаменты еду. Телевизор не выключали, он был настроен на сводную программу новостей, где каждые полчаса крутили сюжет о Белларозе, внося в него незначительные дополнения. Текста я не мог разобрать из-за рокота голосов в номере, но зато раз в полчаса имел возможность наблюдать, как по ступенькам суда спускаются Беллароза и Саттер.
Большинство из тех людей, которые прибывали в гостиницу, были, по всей вероятности, вассалами великого padrone, капитанами и лейтенантами его собственной организации. Они обнимались с ним, целовали его, а самые незначительные личности довольствовались рукопожатиями. Некоторые из пожилых людей, взяв дона за руку, кланялись. Они явно прибыли сюда за тем, чтобы выразить преданность своему хозяину. У меня возникла странная ассоциация — эта империя Белларозы напомнила мне средневековое княжество, в котором никакие законы или правила поведения не писались на бумаге, но были негласно соблюдаемы, где клялись на верность под страхом смерти, где все решалось при помощи интриги, и путь к власти лежал через странную смесь принципов наследования, молчаливого согласия и дворцовых убийств.
Все присутствующие были одеты в типичные для мафии костюмы синего, серого или черного цветов, изредка в полоску. В таких же костюмах ходили и на Уолл-стрит, с небольшой, правда, разницей, которая состояла в том, что рубашки здесь были шелковыми, блестящими, а галстуки — однотонными. Тут и там поблескивали золотые браслеты на запястьях, дорогие часы, заколки для галстуков с драгоценными камнями, а на каждом мизинце левой руки красовался перстень с бриллиантом. За исключением моего мизинца.
Говорили в основном по-английски, но время от времени кто-нибудь вставлял словечко по-итальянски, которое я, конечно, не понимал. Я уже жалел, что целых восемь лет учил в школе французский язык. Что теперь делать с этим французским? Орать на официантов? Да, однажды мне пришлось прибегнуть к этому в Монреале, но то совсем другая история.
Однако не все гости приходили, чтобы отдать дань уважения и выразить свою верность дону. Некоторые вели себя очень сдержанно, их лица не выказывали никакой радости, а обнимались и целовались они только для виду. Это были люди, пришедшие сюда за информацией. Среди них я заметил тех четверых, что были в ресторане «У Джулио», а также человека со стальным взглядом, который там же навестил дона в сопровождении своего телохранителя. С этими людьми Фрэнк удалился в спальню — они вышли оттуда рука об руку минут через десять-пятнадцать, но я не мог даже предположить, кто же из них одержал верх в их короткой схватке.
В апартаментах постоянно присутствовали не меньше сотни человек, одни уходили, их место занимали новые, и часам к десяти у нас перебывало человек триста, не меньше. Наверное, так выглядит празднование Рождества в офисе крупной фирмы.
Беллароза почти не обращал на меня внимания, но, тем не менее, настоял, чтобы я оставался в гостиной. Возможно, он хотел пустить мне пыль в глаза или погрузить меня в атмосферу жизни настоящей мафии. Он лишь изредка представлял меня гостям, а если и делал это, то я получал, конечно, не объятия и поцелуи, а лишь рукопожатия, сопровождаемые плохо скрытым недоумением. Но это меня совсем не оскорбляло. Я заметил, что эти люди придают очень мало значения знакомству с тем или иным лицом, будь это даже итальянец, что могло бы показаться странным, но лишь человеку со стороны. Американцы в этом смысле куда более щепетильны — помню, однажды меня представили даже прислуге и собакам знатного хозяина. Но сейчас, при сложившихся обстоятельствах, главными принципами были секретность, обет молчания и атмосфера заговора. Эти принципы исключали пустые разговоры, в том числе упоминание имен и фамилий.
Я бы назвал все происходящее чем-то вроде чисто итальянского приема. Поэтому, когда появился Джек Вейнштейн, я вдруг понял, что еще никогда не был так рад лицезреть адвоката-еврея. Вейнштейн сам подошел ко мне и сам представился. Вероятно, он совсем не испытывал профессиональной зависти по отношению ко мне.
— Вы проделали отличную работу, — сразу сказал он. — Мне бы ни за что не удалось избавить его от тюрьмы.
— Видите ли, мистер Вейнштейн... — начал я.
— Джек. Зовите меня Джек. А вас как зовут, Джек или Джон? Давайте перейдем на ты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183
Вернее, речь тут идет скорее не о вине, а о потере чувства ответственности. Если коротко, то это она сочла Фрэнка Белларозу более интересным и более мужественным типом, чем ее собственный муж. Ее мужу, которому вовсе не безразлично, что думает о нем его жена, это очень не понравилось. Ее муж оказался очень ревнивым. Ее муж считает себя во всем равным Фрэнку Белларозе, а во многих отношениях даже выше него. Но провозглашать такие вещи нет никакого смысла. Это надо доказывать на деле.
И поэтому, когда представилась такая возможность — а она, по иронии судьбы, представилась благодаря опять же Фрэнку Белларозе, — муж, движимый больше гордыней, чем здравым рассудком, приступил к разрушению собственной жизни только для того, чтобы показать всем, кто он такой.
Сожалел ли я о своем поступке? Ничуть, поверьте. Я даже чувствовал себя лучше, чем когда бы то ни было, но, конечно, понимал, что пожалеть мне еще придется.
Я вышел из-под душа, вытерся и, вглядываясь в запотевшее зеркало, изобразил на лице вымученную улыбку. Улыбайся, болван, ты получил, что хотел.
Это была безумная ночь. Телефон звонил не переставая, постоянно входили и выходили какие-то люди. Было ясно, что дон вовсе не прячется, а просто перенес свой «двор» из «Альгамбры» в «Плазу».
Еще с вечера начались звонки из информационных агентств, прессы и с телевидения — вероятно, слух о том, что Беллароза находится именно в этом отеле, распространился через прислугу или через гостей дона. Но на такие звонки Беллароза не отвечал, а мне посоветовал до завтрашнего утра не делать никаких заявлений. Несколько бойких, если не сказать назойливых, репортеров пытались прорваться в наши апартаменты, но были встречены Винни, опытным стражем ворот дона Белларозы. Он избрал любопытную тактику борьбы с журналистами.
— Впустить я вас впущу, но потом уже не выпущу, — предупреждал он их.
На такое приглашение никто не откликнулся. Но я могу поклясться, что слышал голос Дженни Альварес, спорящей с Винни.
Официанты установили в гостиной барную стойку и всю ночь приносили в апартаменты еду. Телевизор не выключали, он был настроен на сводную программу новостей, где каждые полчаса крутили сюжет о Белларозе, внося в него незначительные дополнения. Текста я не мог разобрать из-за рокота голосов в номере, но зато раз в полчаса имел возможность наблюдать, как по ступенькам суда спускаются Беллароза и Саттер.
Большинство из тех людей, которые прибывали в гостиницу, были, по всей вероятности, вассалами великого padrone, капитанами и лейтенантами его собственной организации. Они обнимались с ним, целовали его, а самые незначительные личности довольствовались рукопожатиями. Некоторые из пожилых людей, взяв дона за руку, кланялись. Они явно прибыли сюда за тем, чтобы выразить преданность своему хозяину. У меня возникла странная ассоциация — эта империя Белларозы напомнила мне средневековое княжество, в котором никакие законы или правила поведения не писались на бумаге, но были негласно соблюдаемы, где клялись на верность под страхом смерти, где все решалось при помощи интриги, и путь к власти лежал через странную смесь принципов наследования, молчаливого согласия и дворцовых убийств.
Все присутствующие были одеты в типичные для мафии костюмы синего, серого или черного цветов, изредка в полоску. В таких же костюмах ходили и на Уолл-стрит, с небольшой, правда, разницей, которая состояла в том, что рубашки здесь были шелковыми, блестящими, а галстуки — однотонными. Тут и там поблескивали золотые браслеты на запястьях, дорогие часы, заколки для галстуков с драгоценными камнями, а на каждом мизинце левой руки красовался перстень с бриллиантом. За исключением моего мизинца.
Говорили в основном по-английски, но время от времени кто-нибудь вставлял словечко по-итальянски, которое я, конечно, не понимал. Я уже жалел, что целых восемь лет учил в школе французский язык. Что теперь делать с этим французским? Орать на официантов? Да, однажды мне пришлось прибегнуть к этому в Монреале, но то совсем другая история.
Однако не все гости приходили, чтобы отдать дань уважения и выразить свою верность дону. Некоторые вели себя очень сдержанно, их лица не выказывали никакой радости, а обнимались и целовались они только для виду. Это были люди, пришедшие сюда за информацией. Среди них я заметил тех четверых, что были в ресторане «У Джулио», а также человека со стальным взглядом, который там же навестил дона в сопровождении своего телохранителя. С этими людьми Фрэнк удалился в спальню — они вышли оттуда рука об руку минут через десять-пятнадцать, но я не мог даже предположить, кто же из них одержал верх в их короткой схватке.
В апартаментах постоянно присутствовали не меньше сотни человек, одни уходили, их место занимали новые, и часам к десяти у нас перебывало человек триста, не меньше. Наверное, так выглядит празднование Рождества в офисе крупной фирмы.
Беллароза почти не обращал на меня внимания, но, тем не менее, настоял, чтобы я оставался в гостиной. Возможно, он хотел пустить мне пыль в глаза или погрузить меня в атмосферу жизни настоящей мафии. Он лишь изредка представлял меня гостям, а если и делал это, то я получал, конечно, не объятия и поцелуи, а лишь рукопожатия, сопровождаемые плохо скрытым недоумением. Но это меня совсем не оскорбляло. Я заметил, что эти люди придают очень мало значения знакомству с тем или иным лицом, будь это даже итальянец, что могло бы показаться странным, но лишь человеку со стороны. Американцы в этом смысле куда более щепетильны — помню, однажды меня представили даже прислуге и собакам знатного хозяина. Но сейчас, при сложившихся обстоятельствах, главными принципами были секретность, обет молчания и атмосфера заговора. Эти принципы исключали пустые разговоры, в том числе упоминание имен и фамилий.
Я бы назвал все происходящее чем-то вроде чисто итальянского приема. Поэтому, когда появился Джек Вейнштейн, я вдруг понял, что еще никогда не был так рад лицезреть адвоката-еврея. Вейнштейн сам подошел ко мне и сам представился. Вероятно, он совсем не испытывал профессиональной зависти по отношению ко мне.
— Вы проделали отличную работу, — сразу сказал он. — Мне бы ни за что не удалось избавить его от тюрьмы.
— Видите ли, мистер Вейнштейн... — начал я.
— Джек. Зовите меня Джек. А вас как зовут, Джек или Джон? Давайте перейдем на ты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183