Состоялось основополагающее... В новом качестве Шпындро будто обретал
крылья и воспарял над массами, над знакомцами, прикидывающимися, будто
искренне рады и сгорающими на поверку от нутряного пламени зависти. Пусть
их! И то сказать - обидно! Особенно тем, кто не различал, в чем же Шпындро
превосходит других, какие-такие дарования за ним числятся. И зависть жгла
тем глубже, чем очевиднее становилось: дарований никаких, разве что
подторговывает лояльностью... Всегда верен не тем, кто прав, а тем, кто
сверху. Торговец лояльностью... Пусть их, напридумывают всякое-разное лишь
бы умерить злобу обделенных. Каждый ближнего-удачника норовит в грехе
обвалять, как в куриных перьях, прикидываясь, будто вытянувшему выигрышный
билет отроду писано грешить, а завидующий - святой. А если со стороны
взглянуть?.. Окажется, те чисты, кому и не выпало прикоснуться к желанной
грязишке, а то б еще почище Шпындро выкобенивали...
Под вечер сын навестил мать, проведал подарившую жизнь. Жалкая
коммуналка с порога обдала стиркой, мебелью-рухлядью, прогорклым кухонным
букетом, клопиным мором. Мать с трудом растворила толстенную в филенках
створку - маленькая, седая, с просвечивающей кожей, в профиль напоминающая
засушенный листок. Провела сына в комнату, усадила: посреди стола на
скатерти блюдо с его любимыми пирожками. Мать всегда прощает! Шпындро
откусил пирожок, просыпал на пол начинку, виновато улыбнулся. Мать еще не
знает, что он выиграл, не знает, что сын - предмет зависти многих, обошел,
обскакал, вырвался вперед - не остановишь.
На стенах комнаты, на тумбочках, за стеклами книжных шкафов пестрели
заморские дары сына, дешевые, безвкусные, надерганные из фонда подарков
для самых неприхотливых и ничего не решающих, а для матери и вовсе
никчемных; штопор с затейливой ручкой, барометр в кожаном чехле, грошевый
телефон-трубка. Когда дарил, не удержался, расшифровал: на рынке сто
рублей! Мать всполошилась, прижала руки к груди - чур меня чур! зачем
подношения дорогущие? Зачем напрягать бюджет сыновний, человека семейного
в расцвете лет? Шпындро величаво млел: знай наших, щедрость и ему знакома.
Мать налила чаю, заварив из восьмиугольной опять-таки издалека
вывезенной коробки.
- Хорош чаек? - Не утерпел сын.
Мать погладила чадо по голове, рука ничего не весила.
Жилье матери угнетало Шпындро: не зря жена не жаловала навещать
свекровь, портилось настроение, неуспех прилипчив, предостерегала
Аркадьева и муж соглашался, так и есть, кто ж сомневается. Визиты к матери
тяготили, сын испытывал облегчение только покинув старый дом в центре
города, выскочив из подъезда, откуда мальчиком-толстяком выкатывался годы
и годы назад.
За поспешной трапезой Шпындро не утерпел, признался, что скоро уедет,
что нервы ему трепали изрядно, что выезд всего лишь воздаяние за тяготы
службы и даже зачем-то - по привычке отпираться - приплел про мизерные
оклады в их системе; говорил будто оправдывался, будто и сам понимал как
чудовищно нелепо соотносятся миры коммуналок и шумных международных
аэропортов. Радовался выезду неприкрыто, мысленно уличал мать в
непонимании; трудно давалось осознание разности восприятия жизни им -
мужчиной в соку - накануне выезда и ею - на склоне лет, оставшейся в
одиночестве при сварливых соседях.
Мать радовалась, глядя на сына, сметающего с блюда, Шпындро в паузах
меж беседами уминал пироги, не забывая стряхивать крошки с брюк на пол.
Сытность проросла уверенностью, подстегнула желание удалиться, Шпындро
поднялся, подошвы ботинок растирали по паркетинам начинку - яичный желток
и листики капусты.
- Мама, я плохой сын... - хотелось обнять мать, прижать, выкрикнуть:
я плохой сын, но я привезу тебе то, и то... смолчал, поняв, что матери в
отличие от многих, как раз ничего не нужно и вещецентрическая
завершенность рушилась, таяла привычная уверенность в необоримой ценности
даров, приходило непрощенное прозрение: матери все эти годы нужен был он
сам, а не его привозы. Скомканно попрощались, мать, забегая вперед,
проводила до площадки, неловко облобызала; Шпындро молол про прелести
страны назначения, про открывающиеся горизонты благополучия, про новую
страницу и следующую ступень, не чая, как скорее скатиться по лестнице.
Мать отступала к облаку коммунальных запахов, вырывающихся за порог
квартиры, над седым узлом волос краснели, белели, чернели кнопки
разнящихся числом нажатий звонков и Шпындро обостренным слухом,
натренированным на службе распознавать едва шелестящие шепоты, различил
явственно в материнском вздохе:
- Они... украли у меня сына...
Шпындро опасался рыданий матери, глаза пожилой женщины остались сухи,
под грохот запоров массивной двери бывший жилец ринулся вниз.
Обезглавленный пионер Гриша понуро мок под дождем. К середине дня
прибыли милиционеры на мотоцикле с коляской и пытались накинуть на Гришу
мешок, полагая, что белый скол гипса с рваными краями особенно травмирует
чутких сограждан.
Мордасов из комиссионного взирал на манипуляции стражей порядка. Со
станции добровольцы из вечно ошивающихся в припутейных пространствах
приволокли приставную лестницу, неловко приткнули к постаменту и сержант с
серым, пыльным, будто вырубленным из плоти площади лицом, полез вверх.
Предполагалось упаковать казненного Стручком пионера в мешок целиком,
однако зев мешка оказался узок и вознесенная к небесам Гришина рука с
горном положительно отказывалась прятаться в распяленную горловину.
Милиционеры посовещались, даже ушлотерый Мордасов не представлял предмет
обсуждения.
Настурция Робертовна Притыка на глазах сдатчиков мазала ногти лаком,
растопыривала пальцы, дула на яркую малиновую поверхность, вытягивая губы
в трубочку.
На пороге ресторана возник Боржомчик, припал к обмотанной тряпицей
ручке входной двери и с выражением непроницаемости и отстраненным,
напоминающим миг подачи счета клиентуры, изучал попытки милиции упрятать
Гришу в мешок. Приставная лестница гуляла под тяжестью раскормленного
милиционера, мешок проглатывал шею пионера, ложился жирными складками на
плечи, а дальше не спускался - рука с горном портила замысел.
Мордасов заметил, как милиционер боязливо тронул руку с горном, будто
проверяя, накрепко ли та сшита с телом, нельзя ли отломить ее и тогда
скрыть останки монумента в мешке целиком. По качанию головы милиционера,
по зло поджатым губам Мордасов сделал вывод, что руку так запросто не
отломить, а добивать Гришу средь бела дня на глазах честного народа никто
не рискнет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78