Настурция растягивала губы, показывая зубы и чуть поворачивая
голову, прикидывая, ровно ли лежит помада.
Пыль клубилась над площадью и петрушечные и укропные ряды,
составленные из грубо сколоченных ящиков, уныло серели перед такими же
серыми женщинами без возраста в одеждах различных, но безцветьем и
безликостью напоминающих униформу.
Краем глаза Настурция видела часть площади; дверь в ресторан, дверную
ручку, обмотанную тряпкой на месте уже многолетней выбоины в пластмассе;
Стручка, привалившегося к облупленному бронзовому монументу тощего
пионера, состоящего почти целиком из галстука, явно тяжелого для тонких
ножек дитя и утягивающего отрока к постаменту с надписью "Юность - наша
надежда"... Все, что виделось Настурции в зеркале пудреницы, не двигалось
и лишь по втекающей в площадь улице с бывшим названием "Алилуйка" и с
нынешним "Ударного труда" крался - иного слова не подберешь, так медленно
все происходило, - грузовик.
По другой улице, "Мартовской", не требующей переименования или во
всяком случае благополучно избежавшей его, так как кроме названия месяца
ответственные лица не усматривали подвоха, к площади подбирался автомобиль
Шпындро.
Филина одолела жажда, неизвестно как на колени ему скакнула бутылка
из-под виски со святой водой, начальник Шпындро отвинтил пробку, кадык
его, такой же гранатово бурый, что и затылок, запрыгал в такт бульканью.
Шпындро отвлекся, машина как раз выскакивала на площадь, "Алилуйка"
выплевывала на площадь грузовик и капоты машин стремительно сближались в
неизбежности столкновения.
Настурция видела в пудренице, как сине-белое рыло самосвала подмяло
легковушку, отшвырнуло в сторону, а само, неспешно, будто в воде,
преодолевая плотную среду потянулось к бронзовому пионеру, поддало
постамент и длинный конец галстука треснул, надломился, и как в
замедленной съемке стал падать вниз, как раз на голову Стручку. Стручок
видел все и мог бы, наверное, улизнуть из-под копьеразящего конца
галстука, но давно смирившись с неизбежностью жизненных проявлений любого
свойства покорно ждал, пока его пропитанная многолетними потами кепка
примет удар гипсового куска.
Тишина... и вдруг заголосили укропные и петрушечные ряды, форточка
над Настурцией ожила ором, продавщица вскочила, выронила пудреницу и,
ужаснувшись, увидела - зеркало вдребезги. Быть беде!
Крупняков старался не замечать жену Шпындро и ждал, когда же окунется
в знакомое ощущение, а именно: вот она подходит к входным дверям,
сбрасывает цепочку, тянет на себя бронзовую, покалывающую финтифлюшками
ладонь ручку, открывается площадка, шахта лифта в панцирных сетках
кроватей сороковых годов, неловкие слова, поддельный поцелуй, хлопает
дверь лифта, хлопает входная дверь - ушла! и облегчение снисходит на
Крупнякова, развалившегося в халате и окидывающего ласковым взором вечную
забитость своего жилья.
Аркадьева замерла у окна: хорошо, что хоть молчит, думала, станет
балаболить, нарываться на похвалы, затеет дурацкий разговор о будущем или
попытается утопить ее в смешках. Неловкости не было, пустая, но пристойная
тишина, как после тяжелой болезни, когда приходишь в себя или как после
невосполнимой утраты, когда скорбь на излете и все большую власть забирает
смирение.
Из-под халата Крупнякова торчали белые, по-мужски не привлекательные
ноги, на икрах голубели вены, вскользь разглядывая их, Аркадьева
допускала, что Крупняков и в самом деле живал и мальчиком в золотых
кудрях, слушающим сказки и вымазывающим пухлый рот шоколадом. Не мог же он
сразу родиться спекулянтом, и она не могла, и муж не мог. Их сделали
такими исподволь, постепенно, невзначай, но и то правда - они не
сопротивлялись. Сказки горшковых лет Крупнякова! Эко куда ее занесло, а ее
сказки, где неприметная кроха Наташа выбирала самых честных и чистых
потому, что они всегда побеждали. В сказках! Хуже Крупнякова у нее не
бывало, то есть не так уж он плох, но фальшив насквозь, без видов на
исправление, встречались ей всякие-разные: изломанные, избитые жизнью,
покореженные до неузнаваемости, но оставалось и в них что-то человеческое.
Для того и близость, чтоб всплыло давно погрузившееся в ил, сдавленный
толщей лет. Крупняков слабость в себе выжег каленым железом, как выжгли
она и муж и те, кто их окружал. Осуждать легко, но что ж им делать?
Однажды продав душу дьяволу, заявиться к нему и требовать душу назад.
Глупо...
Крупняков тяготится бездействием.
- Вызвать такси!... - Смутился, подобрал ноги до того широко
раскинутые на ковре.
Выпроваживает. Аркадьева осмотрела себя в зеркале. Сколько еще
выдасться колобродить? При всех усилиях не больше десятка лет, а что такое
десяток...
- Что такое десяток лет? - Смешливо тронула Крупнякова за плечо.
- Две пятилетки!
Аркадьева согласно покачала головой: верно, ни прибавить, ни убавить.
- Сказать, чего ты больше всего хочешь сейчас? - И не дожидаясь
ответа. - Чтоб раскрылась дверь, сначала входная, потом лифта, потом
хлопок одной и другой и ты один.
- Ну, брось, - неуверенно возразил Крупняков.
В чем не откажешь, умел натурально стесняться, будто смущение и
впрямь обязывало его к добрым поступкам, но нет, дальше смущения,
выраженного игрой мышц лица, дело не шло.
Аркадьева приблизилась: добить его? А почему бы нет, ее-то никто не
щадил и среди тех, кто дружил с мужем пощада - слово дурацкое, да и куда
ни посмотри - милосердие забито крест накрест неструганными досками, как
окна заброшенных домов в деревнях. Аркадьева заглянула в глаза Крупнякову,
поворошила волосы:
- Ничего тут нет особенного, я тоже после всего только и мечтаю:
скорее бы ушел, кто бы ни был.
Крупняков смотрел на эту благополучную, устрашающе привлекательную
женщину и объяснил себе, почему она ездит, а он нет: никаких тормозов, ни
норм, ни страхов, он хоть изредка испытывает сомнения, а она нет, он -
слабак в глубине души, а она из железа, ее мир всего на двух китах:
совесть - выдумка глупцов - раз, и все продается - два. Больше нет ничего.
Крупняков яростно накручивал диск телефона: занято, занято...
Аркадьева положила руку на рычаг аппарата: не надо, доеду сама...
Вытянула гвоздики из вазы, стряхнула воду со стеблей прямо на ковер,
несколько капель упало на ноги Крупнякова и побежали по рыжеватым
волоскам.
- Проводить? - Голос звучал уверенно, хозяин приходил в себя,
приподнялся во весь немалый рост, навис над хрупкой Аркадьевой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
голову, прикидывая, ровно ли лежит помада.
Пыль клубилась над площадью и петрушечные и укропные ряды,
составленные из грубо сколоченных ящиков, уныло серели перед такими же
серыми женщинами без возраста в одеждах различных, но безцветьем и
безликостью напоминающих униформу.
Краем глаза Настурция видела часть площади; дверь в ресторан, дверную
ручку, обмотанную тряпкой на месте уже многолетней выбоины в пластмассе;
Стручка, привалившегося к облупленному бронзовому монументу тощего
пионера, состоящего почти целиком из галстука, явно тяжелого для тонких
ножек дитя и утягивающего отрока к постаменту с надписью "Юность - наша
надежда"... Все, что виделось Настурции в зеркале пудреницы, не двигалось
и лишь по втекающей в площадь улице с бывшим названием "Алилуйка" и с
нынешним "Ударного труда" крался - иного слова не подберешь, так медленно
все происходило, - грузовик.
По другой улице, "Мартовской", не требующей переименования или во
всяком случае благополучно избежавшей его, так как кроме названия месяца
ответственные лица не усматривали подвоха, к площади подбирался автомобиль
Шпындро.
Филина одолела жажда, неизвестно как на колени ему скакнула бутылка
из-под виски со святой водой, начальник Шпындро отвинтил пробку, кадык
его, такой же гранатово бурый, что и затылок, запрыгал в такт бульканью.
Шпындро отвлекся, машина как раз выскакивала на площадь, "Алилуйка"
выплевывала на площадь грузовик и капоты машин стремительно сближались в
неизбежности столкновения.
Настурция видела в пудренице, как сине-белое рыло самосвала подмяло
легковушку, отшвырнуло в сторону, а само, неспешно, будто в воде,
преодолевая плотную среду потянулось к бронзовому пионеру, поддало
постамент и длинный конец галстука треснул, надломился, и как в
замедленной съемке стал падать вниз, как раз на голову Стручку. Стручок
видел все и мог бы, наверное, улизнуть из-под копьеразящего конца
галстука, но давно смирившись с неизбежностью жизненных проявлений любого
свойства покорно ждал, пока его пропитанная многолетними потами кепка
примет удар гипсового куска.
Тишина... и вдруг заголосили укропные и петрушечные ряды, форточка
над Настурцией ожила ором, продавщица вскочила, выронила пудреницу и,
ужаснувшись, увидела - зеркало вдребезги. Быть беде!
Крупняков старался не замечать жену Шпындро и ждал, когда же окунется
в знакомое ощущение, а именно: вот она подходит к входным дверям,
сбрасывает цепочку, тянет на себя бронзовую, покалывающую финтифлюшками
ладонь ручку, открывается площадка, шахта лифта в панцирных сетках
кроватей сороковых годов, неловкие слова, поддельный поцелуй, хлопает
дверь лифта, хлопает входная дверь - ушла! и облегчение снисходит на
Крупнякова, развалившегося в халате и окидывающего ласковым взором вечную
забитость своего жилья.
Аркадьева замерла у окна: хорошо, что хоть молчит, думала, станет
балаболить, нарываться на похвалы, затеет дурацкий разговор о будущем или
попытается утопить ее в смешках. Неловкости не было, пустая, но пристойная
тишина, как после тяжелой болезни, когда приходишь в себя или как после
невосполнимой утраты, когда скорбь на излете и все большую власть забирает
смирение.
Из-под халата Крупнякова торчали белые, по-мужски не привлекательные
ноги, на икрах голубели вены, вскользь разглядывая их, Аркадьева
допускала, что Крупняков и в самом деле живал и мальчиком в золотых
кудрях, слушающим сказки и вымазывающим пухлый рот шоколадом. Не мог же он
сразу родиться спекулянтом, и она не могла, и муж не мог. Их сделали
такими исподволь, постепенно, невзначай, но и то правда - они не
сопротивлялись. Сказки горшковых лет Крупнякова! Эко куда ее занесло, а ее
сказки, где неприметная кроха Наташа выбирала самых честных и чистых
потому, что они всегда побеждали. В сказках! Хуже Крупнякова у нее не
бывало, то есть не так уж он плох, но фальшив насквозь, без видов на
исправление, встречались ей всякие-разные: изломанные, избитые жизнью,
покореженные до неузнаваемости, но оставалось и в них что-то человеческое.
Для того и близость, чтоб всплыло давно погрузившееся в ил, сдавленный
толщей лет. Крупняков слабость в себе выжег каленым железом, как выжгли
она и муж и те, кто их окружал. Осуждать легко, но что ж им делать?
Однажды продав душу дьяволу, заявиться к нему и требовать душу назад.
Глупо...
Крупняков тяготится бездействием.
- Вызвать такси!... - Смутился, подобрал ноги до того широко
раскинутые на ковре.
Выпроваживает. Аркадьева осмотрела себя в зеркале. Сколько еще
выдасться колобродить? При всех усилиях не больше десятка лет, а что такое
десяток...
- Что такое десяток лет? - Смешливо тронула Крупнякова за плечо.
- Две пятилетки!
Аркадьева согласно покачала головой: верно, ни прибавить, ни убавить.
- Сказать, чего ты больше всего хочешь сейчас? - И не дожидаясь
ответа. - Чтоб раскрылась дверь, сначала входная, потом лифта, потом
хлопок одной и другой и ты один.
- Ну, брось, - неуверенно возразил Крупняков.
В чем не откажешь, умел натурально стесняться, будто смущение и
впрямь обязывало его к добрым поступкам, но нет, дальше смущения,
выраженного игрой мышц лица, дело не шло.
Аркадьева приблизилась: добить его? А почему бы нет, ее-то никто не
щадил и среди тех, кто дружил с мужем пощада - слово дурацкое, да и куда
ни посмотри - милосердие забито крест накрест неструганными досками, как
окна заброшенных домов в деревнях. Аркадьева заглянула в глаза Крупнякову,
поворошила волосы:
- Ничего тут нет особенного, я тоже после всего только и мечтаю:
скорее бы ушел, кто бы ни был.
Крупняков смотрел на эту благополучную, устрашающе привлекательную
женщину и объяснил себе, почему она ездит, а он нет: никаких тормозов, ни
норм, ни страхов, он хоть изредка испытывает сомнения, а она нет, он -
слабак в глубине души, а она из железа, ее мир всего на двух китах:
совесть - выдумка глупцов - раз, и все продается - два. Больше нет ничего.
Крупняков яростно накручивал диск телефона: занято, занято...
Аркадьева положила руку на рычаг аппарата: не надо, доеду сама...
Вытянула гвоздики из вазы, стряхнула воду со стеблей прямо на ковер,
несколько капель упало на ноги Крупнякова и побежали по рыжеватым
волоскам.
- Проводить? - Голос звучал уверенно, хозяин приходил в себя,
приподнялся во весь немалый рост, навис над хрупкой Аркадьевой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78