все ли
видят, что неоспоримо элегантная, породистая, по всем статьям дорогая, с
ним?
Аркадьевой представилась, что и в самом деле за стенами не обычная
московская улица, а Чикаго, веселые двадцатые годы: букмекеры, рекитеры,
бутлегеры - обстановка густой, вязкой преступности; никто не повышал
голоса, никто не допускал резких движений, как за границей в ресторациях
для самых-самых. Официант, будто существовал только для Аркадьевой,
склонялся к ней, вертелся то слева, то справа, всячески угождал и готов
был броситься на рельсы под ревущий, напитанный скоростью и тоннами
состав, лишь бы его клиентке было хорошо.
Крупняков великолепием мощной фигуры, облаченной в тысячный костюм,
украшал зал, казался его самой выдающейся, привлекающей взоры частью. Ел
Крупняков также картинно, как говорил и двигался, ни разу не звякнул
прибором, куски мяса и салаты медленно уплывали в рот, шевелящий толстыми
яркими губами. В зале пахло дорогим трубочным табаком, и запахи кухни не
проникали в это святилище.
За соседним столом Наташа углядела сослуживца мужа не с женой, а с
незнакомкой. "Едва заметно поприветствовали друг друга взглядами - тайна
вкладов гарантировалась, и Аркадьева не испытала и намека на волнение, к
тому же Шпындро привык к деловым контактам супруги и давно оставил попытки
провести грань между деловым обедом и обольщающим. Наташе у
гастрономов-частников нравилось, как нравилось и в других местах, невольно
делающих каждого, в них проникшего, более значительным, пустые люди тучами
слетались туда именно для срочного приобретения дополнительного веса в
чужих глазах, и чем большие пустоты скрывались в их головах, тем
ожесточеннее рвались такие в закрытые для других залы, вынуждающие к
долгому штурму дома творчества, неприступные пансионаты. Себя Аркадьева к
пустым не причисляла, у нее имелся социальный статус - она выезжала и этим
все сказано, свобода сновать туда и обратно заменяла степени и звания;
творческие достижения, инженерные озарения не шли ни в какое сравнение с
принадлежностью к клану выездных; сам факт пересечения границ придавал ее
персоне качество редкое и притягательное для других. Пустым редко выпадало
принимать у себя таких сановников, какие сиживали за обильными столами
четы Шпындро. Вложения в снедь оправдывали себя целиком, даже прижимистый
Шпындро понимал, что щедрые застолья прорастут дополнительными
возможностями, в текущий момент непредсказуемыми.
Крупняков подкладывал и подкладывал, роняя округлые, сальные суждения
и давая биографические справки о каждом из присутствующих за столами в
пределах досягаемости взгляда. Персональные портреты вырисовывались
смешными, обличительными, дурно характеризующими жующих натурщиков; и
Крупняков знал, что также беспощадно живописуют его самого, он мастерски
подмечал отталкивающие черты, тасовал их как колоду карт и выдергивал в
любом наборе рукой опытного фокусника.
После второго - куска нежнейшего мяса, обложенного воздушным
гарниром, утопающим в фиолетово зеленых стебельках и листиках - Аркадьева
решила, что поедет к Крупнякову на кофе, если тот предложит; Крупняков
тоже знал цену разнообразным вложениям и после сокрушительного обеда
предложил бы смотаться к нему непременно. Миг расчета приближался, и
Крупняков выложил по левую руку пухлый бумажник; официант старался не
встретиться взглядом с его блестящей поверхностью; случись такое - знал за
собой неодолимую тягу к деньгам - совладать с инстинктом не удастся.
Крупняков поглаживал бумажник, как живое существо, и похоже сожалел,
что у вместилища денег нет уха, чтобы почесать за ним.
Наконец официант изогнулся, вытянул шею, напоминая одновременно
обозленно шипящего гуся и грифа, подкравшегося к падали - это могло
означать только одно - пора рассчитаться. Крупняков медленно, будто
преодолевая сопротивление, разломил бумажник, не под столом, не стараясь
избавить спутницу от лицезрения чужих денег, но, напротив, совершил все
так, чтобы пухлая пачка - вовсе не розовая из червонцев - а изумрудной
зелени отпечаталась надолго в мозгу женщины. Официант склонился буквой гэ,
и Аркадьева не поверила бы, если бы не видела сама: так гнулись только
японцы в передачах по телевизору и слуги царские в сказках и фильмах про
старину.
Прощание... По очереди подходили изумительные мужчины с перстнями и
шелковыми галстуками, вылезающие из-за загадочных кулис, где по мнению
возбужденной Аркадьевой могло твориться, что угодно: опиумокурильни,
нанесение цветных татуировок, торговля младенцами, но никак - обыкновенное
снование со сковородами и кастрюлями. Расставание прошло также
многозначительно, как и приход: медленные движения, непонятные Наталье
шутки, незнакомые фамилии и гангстерские улыбки, будто с мясом содранные с
лиц чужеземных актеров и приклеенные намертво новым владельцам, зачатым в
спальных районах бескрайнего города.
На улице ярилось солнце, ползли троллейбусы, оранжевые фигурки
укладывали неизменный асфальт, ровняя катками дорожное полотно с такими
страстью и постоянством, будто следом за ними шли другие, разрывающие его,
украшающие ямами и рытвинами.
Такси с зеленым глазом по-кошачьи кралось вдоль тротуара и по
тихоходности средства извоза становилось ясно: редчайшая удача - таксист
высматривает добычу, а не наоборот.
Крупняков медленно приподнял руку и выставил ее на уровне живота,
растопырив холеную кисть.
Даже не спросил, мелькнуло у Натальи, да и что спрашивать, лишнее,
взрослые люди... И все же Крупняков превзошел все ее ожидания, уточнив на
заднем сиденье, истертом тысячами задов: "Отвезти домой или как?"
Аркадьева положила ладонь на мощное колено ухажера и, глядя в
стриженный затылок водителя, безмолвно улыбнулась: получилось или как...
Мордасов готовился к приезду гостей. Бабка недужила и восковое ее
лицо напоминало о худшем.
Мордасов сварил бабке полкачана капусты, тщательно размял вилкой
клеклые бледно-зеленые листы, обильно полил сметаной. Выставить, что ль,
Шпына к чертовой матери? Упереть руки в косяк, вроде крестом забить
входную дверь и стоять насмерть: что мне твой сродственник или кто он
там... мне собственная бабуля важнее, понял, велел же не приезжать... Шпын
станет дуться пай-мальчиком, поджав губы, и перекладывать пакет набитый до
отказа из руки в руку, будто чиркая пластиковыми боками по глазам дружка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
видят, что неоспоримо элегантная, породистая, по всем статьям дорогая, с
ним?
Аркадьевой представилась, что и в самом деле за стенами не обычная
московская улица, а Чикаго, веселые двадцатые годы: букмекеры, рекитеры,
бутлегеры - обстановка густой, вязкой преступности; никто не повышал
голоса, никто не допускал резких движений, как за границей в ресторациях
для самых-самых. Официант, будто существовал только для Аркадьевой,
склонялся к ней, вертелся то слева, то справа, всячески угождал и готов
был броситься на рельсы под ревущий, напитанный скоростью и тоннами
состав, лишь бы его клиентке было хорошо.
Крупняков великолепием мощной фигуры, облаченной в тысячный костюм,
украшал зал, казался его самой выдающейся, привлекающей взоры частью. Ел
Крупняков также картинно, как говорил и двигался, ни разу не звякнул
прибором, куски мяса и салаты медленно уплывали в рот, шевелящий толстыми
яркими губами. В зале пахло дорогим трубочным табаком, и запахи кухни не
проникали в это святилище.
За соседним столом Наташа углядела сослуживца мужа не с женой, а с
незнакомкой. "Едва заметно поприветствовали друг друга взглядами - тайна
вкладов гарантировалась, и Аркадьева не испытала и намека на волнение, к
тому же Шпындро привык к деловым контактам супруги и давно оставил попытки
провести грань между деловым обедом и обольщающим. Наташе у
гастрономов-частников нравилось, как нравилось и в других местах, невольно
делающих каждого, в них проникшего, более значительным, пустые люди тучами
слетались туда именно для срочного приобретения дополнительного веса в
чужих глазах, и чем большие пустоты скрывались в их головах, тем
ожесточеннее рвались такие в закрытые для других залы, вынуждающие к
долгому штурму дома творчества, неприступные пансионаты. Себя Аркадьева к
пустым не причисляла, у нее имелся социальный статус - она выезжала и этим
все сказано, свобода сновать туда и обратно заменяла степени и звания;
творческие достижения, инженерные озарения не шли ни в какое сравнение с
принадлежностью к клану выездных; сам факт пересечения границ придавал ее
персоне качество редкое и притягательное для других. Пустым редко выпадало
принимать у себя таких сановников, какие сиживали за обильными столами
четы Шпындро. Вложения в снедь оправдывали себя целиком, даже прижимистый
Шпындро понимал, что щедрые застолья прорастут дополнительными
возможностями, в текущий момент непредсказуемыми.
Крупняков подкладывал и подкладывал, роняя округлые, сальные суждения
и давая биографические справки о каждом из присутствующих за столами в
пределах досягаемости взгляда. Персональные портреты вырисовывались
смешными, обличительными, дурно характеризующими жующих натурщиков; и
Крупняков знал, что также беспощадно живописуют его самого, он мастерски
подмечал отталкивающие черты, тасовал их как колоду карт и выдергивал в
любом наборе рукой опытного фокусника.
После второго - куска нежнейшего мяса, обложенного воздушным
гарниром, утопающим в фиолетово зеленых стебельках и листиках - Аркадьева
решила, что поедет к Крупнякову на кофе, если тот предложит; Крупняков
тоже знал цену разнообразным вложениям и после сокрушительного обеда
предложил бы смотаться к нему непременно. Миг расчета приближался, и
Крупняков выложил по левую руку пухлый бумажник; официант старался не
встретиться взглядом с его блестящей поверхностью; случись такое - знал за
собой неодолимую тягу к деньгам - совладать с инстинктом не удастся.
Крупняков поглаживал бумажник, как живое существо, и похоже сожалел,
что у вместилища денег нет уха, чтобы почесать за ним.
Наконец официант изогнулся, вытянул шею, напоминая одновременно
обозленно шипящего гуся и грифа, подкравшегося к падали - это могло
означать только одно - пора рассчитаться. Крупняков медленно, будто
преодолевая сопротивление, разломил бумажник, не под столом, не стараясь
избавить спутницу от лицезрения чужих денег, но, напротив, совершил все
так, чтобы пухлая пачка - вовсе не розовая из червонцев - а изумрудной
зелени отпечаталась надолго в мозгу женщины. Официант склонился буквой гэ,
и Аркадьева не поверила бы, если бы не видела сама: так гнулись только
японцы в передачах по телевизору и слуги царские в сказках и фильмах про
старину.
Прощание... По очереди подходили изумительные мужчины с перстнями и
шелковыми галстуками, вылезающие из-за загадочных кулис, где по мнению
возбужденной Аркадьевой могло твориться, что угодно: опиумокурильни,
нанесение цветных татуировок, торговля младенцами, но никак - обыкновенное
снование со сковородами и кастрюлями. Расставание прошло также
многозначительно, как и приход: медленные движения, непонятные Наталье
шутки, незнакомые фамилии и гангстерские улыбки, будто с мясом содранные с
лиц чужеземных актеров и приклеенные намертво новым владельцам, зачатым в
спальных районах бескрайнего города.
На улице ярилось солнце, ползли троллейбусы, оранжевые фигурки
укладывали неизменный асфальт, ровняя катками дорожное полотно с такими
страстью и постоянством, будто следом за ними шли другие, разрывающие его,
украшающие ямами и рытвинами.
Такси с зеленым глазом по-кошачьи кралось вдоль тротуара и по
тихоходности средства извоза становилось ясно: редчайшая удача - таксист
высматривает добычу, а не наоборот.
Крупняков медленно приподнял руку и выставил ее на уровне живота,
растопырив холеную кисть.
Даже не спросил, мелькнуло у Натальи, да и что спрашивать, лишнее,
взрослые люди... И все же Крупняков превзошел все ее ожидания, уточнив на
заднем сиденье, истертом тысячами задов: "Отвезти домой или как?"
Аркадьева положила ладонь на мощное колено ухажера и, глядя в
стриженный затылок водителя, безмолвно улыбнулась: получилось или как...
Мордасов готовился к приезду гостей. Бабка недужила и восковое ее
лицо напоминало о худшем.
Мордасов сварил бабке полкачана капусты, тщательно размял вилкой
клеклые бледно-зеленые листы, обильно полил сметаной. Выставить, что ль,
Шпына к чертовой матери? Упереть руки в косяк, вроде крестом забить
входную дверь и стоять насмерть: что мне твой сродственник или кто он
там... мне собственная бабуля важнее, понял, велел же не приезжать... Шпын
станет дуться пай-мальчиком, поджав губы, и перекладывать пакет набитый до
отказа из руки в руку, будто чиркая пластиковыми боками по глазам дружка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78