Крупняков верещал влажным голосом, пытаясь придать
ничего не значащим словам очарование многозначительности. Аркадьева
слушала, не перебивая: имеем право за свою статуэтку; в завершении
Крупняков заверил, что давно ему не было так хорошо и все прочее, в
общепринятых выражениях, впрочем, не скатываясь за грань явной пошлости.
Грузовик с площади укатил. Постамент бронзового пионера Гриши
подперли с двух сторон бревнами, после дождя торговки зеленью уже не
вернулись, и вечером, когда Туз треф крался к ресторану на доклад
Мордасову, ничто не напоминало о дневном проишествии, разве что Рыжуха в
сотый раз бухтела, пересказывая любопытствующим, как обломок гипсового
галстука огулял Стручка по самой маковке и - хотите верьте, хотите нет, -
если б не его ложно меховой кепарь с сальной пропиткой, скакать бы Стручку
с дырой в башке.
Шофера грузовика отпустили, оформив необходимые бумаги; на губах у
него, кроме горечи, запеклось от нашептывания самому себе колющее словцо
"акция" и еще искренняя жалость к покореженному пионеру: сам шофер ликом
напоминал бронзового Гришу и мог только радоваться, что возраст
украшающего площадь строителя светлого будущего, как бы стоит на месте,
повзрослеть Грише не удастся, а значит и не удастся прознать, каково оно -
барахтаться в жизни, каково на брюхе ползти по ее рытвинам и ухабам меж
полей, поросших не полевыми колокольчиками, а колокольчиками
радиотрансляции, нагло серебристыми, умопомрачительно постоянно уверяющими
ползущего, как ловко у него все получается и как близка цель.
Рыжуха по причине жары квас сторговала еще к трем и даже, залив в
бочку два ведра воды и тем разбавив мутную жижу на дне, сторговала и
доппаек, уверяя придирчивых, что квас не жидок, напротив свежак, не
загустел, потому и кажется, будто водянистый. Дома Рыжуху никто не ждал,
дочь с промысла не приходила вторую неделю - у дочери с подругой в Москве
квартира имелась, снятая в складчину, там и несли службу ночную; Рыжуха,
как мать и женщина, переживала, но смирившись с неизбежностью
происшедшего, переживания старалась умерить из-за бессмысленности их,
утешая себя скорым явлением блудной дщери на побывку, на отдых - только
дурачки да завистники думали, что промысел в неизменном дурмане, дыму да
скачках с машины на машину не изматывает до нутряной дрожи; на побывке
Рыжуха отпаивала дочь парным молоком с пирогами домашней выпечки, а после
трапезы дочь вываливала на стол, крытый клеенкой, улов, и Рыжуха с
умилением взирала на необыкновенные вещицы и всякие финтифлюшки,
назначения коих и смутно не угадывала, а когда дочь царственно протягивала
ладонь, приговаривая - тебе, мать - смущалась, махала руками в робком
протесте.
Рыжуха видела, как Туз треф проскользнул в ресторан, его изъезденная
мужская красота, блеснула неожиданно в мертвенном свете фонаря уколола
Рыжуху мыслями о несуществующем зяте-красавце, о дочери, обласканной не в
погашение произведенных кавалером трат, о внуке и всем таком для многих
обыденном, а для других - нелепица, вроде паровоза без крыльев, летящего
по воздуху; приснилось ей однажды в жару в дреме за красной бочкой:
паровоз запросто парил в воздухе, поражая необыкновенной паровозьей
легкостью, а из чрева квасной бочки неслось, нарастая, крещендо: наш
паровоз вперед лети!.. и он летел так всамделишно, что Рыжуха дернулась в
поту и локтем зацепила кружку под трехкопеечную заливку, звон стекла об
асфальт пресек полет паровоза и чудные слова - наш паровоз вперед лети! -
смолкли вместе с мелодией и вместо дивного полета перед Рыжухой замаячил
дружок Стручка на костылях, потерявший ногу по пьянке под маневровиком и
требующий квасу для залития нутряного огня и праведного негодования от
того, что неизвестная Рыжухе сволочь толкнула пиво налево.
Итак Туз треф театрально пересек столб фонарного света и тихо
притворил за собой перевязанную тряпкой, будто раненную дверную ручку.
Если б не Боржомчик, Туза в зал не пустили бы, но официант, будто
полководец с холма, как поле брани узревал орлиным взором весь зал и сразу
смекнул, что Туз треф ввалился не рассиживать в гульбище, а в розыскном
зуде по Мордасову. Боржомчик волок Туза меж столиков, тягостное зрелище -
не вписывался укутанный в лохмотья Туз в веселящуюся пригородную буржуазию
с наехавшими из Москвы ценителями местной ухи и возможности искупаться
глухой ночью с дамами в темном пруду, что снимало множество проблем разом;
чутье подсказало Шпындро, что надо ускорить отъезд из кабака тутошнего,
во-первых, и отъезд во враждебную даль, во-вторых и в главных. Аркадьева
уже выла от очередей, и Шпындро уверяя дружков на службе, будто не сильно
тяготится неустройством отечественного быта, ловил себя на мысли, что
уверения его звучали с каждым разом все фальшивее.
Туз треф наклонился к Мордасову и зашептал.
Настурция, обвив Филина, танцевала яростно, будто перед атакой или
явной погибелью другого свойства: жалела себя нестерпимо и время, текущее
уже годы и годы меж пальцев без смысла, сейчас капало на чудо-ноги в
убойных туфлях обжигающим расплавом невозратимости; разящий табачищем
Филин, будто и произносил приговор, будто и сам значился приговором:
ничего не изменить!
Лицо Мордасова и без того не лишенное лошадиных черт вытягивалось все
более от слов Туза треф; наконец приемщик матерно прервал осведомителя и
тычком руки отправил вон.
Филин доставил к столу виснувшую на его шее Настурцию, нес легко, как
в молодости: господи, до чего же затравили домашние, жена-уродина в
пуделиной прическе, дочурки неискренние в доброте и лютые в злобе; Филин
погладил Настурцию, желая ободрить, мол, ничего, все устроится, такая
красавица, вспомнил о своих и осекся. Ничего не устроится! Беда не снаружи
подстерегает этих девок, что его наследниц, что эту за столом, беда у них
внутри гнездится, вроде наново крашенной машины с насквозь проржавевшим
кузовом, для глаз - загляденье, а пальцем ткни, сыпется труха. Филин
хлебнул коньяка, слабо узнавая людей вокруг, и только Шпындро связывал с
реальной жизнью, и Филин пытался припомнить, что за такой прием и, хотя
питейные приемы уже отгремели, вышло их время, может, какой внеочередной,
исключительный задали с горячительными напитками, но кто и где, убей бог
не вспомнить; одно не вызывало сомнений: Шпындро маслит Филина, улещает,
обхаживает, оно и понятно - отъезд предвиделся нешуточный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
ничего не значащим словам очарование многозначительности. Аркадьева
слушала, не перебивая: имеем право за свою статуэтку; в завершении
Крупняков заверил, что давно ему не было так хорошо и все прочее, в
общепринятых выражениях, впрочем, не скатываясь за грань явной пошлости.
Грузовик с площади укатил. Постамент бронзового пионера Гриши
подперли с двух сторон бревнами, после дождя торговки зеленью уже не
вернулись, и вечером, когда Туз треф крался к ресторану на доклад
Мордасову, ничто не напоминало о дневном проишествии, разве что Рыжуха в
сотый раз бухтела, пересказывая любопытствующим, как обломок гипсового
галстука огулял Стручка по самой маковке и - хотите верьте, хотите нет, -
если б не его ложно меховой кепарь с сальной пропиткой, скакать бы Стручку
с дырой в башке.
Шофера грузовика отпустили, оформив необходимые бумаги; на губах у
него, кроме горечи, запеклось от нашептывания самому себе колющее словцо
"акция" и еще искренняя жалость к покореженному пионеру: сам шофер ликом
напоминал бронзового Гришу и мог только радоваться, что возраст
украшающего площадь строителя светлого будущего, как бы стоит на месте,
повзрослеть Грише не удастся, а значит и не удастся прознать, каково оно -
барахтаться в жизни, каково на брюхе ползти по ее рытвинам и ухабам меж
полей, поросших не полевыми колокольчиками, а колокольчиками
радиотрансляции, нагло серебристыми, умопомрачительно постоянно уверяющими
ползущего, как ловко у него все получается и как близка цель.
Рыжуха по причине жары квас сторговала еще к трем и даже, залив в
бочку два ведра воды и тем разбавив мутную жижу на дне, сторговала и
доппаек, уверяя придирчивых, что квас не жидок, напротив свежак, не
загустел, потому и кажется, будто водянистый. Дома Рыжуху никто не ждал,
дочь с промысла не приходила вторую неделю - у дочери с подругой в Москве
квартира имелась, снятая в складчину, там и несли службу ночную; Рыжуха,
как мать и женщина, переживала, но смирившись с неизбежностью
происшедшего, переживания старалась умерить из-за бессмысленности их,
утешая себя скорым явлением блудной дщери на побывку, на отдых - только
дурачки да завистники думали, что промысел в неизменном дурмане, дыму да
скачках с машины на машину не изматывает до нутряной дрожи; на побывке
Рыжуха отпаивала дочь парным молоком с пирогами домашней выпечки, а после
трапезы дочь вываливала на стол, крытый клеенкой, улов, и Рыжуха с
умилением взирала на необыкновенные вещицы и всякие финтифлюшки,
назначения коих и смутно не угадывала, а когда дочь царственно протягивала
ладонь, приговаривая - тебе, мать - смущалась, махала руками в робком
протесте.
Рыжуха видела, как Туз треф проскользнул в ресторан, его изъезденная
мужская красота, блеснула неожиданно в мертвенном свете фонаря уколола
Рыжуху мыслями о несуществующем зяте-красавце, о дочери, обласканной не в
погашение произведенных кавалером трат, о внуке и всем таком для многих
обыденном, а для других - нелепица, вроде паровоза без крыльев, летящего
по воздуху; приснилось ей однажды в жару в дреме за красной бочкой:
паровоз запросто парил в воздухе, поражая необыкновенной паровозьей
легкостью, а из чрева квасной бочки неслось, нарастая, крещендо: наш
паровоз вперед лети!.. и он летел так всамделишно, что Рыжуха дернулась в
поту и локтем зацепила кружку под трехкопеечную заливку, звон стекла об
асфальт пресек полет паровоза и чудные слова - наш паровоз вперед лети! -
смолкли вместе с мелодией и вместо дивного полета перед Рыжухой замаячил
дружок Стручка на костылях, потерявший ногу по пьянке под маневровиком и
требующий квасу для залития нутряного огня и праведного негодования от
того, что неизвестная Рыжухе сволочь толкнула пиво налево.
Итак Туз треф театрально пересек столб фонарного света и тихо
притворил за собой перевязанную тряпкой, будто раненную дверную ручку.
Если б не Боржомчик, Туза в зал не пустили бы, но официант, будто
полководец с холма, как поле брани узревал орлиным взором весь зал и сразу
смекнул, что Туз треф ввалился не рассиживать в гульбище, а в розыскном
зуде по Мордасову. Боржомчик волок Туза меж столиков, тягостное зрелище -
не вписывался укутанный в лохмотья Туз в веселящуюся пригородную буржуазию
с наехавшими из Москвы ценителями местной ухи и возможности искупаться
глухой ночью с дамами в темном пруду, что снимало множество проблем разом;
чутье подсказало Шпындро, что надо ускорить отъезд из кабака тутошнего,
во-первых, и отъезд во враждебную даль, во-вторых и в главных. Аркадьева
уже выла от очередей, и Шпындро уверяя дружков на службе, будто не сильно
тяготится неустройством отечественного быта, ловил себя на мысли, что
уверения его звучали с каждым разом все фальшивее.
Туз треф наклонился к Мордасову и зашептал.
Настурция, обвив Филина, танцевала яростно, будто перед атакой или
явной погибелью другого свойства: жалела себя нестерпимо и время, текущее
уже годы и годы меж пальцев без смысла, сейчас капало на чудо-ноги в
убойных туфлях обжигающим расплавом невозратимости; разящий табачищем
Филин, будто и произносил приговор, будто и сам значился приговором:
ничего не изменить!
Лицо Мордасова и без того не лишенное лошадиных черт вытягивалось все
более от слов Туза треф; наконец приемщик матерно прервал осведомителя и
тычком руки отправил вон.
Филин доставил к столу виснувшую на его шее Настурцию, нес легко, как
в молодости: господи, до чего же затравили домашние, жена-уродина в
пуделиной прическе, дочурки неискренние в доброте и лютые в злобе; Филин
погладил Настурцию, желая ободрить, мол, ничего, все устроится, такая
красавица, вспомнил о своих и осекся. Ничего не устроится! Беда не снаружи
подстерегает этих девок, что его наследниц, что эту за столом, беда у них
внутри гнездится, вроде наново крашенной машины с насквозь проржавевшим
кузовом, для глаз - загляденье, а пальцем ткни, сыпется труха. Филин
хлебнул коньяка, слабо узнавая людей вокруг, и только Шпындро связывал с
реальной жизнью, и Филин пытался припомнить, что за такой прием и, хотя
питейные приемы уже отгремели, вышло их время, может, какой внеочередной,
исключительный задали с горячительными напитками, но кто и где, убей бог
не вспомнить; одно не вызывало сомнений: Шпындро маслит Филина, улещает,
обхаживает, оно и понятно - отъезд предвиделся нешуточный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78