- Когда великан начнет все крушить, никакими планами его не
сдержать - будет бросаться на все и вся и рвать на части. Уж больно
изголодался да и лиха натерпелся. А хуже всего то, что уж очень долго
его унижали как могли.
- Но если найдется несколько предусмотрительных людей и они все же
составят план...не унимался Джим.
- Надеюсь, не доживу до этого дня, - покачал головой старик. - Они
ведь друг другу горло перегрызут, перебьют друг друга. И не останется
ни людей, ни сил, и все пойдет постарому. Глаза б мои всего этого не
видели, умереть бы до этого дня. Вы, сосунки, еще на что-то надеетесь.
- И он полез с полным ведром вниз. - А у меня уже надежды никакой.
Ну-ка, уйди с дороги. Болтовней много не заработаешь, пусть студенты
языки чешут.
Джим переступил с лестницы на ветку и пропустил старика. Тот
высыпал яблоки, и направился к другому дереву. Все так же шуршали
конвейеры в сортировочной и стучали молотки. А по шоссе проносились
грузовики. Джим взял полное ведро, отнес к ящикам. Учетчик снова сделал
пометку в блокноте.
- Будешь баклуши бить - много не заработаешь, еще нам задолжаешь,
- предупредил он.
Джим покраснел, набычился.
- Занимайся-ка лучше своей писаниной, - буркнул он.
- Ишь, какой сердитый!
Джим взял себя в руки и смущенно улыбнулся.
- Что-то устал я с непривычки, - примирительно сказал он.
Русоголовый усмехнулся.
- Известное дело, намаешься, так на всякого лаять станешь. Ты б на
дерево залез да там и устроил перекур.
- Так и сделаю, - и Джим направился к яблоне. Поднявшись, повесил
ведро на ветку и принялся собирать яблоки. А вслух произнес:
- Вот и я, как цепной пес, злой стал. Нельзя так. Хватит того, что
отец в злобе жил.
Работал он теперь не спеша, каждое движение стало расчетливым и
выверенным, как у машины. Солнце уже клонилось к закату, вот почти
скрылось, лишь на верхушках деревьев догорали последние блики. Далеко в
городке прозвучал гудок. Но Джим все работал и работал. Уже смеркалось,
когда наконец остановился конвейер и учетчики объявили:
- Кончай работу! На сегодня все!
Джим спустился на землю, высыпал последнее ведро, поставил его в
ряд с другими. Учетчик записал общее количество, подвел итоги. Сборщики
некоторое время еще не расходились, сворачивали самокрутки, негромко
переговаривались. Потом не спеша пошли по яблоневой аллее к дороге, за
которой их ждал кров.
Впереди Джим увидел старика, прибавил шагу, догнал его. Шагал
старик тяжело, худые ноги сгибались плохо.
- А, опять ты, - узнал он Джима.
- Не пойти ли вместе, думаю.
- Да кто ж тебе мешает? - старик, очевидно, был доволен.
- Родные-то у тебя здесь есть?
- Родные-то? Нет.
- Так если ты один-одинешенек, прилепился бы к какой богадельне,
пусть местные власти тебя поят-кормят.
Старик ответил с холодным презрением.
- Я деревья валил, мне равных не было. Ты, сосунок, и леса-то,
поди, не видел. Все равно ничего не поймешь. До моих лет никто из
лесорубов не дотягивал. Такие, как ты, слабаки, в обморок падали, лишь
глядя, как я работаю. А здесь по этим паршивым яблоням лазай! И
богадельня не по мне! Я всю жизнь в опасности работал. Я на
тридцатиметровой высоте был, и веткой мне сорвало спасательный пояс.
Работал с ребятами, а их возьми, да де ревом придави - только мокрое
место осталось. А ты меня в богадельню! "Дан, иди похлебку есть!", и я
хлебу шекпокрошу, и рад стариковской тюре. Да я скорее с яблони вниз
головой прыгну! Я, брат, деревья валил.
Они медленно шли садом. Джим снял шапку, взял в руку.
- Ну, и что твоя работа дала? Состарился ты, тебя и выбросили.
Дан крепко, до боли, ухватил Джима за локоть.
- Давала мне работа немало, ох немало. Бывало, залезу на самую что
ни на есть верхотуру, и душа радуется: ведь у хозяев моих кишка тонка
сюда залезть. А я - на верху, и смотрю вниз, все такое маленькое, и
люди - ровно муравьи, а я тут - наверху, во весь свой рост. Так что
работа мне много давала.
- А наживались на ней другие, - вставил Джим. Они разбогатели, а тебя - коленкой
под зад, когда сил поубавилось.
- Ну и что. Да, уволили. Так я и впрямь уже сдавать начал. А впрочем, мне на них
плевать.
Впереди обозначился приземистый беленый сарай мет ров пятьдесят в длину. - его
поставили хозяева для сборщиков - двери и квадратики окон каждые десять метров. Кое-
какие двери открыты, свет ламп и свечей падал на землю. Кое-кто сидел на пороге,
вглядываясь в густеющие сумерки. Перед сараем торчала водопроводная колонка, вокруг
собрался народ, каждый по очереди набирал в пригоршню воды, ополаскивал лицо,
волосы, оттирал руки. Женщины наполняли ведра, котелки. У полутемного дома
сновали детишки, непоседливые и озорные. Доносились обрывки вялого разговора - люди
устали. Мужчины возвращались из сада, женщины - с сортировки и упаковки. Впритык к
северному углу барака стоял магазин, окна его сейчас ярко горели. Там продавались в
кредит по рабочим талонам продукты, одежда. У входа выстроилась очередь. А из
магазина гуськом выходили мужчины и женщины с консервными банками, буханками
хлеба.
Джим и Дан подошли к бараку.
- А вот и конура, - сказал Джим. - Тебе б не помешало старуху под
боком иметь, чтоб хоть готовила.
- Схожу-ка я, пожалуй, в магазин, куплю банку фасоли. Вот дураки:
платят по семнадцать центов за фунт. А сушеной фасоли за те же деньги
можно целых четыре фунта купить. А сваришь - так, почитай, ее в два
раза больше станет,
- А что ж ты сам тогда в банках фасоль покупаешь?
- Некогда мне возиться, готовить. Я прихожу усталый как собака и
голодный.
- Так ведь и у остальных времени не больше. И женщины, и мужчины с
утра до ночи работают. А бакалейщик еще и три цента сверху дерет,
потому что, видите ли, продукты почти с доставкой на дом, не приходится
измученным людям в город ходить.
Дан повернулся, нацелив жидкую бороденку на Джима.
- А тебе, малый, везде нужно нос сунуть, да? Ты как щенок с
костью: мусолишьмусолишь, а зубки-то слабенькие, не ровен час сломаешь.
- Если побольше ребят за эту кость возьмутся разгрызем!
- Как знать! Я семьдесят один год прожил, и на людей, и на собак
насмотрелся - все так и норовят кость друг у друга утащить, не видел я,
чтоб две собаки одну кость грызли, зато горло друг дружке перегрызть за
эту кость - сколько угодно.
- Что-то безнадегой от тебя несет, - заметил Джим.
Старик осклабился, снова выставились четыре огромных резца.
- Мне семьдесят один год, - примирительно сказал он.- Не обращай
на меня внимания, грызи, давай, свою кость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76