— Ах, мальчик,— отвечала она, вытирая слезы на глазах.— Расскажу тебе когда-нибудь потом.
Но она никогда не рассказала мне об этом. Быть может, она и сама не знала и не догадывалась, где он и что попал в тюрьму, осужден за воровство, что слал ей письма, открытки, ходатайства и документы, просил содействия и помощи, которых она ему оказать не могла, так как отец категорически запретил какой-либо контакт с арестантом.
— Каков негодяй,— ругал дядю отец, когда от того приходили известия или хотя бы упоминалось его имя,— каков мошенник, притворяется невинным агнцем, а сам извечно проникает сквозь окна и стены, точно сквозь воздух.
Дядя Ганс совершил у господина Корфеса кражу со взломом.
«Мне важна истина и честь моего отца,— писал дядя Ганс известному в городе адвокату, который испещрил письмо вопросительными знаками и отослал назад, потому оно и попало в чемодан.— Я не позволю издеваться над собой и требую лишь то, что по праву принадлежит моему отцу, а также мне, иначе говоря, возвращения его личного имущества, поскольку уж его жизнь потеряна навечно и никто не сможет мне ее вернуть. Но виновника я знаю, вора, похитившего и дорогую мне жизнь, и имущество, чиновника, взбиравшегося все выше и выше по ступеням этого несправедливого мира и взобравшегося бы еще выше, если бы я не остановил его. Я должен был взять то, что принадлежит мне по праву, только так мог я разоблачить истинного виновника, привлечь его к суду, дабы он получил заслуженное наказание, которого ему, поскольку наконец-то истина выплыла на свет божий, более не избежать!»
Но приговор звучал иначе, обвинялся в квалифицированной краже дядя Ганс, ибо он, по мнению судей, расчетливо и умело подготовил взлом и никаких прав собственности на «ценную добычу» выставить как довод не мог. «Еще в сентябре,— говорилось в документах, которые я также нашел в чемодане, —он познакомился со свидетельницей Хойсслер, которая работала у инспектора Корфеса в Дрездене, Андреасштрассе, 2, первый этаж, помощницей по хозяйству и жила там же. Благодаря этому знакомству и тому, что многое видел собственными глазами, обвиняемый знал, что в квартире Корфеса имеются ценности, дорогая одежда и белье. Седьмого октября сего года обвиняемый, при содействии второго лица, которое установлено не было, убедился в том, что свидетельницы Хойсслер вечером в квартире не будет. А что супруги Корфес по вечерам чаще всего дома не бывали, обвиняемому было также известно. Вечером, между восемью часами и девятью часами пятнадцатью минутами, обвиняемый один или при содействии второго лица разбил, прицельно бросив камень, окно выходящей на Андреасштрассе веранды означенной квартиры, после чего открыл, повернув задвижку, окно и влез через него на веранду. Отсюда он, пройдя через гостиную, попал в спальню супругов Корфес. В спальне он взломал два запертых платяных шкафа и одну запертую дорожную корзину. Из гостиной он взял новую накидку с дивана, а из шкафов и корзины в спальне, частично также из незапертых ящиков платяных шкафов следующие, принадлежащие супругам Корфес, вещи: 1 мужские часы, 1 костюм, 1 мужское летнее пальто, 1 зимнее пальто на меху, 4 или 5 верхних мужских рубашек, 2 дюжины носовых платков, 1 пару мужских полуботинок, 1 красный джемпер, 1 коричневый кожаный чемодан и многочисленные предметы туалета: гребень, щетку, мыло, полотенца, носовые платки и т. д. Вещи он упаковал в принесенную небольшую дорожную корзину и в украденный чемодан. Общая стоимость краденного — около 1000 рейхсмарок...»
10
Я вспоминаю накаленную атмосферу в нашей семье, бесконечные пререкания моих родителей, вызванные этим приговором, о котором я узнал лет через двадцать пять — тридцать.
— Счастье и стекло — бьются легко,— говорил каждый раз отец, когда речь заходила об этой истории, и считал, очевидно, что вполне достаточно сказал нам, детям, прежде чем отослать из комнаты.
Но он продолжал говорить таким самодовольным тоном, так громко и настойчиво, что мы, даже на далеком расстоянии, понимали или по крайней мере догадывались, что он имел в виду.
— Я это знал, мне не трудно было предугадать, что с Гансом дело нечисто, а вы все еще верите его вракам,— возмущался он.— Этот тип бьет окна и берет все, что может ухватить, словно ему принадлежит весь мир. Он еще всех нас опозорит, хорошо, что люди на нас пальцами не показывают, а то, чего доброго, через много лет еще и на наших детей показывать будут.
Мать от всего этого очень нервничала, убегала из комнаты, приходила к нам в кухню, всхлипывала, прижимала меня и брата к себе. Иной раз она бывала в таком волнении, что минуту-другую слова не могла сказать, дрожала всем телом, тянула нас к входной двери, хотела бежать, но мы удерживали ее. Тогда она отталкивала нас и ругала, словно это мы говорили то, что сказал ей отец.
— Вы ни о чем понятия не имеете, как попугаи повторяете, что люди болтают, всякую брехню,— горячилась она.— Я своего брата знаю лучше, чем кто бы то ни было, я понимаю и одобряю все, что он делает, я на его месте поступила бы точно так же. Он прав и может это доказать, он всегда хотел только хорошего, и вообще, он самый хороший.
Для нас, детей, он все равно был самый, самый хороший, наш волшебник с раковиной, лунный стекольщик, который швырял привязанные к веревке камни и единым движением своего искривленного пальца налаживал то, что разбивал. Он чинил наши игрушки и всякий раз вызволял нас, если на улице, дома или в школе с нами случалась беда. Он сразу же по нашим лицам видел, что мы не знаем, как быть, отводил нас в сторонку и помогал советом и делом. Однажды он застеклил ночью, так, что никто не заметил, витрину в молочной лавке, в которую я вечером запулил футбольным мячом.
— В былые времена, ты уж понимаешь, мы бы с тобой кое-что заработали,— улыбаясь, сказал дядя Ганс на следующее утро, когда возвращал мне мяч.— Твой
мяч лежал среди масла и сыра, и я кое-что прихватил на завтрак. Попробуй, какое все свежее. Чудесно!
Мы, дети, поверить не могли, что дядя Ганс сам попал в затруднительное положение, из которого явно не знал выхода.
— Где он? Что случилось? Почему он не возвращается? — все снова и снова спрашивали мы.
Уже не первый месяц слышали мы только шепот, оскорбительные речи отца, поговорки о разбитом стекле, намеки и заклинания матери, которые только усиливали наши страхи и тревоги. К великому сожалению, нас, несмотря на все наши протесты, несмотря на всяческие уловки и хитрости, выставляли за дверь, как только бабушка и дедушка, кто-нибудь из дядей, тети или мама узнавали что-то новое об «этом ужасном деле», как это называлось в нашем семейном кругу. Мои двоюродные братья и сестры и даже пятнадцатилетние близнецы Хорст и Хайнц, которых дядя Ганс уже не раз угощал пивом, не знали никаких подробностей и вместе с нами ломали себе голову, что могло поставить на колени нашего любимого дядю, героя и волшебника, почему ни спасти, ни помочь ему было нельзя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76