На пари стучали большими пальцами об пол, чтобы и они также искривились, как у дяди Ганса. Подражали и его тихому, загадочному смеху, но зажимали рот руками, как только смех этот перерастал в предательское хихиканье, гогот и фырканье. Из нашего сумеречного угла мы мечтательно глядели в окно, куда-то в даль дальнюю, с ее приключениями и тайнами, а мрачные намеки взрослых делали их только более завлекательными. Мы сдвигались теснее, мои двоюродные братья и сестры, мой брат и я шепотом торжественно обещали и клялись друг другу любой ценой пойти по стопам нашего любимого дяди.
Я смотрел теперь на отца другими глазами, многое не принимал уже так слепо, как раньше. Когда он в своей нарядной форме приходил со службы, я уже не спешил
к двери и не ждал от него чудес и откровений. Его кондукторская сумка, с выкатывающимися пятипфенниговыми, десятипфенниговыми монетами и марками, потеряла свое очарование, педантичный подсчет денег, оставшихся билетов и чистка этой сумки, медных пуговиц и эмблем на куртке наводили на меня только скуку и злили меня. Больше всего обижался я на отца за то, что он ни словом не упоминал дядю Ганса или даже хвастал, как ловко избегает встреч с ним, а то и вовсе не замечает его приветствий и окликов.
— На службе я не признаю родственников, там я со всеми на «вы»,— говорил он.— Дай такому мизинец, он всю руку отхватит. Но только не мою.
Чем чаще отец повторял свои поговорки, чтобы обратить дядю Ганса в дьявола, тем сомнительнее я находил их. Отец вечно твердил:
— Порядок — это половина жизни.
И отмахивался, когда мать спрашивала:
— А вторая половина?
Мать посмеивалась, слушая его язвительные речи, но порой терпенье ее лопалось, и она возражала:
— Да что ты знаешь? Что ты видел на белом свете? Глянул ли хоть раз из окон своего трамвая? Пусть бы камень и впрямь влетел тебе в окно, ты бы хоть понял, какая она есть — жизнь.
Обо всем этом я размышлял, наблюдал за всем, ко всему прислушивался, когда наступало время идти нам, детям, спать. Такие споры бывали, правда, редко, но зато часто — пикировки, отец сыпал поговорками, мать — насмешками. Я заметил, что ни он, ни она прямо не упоминали дядю Ганса, но, несмотря на это, я связывал каждый их разговор с ним. На что же еще стоило тратить так много слов, из-за чего же стоило часами горячиться? Наконец я засыпал, а во сне меня преследовали их речи о летящих голубях и камнях, звенящих осколках и розгах. В моих снах кипели сражения, и в самой их гуще героем и победителем выступал дядя Ганс, у ног которого раскинулась сказочная страна с молочными реками и кисельными берегами, где повсюду слышен смех, царит веселье и разлит теплый свет. Когда я просыпался, было уже светло, родители сидели за столом, слышалось звяканье посуды, пререкания из-за хлеба, или масла, или денег на банку мармелада. Но больше ни из-за чего.
От меня не укрылось, что дядя Ганс приходил к нам теперь в гости только в отсутствие отца. Он знал часы его работы или узнавал у матери, которая шепталась с ним тихонько и доверительно.
— Милая сестричка,— говорил он матери.
А мать называла его «мой старший». Она, склонив голову чуть набок, напряженно слушала его и кивала на все, что он ни скажет. Она никогда не скрывала, что ее старший брат вырос вдали от семьи, у чужих людей.
— Он на пути к нам,— частенько говорила мать прежде.
Мать наводила справки, рассылала письма, открытки и телеграммы, давала извещения в газетах о розыске, но, несмотря на это, ничего определенного не узнала. Теперь она хотела услышать со всеми подробностями, как ему жилось, известно ли ему было что-нибудь о своих братьях, сестрах и матери и как он их в конце концов нашел.
— Как же ты один справлялся и мог так долго оставаться на чужбине? — спрашивала снова и снова мать.
И он рассказывал, перескакивая с пятого на десятое, описывал людей, с которыми встречался, пейзажи, деревья с причудливо изогнутыми ветвями, которые росли где-то из скал или каменистых берегов.
— Я мог быть у вас куда раньше, если бы повсюду не было так много прекрасного,— говорил он, мечтательно закатывая глаза, а мы в нашем уголке пытались ему подражать.— Но теперь я не хотел бы покидать вас.
Я надеялся, я желал, чтобы это было сказано в прямом смысле слова, чтобы дядя Ганс остался у нас и без конца рассказывал о дальних городах, деревнях, горах и озерах. Возможно, моя мать чувствовала то же самое, она вздыхала, глаза ее расширялись, грустнели, а порой она утирала их рукой и смущенно отворачивалась.
— А что я в своей жизни видела? Мне бы хоть разок из дома вырваться!
Взгляд ее падал на нас, детей, она понижала голос и уходила с дядей Гансом на кухню, где для нас не было уголка, чтобы слушать их разговоры. Мы могли лишь догадываться, о чем они без конца говорили. Тем пышнее расцветала наша фантазия, тем заманчивее делалась географическая карта приключений, что раскинулась за ближними лесами.
Украдкой пробирались мы за дядей Гансом, когда он уходил от нас и шел вразвалку, как никто из взрослых, которых мы знали.
— Эй, вам что? — спрашивал он, останавливаясь, когда мы едва не наступали ему на пятки.— Отправляйтесь-ка домой, я иду на работу.
Мы не верили ему, но он и вправду шел в депо, куда мы прежде частенько провожали отца. Собственными глазами видели мы, как дядя Ганс орудует с тряпками и ведрами, ползает, перепачканный грязью, между отставленными для мойки вагонами, и волосы прядями падают ему на глаза — согбенная тень среди других серых теней, без единой улыбки, без единого слова. Только протирая окна вагонов, позади депо, под открытым небом, он выпрямлялся, вытягивал мускулистые руки и размахивал куском протирочной кожи, точно флагом, который сулил славу и честь тем, кто следовал за ним. Отражаясь в стекле, дядя Ганс, казалось нам, был снова окружен сиянием, герой наших мечтаний, которому ни грязь, ни унижение, ни клевета навредить не могли.
После смерти дяди Ганса в памяти моей всплыли все мои грехи и упущения, мое равнодушие, когда он просил меня зайти к нему, а я откладывал визит месяц за месяцем, год за годом, пока уже не стало слишком поздно.
«Какой-нибудь новый фокус»,— думал я, проходя мимо старого дома, в котором дядя Ганс долго прожил, занятый чем-то будто бы очень важным, избывший дивные грезы своего детства.
Однажды, встретившись с ним, я попытался потихоньку улизнуть, прежде чем он заведет свои бесконечные разговоры. Но он вцепился мне в руку и простонал:
— Плохой я стал ходок,— и что-то еще, не отпуская меня, хотя я поглядывал на часы и отговаривался важными делами.
Старый, седой, медлительный, он пытался убедить меня, что мы условились о встрече — он уже жил в деревне Зандберг. Я пожал плечами и ничего не вспомнил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Я смотрел теперь на отца другими глазами, многое не принимал уже так слепо, как раньше. Когда он в своей нарядной форме приходил со службы, я уже не спешил
к двери и не ждал от него чудес и откровений. Его кондукторская сумка, с выкатывающимися пятипфенниговыми, десятипфенниговыми монетами и марками, потеряла свое очарование, педантичный подсчет денег, оставшихся билетов и чистка этой сумки, медных пуговиц и эмблем на куртке наводили на меня только скуку и злили меня. Больше всего обижался я на отца за то, что он ни словом не упоминал дядю Ганса или даже хвастал, как ловко избегает встреч с ним, а то и вовсе не замечает его приветствий и окликов.
— На службе я не признаю родственников, там я со всеми на «вы»,— говорил он.— Дай такому мизинец, он всю руку отхватит. Но только не мою.
Чем чаще отец повторял свои поговорки, чтобы обратить дядю Ганса в дьявола, тем сомнительнее я находил их. Отец вечно твердил:
— Порядок — это половина жизни.
И отмахивался, когда мать спрашивала:
— А вторая половина?
Мать посмеивалась, слушая его язвительные речи, но порой терпенье ее лопалось, и она возражала:
— Да что ты знаешь? Что ты видел на белом свете? Глянул ли хоть раз из окон своего трамвая? Пусть бы камень и впрямь влетел тебе в окно, ты бы хоть понял, какая она есть — жизнь.
Обо всем этом я размышлял, наблюдал за всем, ко всему прислушивался, когда наступало время идти нам, детям, спать. Такие споры бывали, правда, редко, но зато часто — пикировки, отец сыпал поговорками, мать — насмешками. Я заметил, что ни он, ни она прямо не упоминали дядю Ганса, но, несмотря на это, я связывал каждый их разговор с ним. На что же еще стоило тратить так много слов, из-за чего же стоило часами горячиться? Наконец я засыпал, а во сне меня преследовали их речи о летящих голубях и камнях, звенящих осколках и розгах. В моих снах кипели сражения, и в самой их гуще героем и победителем выступал дядя Ганс, у ног которого раскинулась сказочная страна с молочными реками и кисельными берегами, где повсюду слышен смех, царит веселье и разлит теплый свет. Когда я просыпался, было уже светло, родители сидели за столом, слышалось звяканье посуды, пререкания из-за хлеба, или масла, или денег на банку мармелада. Но больше ни из-за чего.
От меня не укрылось, что дядя Ганс приходил к нам теперь в гости только в отсутствие отца. Он знал часы его работы или узнавал у матери, которая шепталась с ним тихонько и доверительно.
— Милая сестричка,— говорил он матери.
А мать называла его «мой старший». Она, склонив голову чуть набок, напряженно слушала его и кивала на все, что он ни скажет. Она никогда не скрывала, что ее старший брат вырос вдали от семьи, у чужих людей.
— Он на пути к нам,— частенько говорила мать прежде.
Мать наводила справки, рассылала письма, открытки и телеграммы, давала извещения в газетах о розыске, но, несмотря на это, ничего определенного не узнала. Теперь она хотела услышать со всеми подробностями, как ему жилось, известно ли ему было что-нибудь о своих братьях, сестрах и матери и как он их в конце концов нашел.
— Как же ты один справлялся и мог так долго оставаться на чужбине? — спрашивала снова и снова мать.
И он рассказывал, перескакивая с пятого на десятое, описывал людей, с которыми встречался, пейзажи, деревья с причудливо изогнутыми ветвями, которые росли где-то из скал или каменистых берегов.
— Я мог быть у вас куда раньше, если бы повсюду не было так много прекрасного,— говорил он, мечтательно закатывая глаза, а мы в нашем уголке пытались ему подражать.— Но теперь я не хотел бы покидать вас.
Я надеялся, я желал, чтобы это было сказано в прямом смысле слова, чтобы дядя Ганс остался у нас и без конца рассказывал о дальних городах, деревнях, горах и озерах. Возможно, моя мать чувствовала то же самое, она вздыхала, глаза ее расширялись, грустнели, а порой она утирала их рукой и смущенно отворачивалась.
— А что я в своей жизни видела? Мне бы хоть разок из дома вырваться!
Взгляд ее падал на нас, детей, она понижала голос и уходила с дядей Гансом на кухню, где для нас не было уголка, чтобы слушать их разговоры. Мы могли лишь догадываться, о чем они без конца говорили. Тем пышнее расцветала наша фантазия, тем заманчивее делалась географическая карта приключений, что раскинулась за ближними лесами.
Украдкой пробирались мы за дядей Гансом, когда он уходил от нас и шел вразвалку, как никто из взрослых, которых мы знали.
— Эй, вам что? — спрашивал он, останавливаясь, когда мы едва не наступали ему на пятки.— Отправляйтесь-ка домой, я иду на работу.
Мы не верили ему, но он и вправду шел в депо, куда мы прежде частенько провожали отца. Собственными глазами видели мы, как дядя Ганс орудует с тряпками и ведрами, ползает, перепачканный грязью, между отставленными для мойки вагонами, и волосы прядями падают ему на глаза — согбенная тень среди других серых теней, без единой улыбки, без единого слова. Только протирая окна вагонов, позади депо, под открытым небом, он выпрямлялся, вытягивал мускулистые руки и размахивал куском протирочной кожи, точно флагом, который сулил славу и честь тем, кто следовал за ним. Отражаясь в стекле, дядя Ганс, казалось нам, был снова окружен сиянием, герой наших мечтаний, которому ни грязь, ни унижение, ни клевета навредить не могли.
После смерти дяди Ганса в памяти моей всплыли все мои грехи и упущения, мое равнодушие, когда он просил меня зайти к нему, а я откладывал визит месяц за месяцем, год за годом, пока уже не стало слишком поздно.
«Какой-нибудь новый фокус»,— думал я, проходя мимо старого дома, в котором дядя Ганс долго прожил, занятый чем-то будто бы очень важным, избывший дивные грезы своего детства.
Однажды, встретившись с ним, я попытался потихоньку улизнуть, прежде чем он заведет свои бесконечные разговоры. Но он вцепился мне в руку и простонал:
— Плохой я стал ходок,— и что-то еще, не отпуская меня, хотя я поглядывал на часы и отговаривался важными делами.
Старый, седой, медлительный, он пытался убедить меня, что мы условились о встрече — он уже жил в деревне Зандберг. Я пожал плечами и ничего не вспомнил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76