— Я тоже всего лишь человек.
Капли пота выступили у него на лбу, он мучился от жары в своем застекленном кабинете, где окна открывались только на щелочку. Наполовину отвернувшись, он цеплялся за телефон, ощущая некоторое облегчение оттого, что может беседовать с кем-то, кому не надо глядеть в глаза. Он с радостью оттянул бы минуту, когда ему придется столкнуться с «выдержкой». Он улыбался и моргал, после телефонного разговора молча вышел из комнаты и вернулся с грозным вопросом:
— Кто вас вообще сюда послал, что вы позволяете себе разговаривать со мной таким тоном?
— Да, в самом деле, кто? — возразил дядя Ганс и продолжал сидеть и курить трубку.
Гнев его улегся, у него с самого начала было мало надежды чего-либо добиться своим посещением. А у Хинца, осанистого видного мужчины, который начальственно повышал голос, едва кто-нибудь выводил его из себя, дрожали руки. Положение становилось комическим, Хинц утратил всякую власть над собой и заорал:
— Эти интриги, эти намеки... я не потерплю! Говорите, чего вы от меня хотите, или покиньте мой кабинет!
Перед дядей Гансом теперь сидел загнанный, сломленный человек, цеплявшийся за свое кресло, его было чуть ли не жалко. С большим трудом ему удалось обратить беду на Голубом озере в «дело Фидлера» и отбросить все, что стояло на его пути к власти и величию. Но теперь, очевидно, силы его иссякли, он устал от интриг и распрей, которые сам же разжигал, чтобы спасти собственную шкуру. Как же теперь ему еще оправдать исчезновение измерительных приборов, о которых сейчас шла речь? Лихорадочные дни и бессочные ночи не прошли для него бесследно, заседания, вызовы, допросы, все, что он утверждал и делал против собственной совести. Раньше он говорил «мой кооператив», «мои озера», «мои рыбаки», изо дня в день искал их близости и своим импонирующим поведением иных восхищал, а многих привлек на свою сторону. Теперь же он говорил только о себе, о своем недостатке времени, о своих трудностях.
— Прошу вас,— повторил он,— покиньте мой кабинет.
— Вам бы тоже не мешало на время его покинуть,— ответил дядя Ганс и поднялся.— Хотя бы на часок-другой выйти и оглядеться, все ли у вас в порядке, иначе ваш горизонт уж очень сузится, станет плачевно ограничен.
На стене между пустующими книжными полками висели многокрасочные карты всех принадлежащих кооперативу водоемов с цифрами и данными. Голубое озеро представлено было червеобразно изогнутым пятнышком среди зеленых и коричневых пятен лесов и полей, ни один дом не был обозначен на его берегах, а разметка участка Феликса перечеркнута.
— Я бы на вашем месте придерживался пословицы: «Сидя в стеклянном доме, не швыряйся камнями»,— добавил дядя Ганс и ногой отбросил удочки, загородившие ему проход, причем несколько удочек упало.— Вот, вот, поудите и спокойно все обдумайте, а главное, не пугайтесь, если клюнувшая рыбка соскочит или оборвет вам леску.
Это, видимо, произвело на Хинца впечатление. Он опомнился, покачал головой, улыбнувшись, наклонился И поднял удочки.
— Снасти эти принадлежат браконьерам, мы их конфисковали.— И рассказал, что после работы и в конце недели объезжает на лодке угодья кооператива и всякий раз ловит с поличным этот сброд. Они таскают рыбу даже из верш и орудуют в водоемах интенсивной эксплуатации, будто их арендовали. Теперь он спокойно допил свой остывший кофе, улыбнувшись, показал здоровые зубы и любезно признался, что в самом деле сильно перегружен, раздражен и иной раз бывает несправедлив.— Подчас мне не остается другого выхода, приходится прибегать к крутым мерам, чтобы восстановить дисциплину и порядок,— сказал он, отер со лба пот, поднялся и, опершись руками о стол, кивнул в сторону окна.— Можете мне поверить, я бы с радостью сегодня же бросил всю эту мороку и спокойненько удил бы себе рыбу в Голубом озере. Знаете вы кого-нибудь, кто согласился бы меня здесь заменить?
— Разве о том речь? — сказал дядя Ганс.
Он стоял, прислонившись к двери, удивленный и озадаченный способностью этого человека мгновенно преображаться. Ни тени вызова или беспомощности, Хинц с горячностью доказывал, что всякий кому не лень на него нападает, критикует, донимает мелочами, преследует и угрожает жалобами и судом.
— Сверху меня шпыняют, а я — так не смей, я должен входить в положение каждого, но как я сам выхожу из положения — никого не интересует,— с горечью признался он.— Я прилип к этому креслу, тут вы совершенно правы, меня к нему прилепили. Никто не желает поменяться со мною местами, было бы чудом, если бы вы такого нашли.
— Нет, я такого не знаю, никогда на этот счет не задумывался,— сказал дядя Ганс.
Он был здесь посторонним, соседом ученого-рыбовода, жителем этой деревни, которая никак не могла успокоиться и потому никого не оставляла в покое. Но ни Феликс, ни Пьетка, ни Эрлер, ни старики и молодежь, что в последние недели и месяцы заставляли о себе говорить, не годились па это место. Даже дипломированный инженер по рыбоводству, ныне выращивающий спаржу, Бёниш, никак не подходил, да и никто в округе, изображенной на карте, висевшей над седой головой рыбака Хинца. Он начал учеником у Пьетки, благодаря своей добросовестности и усердию выдвинулся, стал рулевым, а потом и бригадиром, руководителем производ-
ства, и вот уже три года, как стал председателем, хотя всю квалификацию приобрел лишь на краткосрочных курсах и зимних семинарах, и теперь отвечал за работу более трехсот человек и за миллионные ценности.
— Лучший будет лишь тогда, когда лучшего найдут,— не без лукавства мудро уронил на прощание Хинц. Дружелюбно протянул дяде Гансу руку, извинился, что вынужден кончить на этом разговор, за дверью уже собралась целая толпа.— Вы же знаете — «пытки ожиданием», «бюрократическая спесь»,— пошутил он.— Вы уж извините, но я ведь понял, что вас сюда привело.
Понял ли? «Если Хинц лишится своего поста, это будет нуль,— не раз повторял Феликс.— Он живет только ради кооператива и думает, что кооператив живет, существует и падет вместе с ним и ради него. Достойный сожаления, но опасный человек».
25
Теперь небо хмурилось, лес заволокло туманом, а Голубое озеро отодвинулось куда-то в мглистую даль. Весна в Зандберге, оптимизм на страницах ежедневных газет, все еще надежда и мир.
— Это главное,— сказал дядя Ганс Феликсу, который в последнее время каждый вечер приходил, садился только после приглашения, не задавал никаких вопросов и вел себя так, словно не ожидал уже ни поддержки, ни помощи, а разве что чуда.
— А чего же вы ожидали? — пожимая плечами, заметил он, когда узнал о визите к Хинцу.— Всякий, кто хотя бы дважды его видел, знает двадцать его обличий, десяток из них может испепелить, ну а для нашего брата достаточно и одного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76