— Время, чтобы передохнуть, подумать, сориентироваться, мы не спешим и сумеем перебиться,— считал Феликс и не помышлял ни о перемене места жительства, ни* о поисках работы; научные занятия, специальность и страсть к нововведениям, казалось, были вовсе забыты.
Он продолжал собирать древесину для своих поделок, укладывал ее штабелями в саду для сушки и начал строить сарай, где намеревался установить мотопилы и самодельные токарные станки.
— Так вот работая, я могу делать и позволять себе что хочу и никого больше слушать не стану.
Феликс теперь чаще прислонялся к забору. Его отросшие усики задорно торчали кверху, он, нимало не смущаясь, их закручивал и не выказывал ни малейших признаков нетерпения.
Волновало и злило его лишь то, что нарушало тишину и покой этого уголка и его обособленность. Даже тракторы и комбайны навлекали на себя его гнев, рабочие с их асфальтовыми катками, чинившие ухабистую дорогу, но особенно доставалось его бывшим коллегам, ловившим в последнее время рыбу на Голубом озере с моторных лодок и при помощи электротока.
— Эта спешка и гонка, этот грохот!—возмущался он.— Никаких тебе усилий, удобно, скорей, скорей, и все
только ради деньжонок и чтобы никто не мог передохнуть и опомниться.
Всем, кто настаивал, чтобы он устроился на работу, он указывал на существующие права и законы, которые знал назубок.
— Мне предоставлено право заниматься тем, чем я хочу,— заявлял он и отсылал ни с чем даже представителей окружного совета и министерства.— Хоть весь день буду валяться в постели и плевать в потолок — никого это не касается.
Поначалу он приносил свои деревянные мисочки, подставки для яиц, тарелки, подсвечники и щелкунчиков в гостиницу, где продавал их отдыхающим, но скоро у него не стало отбоя от покупателей. Жена уже не поспевала с раскраской и надписями: все хотели, чтобы на паруснике в голубом кружке на краю тарелки было указано место изготовления—«Зандберг», и так же надписывались шляпы щелкунчиков, как это принято для сувениров, привозимых домой из отпуска. Иногда по три, а то и по четыре машины с приезжими останавливались перед домом Феликса — непрерывный поток покупателей, готовых переплатить, поскольку поделок не хватало. К концу лета магазин кустарных изделий, имеющий официальное разрешение, взял на себя всю продажу; регулярно в начале месяца появлялся микроавтобус и, доверху нагруженный, уезжал.
Дядя Ганс в знак добрососедства получил щелкунчика, который хитро вращал глазами, а закрученными кверху усиками несколько походил на своего создателя Феликса. Волосы и усики солидного серебристого, под седину, цвета были сделаны из собственноручно выдубленной шкурки кролика собственного разведения. Ноги в высоких сапожках и прижатые к мундиру руки производили впечатление несколько беспомощное и неуклюжее, корпус был вырезан из слишком жесткого сука, и нос сидел криво. Но у этого человечка были зубы из грушевого дерева, мигом раскалывавшие любой орех.
— Мне, наверное, следует вас поблагодарить?—спросил дядя Ганс, когда в необычно тихий вечерний час Феликс с женой вручили ему этот подарок. Он был изумлен видом щелкунчика, тем, как прекрасно раскололся орех, и удивительной метаморфозой двух этих людей, которых, как казалось ему, он хорошо знал.— Уж очень разочаровываешься, когда раскалываешь пустой орех,— с горечью заявил он и возвратил обратно орехи, которые прилагались к подарку.— Достаточно и того, что в жизни я так часто не добирался до ядра, до сути дела.
Ибо, как уже сказано, многое обернулось иначе, чем ему хотелось и мечталось. Покончено было с уединением, исполненным грез и некоторой долей иллюзий, и с прозрачным, чистым воздухом тоже. День за днем рядом визжала пила, работал токарный станок, и дети лазали по штабелям древесины, тогда как его внук уже больше здесь не появлялся. В бесконечную даль, казалось, отодвинулось близкое Голубое озеро с его живой и мертвой рыбой. Вонючие кроличьи шкурки висели на веревке, пустые банки с краской громоздились возле все еще не оштукатуренного дома, а недавно Феликс спилил большую старую яблоню, чьим цветением любовался Магиас и яблоки с которой он ел с таким удовольствием.
Однажды Феликс подошел к забору и сказал дяде Гансу:
— Мне же ничего другого не остается, я ничего не могу изменить, и никто не может.
Куда бы он ни обращался, пытаясь устроиться в каком-нибудь рыболовецком хозяйстве всюду ему отказывали. Его дело получило широкую огласку, Хинц не успокоился и позаботился о том, чтобы этому человеку ни на одном озере и ни в одной рыбачьей лодке не нашлось бы свободного места.
— Я бы попытался,— заверял Феликс,— в самом крохотном прудишке с горсткой рыбы начал бы все сначала, в который раз уже за свою пропащую жизнь. Может, вы уже не верите, что я на такое способен?
— Верю,— ответил дядя Ганс и через забор подал Феликсу руку, словно ничего не было и его сосед только сегодня появился в этом уголке.— Сейчас же поедем к Хинцу, уж что-нибудь да найдется.
— Точка, ничего нового,— так закончил дядя Ганс свой рассказ, когда я в последний раз был у него.
Он показал на груду бумаг, которую я позднее, уже после его смерти, нашел вместе с другими его личными вещами в оставленном мне чемодане. Тут нечего добавить, никто из участников не заслуживает лучшего отзыва, в этом истинная суть, ядро дела. Ибо что погублено, того никаким волшебством уже не воскресишь, даже дядя Ганс тут окажется бессилен.
жизнь и СМЕРТЬ
1
Когда я дядю Ганса, бывало, спрашивал, как он проводит время, он с улыбкой отвечал:
— Да вот приглядываю, все ли у нас в порядке. Позднее я заметил, что при подобных ответах у дяди
появлялись горькие складки в уголках рта; он почти уже не выезжал из деревни Зандберг и лишь редко выходил из дому. Соседи делали для него покупки, а в конце недели появлялась Катя и привозила книги, пластинки, хороший трубочный табак и новости, о которых не прочтешь в газетах. Лишь два-три раза в году он собирался с духом и ехал автобусом в город, навещал старых друзей, могилу своего друга Флемминга, а также внука, который становился ему все более чуждым, таким же чужим, как его единственный сын.
Не исключено, что в конечном итоге все эти разочарования и привели дядю Ганса в тр угнетенное состояние, которое послужило причиной его смерти. Он уже не был таким веселым и уверенным в себе, каким еще совсем недавно шагал по жизни. Зрение ослабло, ему требовались более толстые стекла для очков, он не решался идти к врачу, стал небрежным в одежде, забывал подстригать свои седые волосы. В памяти появились пробелы, о многом, что раньше трогало его до глубины души, он не желал и слышать, якобы он ничего не помнил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76