Однажды мы уловили слово «вор», и кто-то из дальней родни, уходя, сказал:
— Стало быть, в нашей семье есть теперь каторжник. Но тут возмутился даже отец и забыл выслать нас из
комнаты.
— Нет, неправда,— заявил он с тем же упрямством, с каким обычно поносил дядю Ганса.— Чтоб я больше этого не слышал, ведь он не преступник, он легкомысленный человек, не уважающий порядок и законы, которые, однако, созданы отнюдь не господом богом, это мне доподлинно известно. Ведь не только воры, разбойники и убийцы сидят в тюрьме, нет, там должны бы сидеть совсем другие, будь на свете справедливость.
Поэтому мы не принимали всерьез болтовню и те ужасы, о которых рассказывали чаще всего у нас за спиной едва нам знакомые ребята. Поначалу мы смеялись, когда мальчишка из соседнего дома кричал нам:
— Каторжники! Банда каторжников!
Но во второй или в третий раз мы с братом набросились на него и лупили так долго, пока он не заорал:
— Нет, нет!
Это я потребовал, чтобы он взял свои слова И. отпустив его, повторил слова отца:
— Чтоб я больше этого не слышал! А в тюрьме должны бы сидеть совсем другие.
11
Постепенно мы все-таки узнали кое-какие подробности той запутанной истории, в которую попал дядя Ганс. Возможно, он был слишком легковерным и, ни в чем не удостоверившись, последовал безоговорочно за человеком, ложно утверждавшим, что был другом и товарищем по несчастью его отца. Человек этот привел дядю Ганса к вилле судебного инспектора Корфеса, который во время первой мировой войны, будучи тюремным надзирателем, расхитил якобы имущество многочисленных заключенных в крепости Тегель в Берлине, а кое-кого замучил до смерти, среди них и того санитара Короля из Лагова-на-озере, который отказался взять в руки оружие, когда приговорили к расстрелу группу уклоняющихся от военной службы.
«Чем была моя жизнь до сих пор? — писал из тюрьмы дядя Ганс своей матери в письме, которое я нашел в чемодане.— Ты смирилась с тем, что постигло отца, но превозмочь этого не могла никогда. У меня все шло так, как идти должно было: я покинул озеро Лаго-Маджоре, бродил по свету, бил окна и вставлял стекла, а там — воспитательный дом, сиротский дом, работный дом, исправительный дом, тюрьма, каторжная тюрьма. Прошло много времени, прежде чем я понял, что в одиночку, даже если право на моей стороне, я мало чего, нет, просто ничего не добьюсь, наоборот, меня только заклеймят как преступника, если я возьму, что мне положено. Вскоре после того, как ты, дорогая мама, познакомилась с отцом, ему пришлось уйти на войну. Спасая раненых, он был четыре раза ранен, два раза контужен, а потом воспротивился безумию мира и испытал то, что теперь выпало мне на долю. Прости меня, прошу тебя, от всего сердца, но все написанное — чистая правда, ничего, кроме правды, и вера в нее, как и вера в тебя, придает силы твоему сыну».
Несомненно, дядя Ганс швырнул камень в окно веранды господина Корфеса, так называемый «счастливый», с дыркой, он был привязан к веревке, потому полиция его не нашла и не могла использовать как доказательство против дяди. До того дядя Ганс познакомился с экономкой Корфесов, фройляйн Марианной Хойсслер, частенько заглядывал к ней в гости, на второй этаж виллы, когда супругов Корфес не бывало дома. На суде дядя Ганс заявил, что намерен жениться на фройляйн Хойсслер, так как у нее будет от него ребенок, а в тот вечер только ждал ее у садовых ворот и бросил камень в окно веранды, чтобы напомнить о себе и об их уговоре. Дядя якобы ничего не знал о том, что какой-то другой человек, пока дядя стоял у ворот, влез в разбитое окно, и дядя упорно стоял на том, что в тот вечер не входил в дом, тем более в спальню супругов Корфес, что не взламывал ни платяных шкафов, ни дорожных корзин и не брал вещей, которые были найдены у него в коричневом кожаном чемодане. Он и впоследствии, в семейном кругу, утверждал, что заполучил вещи, принадлежавшие, по его глубокому убеждению, его умершему отцу, благодаря удивительнейшему случаю.
— Я стоял у садовых ворот и ждал, после того как запустил камнем в окно, и тут подходит какой-то человек, которого я в темноте не узнал,— рассказывал дядя Ганс почти теми же словами, которые были записаны в сохранившемся судебном протоколе.— Но я заподозрил, что это тот самый, который рассказывал мне об отце и о господине Корфссе. Его голос показался мне знакомым, решительным, не допускающим возражений, точно человек отдавал команду, которую следует обязательно выполнить. «Это все, что осталось от вашего отца,— крикнул он мне и сунул какой-то чемодан в руки.— Остальное на совести этого преступника. Берите с чистой совестью и верьте в справедливость!»
Когда дядя Ганс после двух лет тюрьмы наконец вернулся к нам, отец сказал, качая головой:
— Не знаю, что и думать обо всем этом. Дрянцо он паршивое или дрянь изрядная?
До глубокой ночи горячо спорили мои родители, и все, что мне удавалось услышать, неизгладимо запечатлелось в моей памяти. Мать верила по-прежнему каждому слову брата и не желала, чтоб его пятнало хоть малейшее сомнение или подозрение.
— Первый он разве, кого они невинным сажают? — восклицала она с возмущением.— А ты говоришь то одно,
то другое, а ведь кто правду знает, от нее не отступится, пусть хоть весь мир против нее.
— Э, сказки все,— вздыхал отец, смеялся и тем еще больше выводил маму из себя.
— А если он правду говорит? — возражала она возмущенно.— Ты был при этом? Я же его в тюрьме навещала и письма от него получала, о которых ты знать не желаешь. Я за него головой ручаюсь.
Но отец оставался при своем мнении и говорил:
— Смотри, не поплатись головой, а я в это дело впутываться не желаю. В депо к нам он, уж во всяком случае, не вернется!
12
Земельный суд рассмотрел апелляционную жалобу дяди Ганса, и хотя на заседании выдвигались только те же самые обвинения и неубедительные косвенные улики, однако и дядя Ганс ничего другого в свое оправдание привести не мог.
«Обвиняемый вновь упрямо отрицал, что обнаруженные у него вещи Корфеса он вытащил незаконно, совершив взлом, проникнув в дом и взломав шкафы и чемоданы в квартире Корфеса,— записано было в приговоре кассационного суда.— Особенно упорно пытался обвиняемый уверить суд в том, что изученные экспертом Бекманом отпечатки пальцев были в квартире уже по меньшей мере за два дня до кражи. Этому, однако, противоречат данные экспертизы...»
Из тюрьмы дядя Ганс написал моей матери письмо, которое она сохранила, а после смерти дяди Ганса извлекла откуда-то вместе с другими памятными документами.
«Дорогая сестра,— писал он в письме,— видишь, все было напрасно. Предварительное заключение продлилось из-за поданной мною апелляции на три с половиной месяца, теперь они милостиво скостили мне три месяца, зато взвалили на меня все судебные издержки, которые я никогда не сумею оплатить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76