Каждый раз Вера появлялась в прихожей вся сияя и даже не стряхивала грязь с башмаков, чтобы скорее схватить трубку.
— Любимый, я весь день ждала,— кричала она, не дождавшись, пока останется одна и закроются все двери кругом.— Нам никто не мешает, говори все, что у тебя на сердце.
Все и ничего. О его мыслях, которые предназначались только ей. О погоде, когда сияло солнце, о книгах, какие он читал и собирался ей послать, потому что они имели отношение только к ней. Приедет ли он в ближайшие дни, и, пожалуйста, не на час-другой, она сняла комнату, еще в тот раз, когда он чуть было не приехал.
— Позвонишь еще, сегодня вечером? Или сам приедешь?
Ни слова о его семье, Вера этого не выдержала бы. Ей удавалось порой начисто забыть, где он. Она представляла себе, что он опять в доме у Голубого озера, совсем близко от нее, и цыгане дерзко проникают сквозь расписанные стены, смеются, курят сигареты и плевать хотят на то, что о них думают.
— Помнишь,— сказала она ему недавно по телефону,— мы с тобой никогда словом о политике не обмолвились, но мыслим мы одинаково, это я знаю. И хотим одного и того же — жить!
Она опять бегала время от времени к вилле, которую недавно обнесли забором и стали охранять. Но со стороны берега, по запутанным тропинкам, до нее можно было добраться, по крайней мере до той скамьи, на которой они тогда сидели и говорили о будущем.
— День завтрашний, день после испытанного счастья,— сказала Вера, словно изрекла истину,—только тогда лишен надежды, если нет дня послезавтрашнего.
Год минул с того дня, ребенку, которого она убила, было бы теперь три месяца. Его сыну было десять, одиннадцать, двенадцать лет, она о том знать не хотела. Однажды она услышала голос мальчика, вечером, когда, не выдержав, пошла к телефону, который уже несколько дней молчал.
— Ты меня слышишь? — спросила она и прикрыла глаза, молчала ожесточенно, слушала, что и как он спрашивает, сын человека, который был ей близок, как никто другой, хотя до сих пор они вместе провели всего две-три ночи — с цыганами, с сигаретами, красным вином, а под конец ей пришлось прибегнуть к спице или игле, несмотря на ее клятву: мы хотим одного и того же — жить!
Что уж это за жизнь? Поливать сад, ползать под кустами и деревьями, удобрять и сажать цветы, обрезать розовые кусты, а иной раз, как бы между прочим взяв тетрадь-словарик, лечь на солнце, завернув юбку, в обед, когда никто не придет покупать анютины глазки, или петрушку, или букет гвоздик для жены.
— Или для возлюбленной? — спрашивала она задорно, если все-таки кто-нибудь приходил, а ей бы хотелось лежать па солнце, мечгагь о чем-го хорошем, о человеке, с которым иикго сравниться не мог.
Л было лето. Рокочущие самолеты еще изредка бороздили небо. Где-то в дальней дали произошел небывалый взрыв, о котором большинство людей знали только что-то приблизительное.
— Да почти что ничего,— сказала Вера, когда однажды о том зашла речь.
Она хотела по телефону все спросить и поточнее узнать, но тут в прихожую вошла жена садовника и крикнула:
— А тюльпаны? Ты же еще не составила букеты. Последний раз говорю!
Последний раз. Первый раз она любила и, может быть, последний. Последний раз люди могли выбирать: война или мир. Не в первый раз приходили ей на ум эти мысли, с той ночи и с того дня, когда она ни о чем другом не говорила, как только о мертвом ребенке, о том, что все кончено, о ненависти и разрушении, прощании и конце. Но все осталось позади,
Она пела, насвистывала, а то весело мурлыкала какую-нибудь песенку. В ее голове звучало множество песен. После работы она слушала радио, в обед просила у
хозяев газету и порой читала слепому садовнику то, что потом, вечером, повторяла по телефону и выдавала за собственное мнение и что эхом, но в совсем ином виде возвращалось к ней, теперь уже на понятном ей языке. Столько-то Вера все-таки знала о жизни, в которую он ее втянул, чтобы понимать, что жизнь эту можно отравить, загубить еще до того, как она, Вера, произведет на свет ребенка, если она не поймет до мельчайших подробностей, что он говорил, делал и почему исчезал, а возвращался молчаливый или многоречивый.
6
Слишком быстро миновало лето. Уже в конце августа начались дожди, похолодало. И все еще не состоялась их встреча, как они договорились, а вместо этого явился к Вере какой-то молодой человек и спросил:
— Ты меня не узнаешь?
Это был ее брат, которого считали погибшим, который, однако, в неразберихе последней военной зимы, попал в Люнебург. В руке он держал открытку Службы розыска Красного Креста, написанную и отосланную Верой более пяти лет назад. Он получил ее только теперь. Он тоже не верил, что разыщет живым хоть кого-нибудь из своей семьи, которую объявили погибшей.
— Да, я живу, и еще как! - - повторяла она без конца, сияя от счастья.— Мы живем!
Не помня себя от радости, захлебываясь, рассказывала Вера, как ей хорошо жилось, что она пережила и что узнала — только хорошее. А она и вправду расцвела, выглядела здоровой, отпустила снова волосы и очень следила за своей одеждой. Восторженно рассказывала она брату о будущих занятиях в институте и о человеке, которого любит.
— Скоро я уезжаю в Дрезден,— говорила она, показывая на чемодан, стоявший наготове.— А сейчас я ему позвоню. Он должен первым узнать, что из любви ко мне даже мертвые оживают!
Дядя Ганс был дома и сам подошел к телефону, ни жены, ни сына рядом не было, так что он мог говорить откровенно, ликовать, смеяться, радоваться вместе с ней, как если бы это на его долю выпало такое счастье. Но он отреагировал как-то подавленно и спросил:
— Из Люнебурга? С Запада?
Она не поняла, что он имеет в виду, и сказала:
— Это же мой брат, понимаешь, ему восемнадцать. Я носила его на руках, когда он был младенцем. Приезжай, мы отпразднуем все вместе нашу встречу, я очень прошу тебя об этом.
Ей пришлось удовольствоваться уклончивым ответом, который она восприняла как удар. С большим трудом удалось ей скрыть от брата свое разочарование. В последнее время она питала слишком много надежд, а в этот день от избытка радости едва не потеряла почву под ногами. И все же она проявила самообладание, любовно ухаживала за братом и поздно вечером, после того, как они вкусно поужинали и выпили вина с садовником и его женой, проводила в ту самую снятую ею комнату, которой до этого дня ни разу не воспользовалась.
На следующее утро, после бессонной ночи, дядя Ганс вызвал Веру к телефону и ошарашил вопросом:
— Что ты ему обо мне рассказала?
Веру ошеломил тон, волнение, с которым он продолжал ее выспрашивать, когда она призналась, что не умолчала ни о сто существовании, пи о своей любви, ни о том, где он живет, только о семье и его холодном отклике вчера, ей самой непонятном, она умолчала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
— Любимый, я весь день ждала,— кричала она, не дождавшись, пока останется одна и закроются все двери кругом.— Нам никто не мешает, говори все, что у тебя на сердце.
Все и ничего. О его мыслях, которые предназначались только ей. О погоде, когда сияло солнце, о книгах, какие он читал и собирался ей послать, потому что они имели отношение только к ней. Приедет ли он в ближайшие дни, и, пожалуйста, не на час-другой, она сняла комнату, еще в тот раз, когда он чуть было не приехал.
— Позвонишь еще, сегодня вечером? Или сам приедешь?
Ни слова о его семье, Вера этого не выдержала бы. Ей удавалось порой начисто забыть, где он. Она представляла себе, что он опять в доме у Голубого озера, совсем близко от нее, и цыгане дерзко проникают сквозь расписанные стены, смеются, курят сигареты и плевать хотят на то, что о них думают.
— Помнишь,— сказала она ему недавно по телефону,— мы с тобой никогда словом о политике не обмолвились, но мыслим мы одинаково, это я знаю. И хотим одного и того же — жить!
Она опять бегала время от времени к вилле, которую недавно обнесли забором и стали охранять. Но со стороны берега, по запутанным тропинкам, до нее можно было добраться, по крайней мере до той скамьи, на которой они тогда сидели и говорили о будущем.
— День завтрашний, день после испытанного счастья,— сказала Вера, словно изрекла истину,—только тогда лишен надежды, если нет дня послезавтрашнего.
Год минул с того дня, ребенку, которого она убила, было бы теперь три месяца. Его сыну было десять, одиннадцать, двенадцать лет, она о том знать не хотела. Однажды она услышала голос мальчика, вечером, когда, не выдержав, пошла к телефону, который уже несколько дней молчал.
— Ты меня слышишь? — спросила она и прикрыла глаза, молчала ожесточенно, слушала, что и как он спрашивает, сын человека, который был ей близок, как никто другой, хотя до сих пор они вместе провели всего две-три ночи — с цыганами, с сигаретами, красным вином, а под конец ей пришлось прибегнуть к спице или игле, несмотря на ее клятву: мы хотим одного и того же — жить!
Что уж это за жизнь? Поливать сад, ползать под кустами и деревьями, удобрять и сажать цветы, обрезать розовые кусты, а иной раз, как бы между прочим взяв тетрадь-словарик, лечь на солнце, завернув юбку, в обед, когда никто не придет покупать анютины глазки, или петрушку, или букет гвоздик для жены.
— Или для возлюбленной? — спрашивала она задорно, если все-таки кто-нибудь приходил, а ей бы хотелось лежать па солнце, мечгагь о чем-го хорошем, о человеке, с которым иикго сравниться не мог.
Л было лето. Рокочущие самолеты еще изредка бороздили небо. Где-то в дальней дали произошел небывалый взрыв, о котором большинство людей знали только что-то приблизительное.
— Да почти что ничего,— сказала Вера, когда однажды о том зашла речь.
Она хотела по телефону все спросить и поточнее узнать, но тут в прихожую вошла жена садовника и крикнула:
— А тюльпаны? Ты же еще не составила букеты. Последний раз говорю!
Последний раз. Первый раз она любила и, может быть, последний. Последний раз люди могли выбирать: война или мир. Не в первый раз приходили ей на ум эти мысли, с той ночи и с того дня, когда она ни о чем другом не говорила, как только о мертвом ребенке, о том, что все кончено, о ненависти и разрушении, прощании и конце. Но все осталось позади,
Она пела, насвистывала, а то весело мурлыкала какую-нибудь песенку. В ее голове звучало множество песен. После работы она слушала радио, в обед просила у
хозяев газету и порой читала слепому садовнику то, что потом, вечером, повторяла по телефону и выдавала за собственное мнение и что эхом, но в совсем ином виде возвращалось к ней, теперь уже на понятном ей языке. Столько-то Вера все-таки знала о жизни, в которую он ее втянул, чтобы понимать, что жизнь эту можно отравить, загубить еще до того, как она, Вера, произведет на свет ребенка, если она не поймет до мельчайших подробностей, что он говорил, делал и почему исчезал, а возвращался молчаливый или многоречивый.
6
Слишком быстро миновало лето. Уже в конце августа начались дожди, похолодало. И все еще не состоялась их встреча, как они договорились, а вместо этого явился к Вере какой-то молодой человек и спросил:
— Ты меня не узнаешь?
Это был ее брат, которого считали погибшим, который, однако, в неразберихе последней военной зимы, попал в Люнебург. В руке он держал открытку Службы розыска Красного Креста, написанную и отосланную Верой более пяти лет назад. Он получил ее только теперь. Он тоже не верил, что разыщет живым хоть кого-нибудь из своей семьи, которую объявили погибшей.
— Да, я живу, и еще как! - - повторяла она без конца, сияя от счастья.— Мы живем!
Не помня себя от радости, захлебываясь, рассказывала Вера, как ей хорошо жилось, что она пережила и что узнала — только хорошее. А она и вправду расцвела, выглядела здоровой, отпустила снова волосы и очень следила за своей одеждой. Восторженно рассказывала она брату о будущих занятиях в институте и о человеке, которого любит.
— Скоро я уезжаю в Дрезден,— говорила она, показывая на чемодан, стоявший наготове.— А сейчас я ему позвоню. Он должен первым узнать, что из любви ко мне даже мертвые оживают!
Дядя Ганс был дома и сам подошел к телефону, ни жены, ни сына рядом не было, так что он мог говорить откровенно, ликовать, смеяться, радоваться вместе с ней, как если бы это на его долю выпало такое счастье. Но он отреагировал как-то подавленно и спросил:
— Из Люнебурга? С Запада?
Она не поняла, что он имеет в виду, и сказала:
— Это же мой брат, понимаешь, ему восемнадцать. Я носила его на руках, когда он был младенцем. Приезжай, мы отпразднуем все вместе нашу встречу, я очень прошу тебя об этом.
Ей пришлось удовольствоваться уклончивым ответом, который она восприняла как удар. С большим трудом удалось ей скрыть от брата свое разочарование. В последнее время она питала слишком много надежд, а в этот день от избытка радости едва не потеряла почву под ногами. И все же она проявила самообладание, любовно ухаживала за братом и поздно вечером, после того, как они вкусно поужинали и выпили вина с садовником и его женой, проводила в ту самую снятую ею комнату, которой до этого дня ни разу не воспользовалась.
На следующее утро, после бессонной ночи, дядя Ганс вызвал Веру к телефону и ошарашил вопросом:
— Что ты ему обо мне рассказала?
Веру ошеломил тон, волнение, с которым он продолжал ее выспрашивать, когда она призналась, что не умолчала ни о сто существовании, пи о своей любви, ни о том, где он живет, только о семье и его холодном отклике вчера, ей самой непонятном, она умолчала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76