Король тоже хотел к сыну.
— Он же слишком молод,— сказал один из отъезжавших, когда Король стал настаивать, чтобы Дубка тоже отпустили.
Но Дубок только на смертном ложе выглядел таким молодым, он умер безымянным и похоронен был безымянным.
С его документами Король в тот же день покатил на родину.
— Старый, как дуб,— повторял он еще долго, и каждый раз улыбка замирала на его губах.
26
Когда-то давным-давно старый Флемминг взял молодого Короля под свое крылышко, и вот теперь они поменялись ролями.
— Это твой отец? — спрашивал, бывало, кто-нибудь.
— Мог бы быть,— звучал ответ.
Король своего отца не знал. А был он мастером по кладке дымовых труб,, разъезжал с артелью по всей стране, подальше уходя от хозяев, поближе поднимаясь к облакам, к праву на высокое о себе мнение.
— Человеку не только ползать по земле дано,— будто бы говорил он.— Лучше ввысь, вверх, чем вниз, вглубь! Не давай класть себя на обе лопатки! Война войне, и мир не только моему праху!
Большего он в наследство не оставил. «Забит насмерть, зарыт», доказательств никаких. Только догадки, ненависть, злость. На Лаго-Маджоре Король еще слышал кое-что о своем отце. Рождество во время войны, сообщения о победах, колокольный звон.
— Надувательство, сплошное надувательство,— говорил отец отца.
Прихрамывая, пересекал он комнату и глядел в окно, на озеро, потому что ничего, кроме озера, видно не была, ни артели и его сына, ни труб, ни даже какого-нибудь дома с приличной крышей и дымом от очага.
— Все затянуло серой дымкой.
Когда-то раньше старик гулял вокруг озера, пропадал и возвращался глубокой ночью пьяный домой. Быть может, он тоже доставал мальчонке раковины со дна, пускал по волнам обрывки бумаг и грезил о деяниях или злодеяниях, которые называл «надувательством» или «фантазиями», с тех пор, как сын пропал без вести. Когда его сын был ребенком, рассказывал дед внуку, он лазил на деревья и на крыши, но особенно любил лазить на колокольню, где однажды привязал свой красный носовой платок к флюгеру-петуху. Платок этот висел там, по его у1верждению, еще когда сын учился в школе, и все еще развевался на ветру, когда он сложил первую трубу.
— А ветры ведь все разные, меняются по дням, часам и даже минутам,— в эго старый Король твердо верил, и, обойдя стол, за которым долго усидеть был не в силах, он исчезал, возвращаясь только на следующее утро, как обычно.
Там и сям стояла еще труба, которую сложил отец Короля, даже в разрушенных городах и на некоторых заводских территориях, где ни одна крыша, ни одна стена, даже толстый слой бетона не устояли против войн.
— Я выведу его в мир,— будто бы сказал отец, до того, как натянул мундир солдата.
Он хотел взять сына с собой в жилой вагончик их артели и уехать с ним как можно дальше. Он щелкал пальцами в воздухе, перечисляя города и местности, и паль-
цев обеих рук не хватало для того огромного мира, который будет повергнут к стопам его сына.
— А что же еще, а? — сердито набрасывался он на каждого, кто не испытывал почтения к высоким кирпичным трубам.— Как нашему брату иначе добраться до неба?
В церкви Лагова сохранились старые регистрационные книги, записи о женитьбах дедушек и бабушек, о днях рождений, крещений и смертей предков, тех крестьян, что почти тысячу лет назад нагромоздили у озера на часто затопляемом перешейке камни и выстроили дома, а потом выстроили замок рыцарей, который в средние века попал в руки Мальтийского ордена — орденским братьям в длинных черных плащах с белыми крестами; до сих пор, притаившись на старых, потемневших от времени картинах в углах замка, они пугали посетителей своим пронзительным взглядом.
Ребенком Ганс, взбираясь на стены, проникал сквозь зарешеченные окна в подземелье башни, а потом с криком убегал от церковного служки, грозившего его поколотить.
— Ах, проклятая королевская свора!
И только у озера, умчавшись что было силы и прыгнув с крепостной стены в мягкую прибрежную траву, он предавал забвению мир ужасов. Шагу было довольно, чтобы нырнуть в Лаго-Маджоре — прочь от дат, фактов, мучительных воспоминаний.
А в старой церкви и в замке Мальтийского ордена пылятся теперь на чердаке документы, связанные пачками, сваленные в кучу. Многое изменилось вокруг, но замок на перешейке устоял перед натиском времени: гостеприимно принимал он приезжих, на берегу готовы были лодки, даже осенью, когда берега пустели и редко-редко въезжали в ворота, освещенные факелами, машины.
Однажды Король взял с собой сына и повсюду его водил. Но какой был смысл в том, что мальчонка вытягивал голову и сквозь занавески заглядывал в чужие квартиры,— он не желал ничего знать о своем происхождении и никогда не нырял в Лаго-Маджсре.
Где-то у озера был родной дом отца Ганса, и отца его отца, и отца того отца, в тесных комнатушках с низкими дверями, в которые входили, согнувшись, все их предки.
По много драгоценных воспоминаний осталось, документы, церковные регистрационные книги и официальные акты, в которых точно вписаны все дни рождений и смертей, только смерть отца не вписана, что, однако, не делало ее менее вероятной.
— Уж я в этом деле наведу порядок, дай только срок,— сказал дядя Ганс в ту пору Флеммингу, узнав, что отец был заключен в тюрьму Тегель и что имя надзирателя— Корфес. Но что значил узел с вещами, который у отца отобрали и так никогда не вернули? После этого были опустошены города и страны, миллионы людей изгнаны, ограблены, умерщвлены, дети, старики и даже нерожденные младенцы, быть может, Корфес сам и его дети пропали без вести, забыты, во всяком случае, бесследно исчезли. Еще сегодня взрываются бомбы и рушатся дома, погребая под развалинами мужчин и женщин, имен которых чаще всего никто не знает.
Но воды Лаго-Маджоре были в тот мирный день спокойны, лишь изредка ветер покрывал их легкой рябью. Деревья на берегу поднимались высоко к небу, прямые, как свечки, лучшая древесина в окрестности. И кирпичи из обжиговых печей для жилых домов, которым не грозил обвал, и дымовые трубы, которые были вдвое выше деревьев и даже замка. Здесь был сказочный край, в котором уживались добро и зло. И здесь жили беднейшие из бедных, которые тем не менее гордо могли называть себя: Короли.
— Ну, а ты, когда получишь ребенка, —сказал Флемминг,— добьешься, чтобы он остался у тебя и звался Король. Не так ли?
ФЕЛИКС И РЫБЫ
1
Итак, дядя Ганс переселился в Зандберг, жил большей частью один, по воскресеньям и субботам обихоженный Катей, а иногда по две-три недели в обществе внука, которого желал бы иметь при себе постоянно. На здоровье он пожаловаться не мог, подолгу плавал в озере и, чтобы выпаривать злость и изобретать новые фокусы, пользовался собственноручно построенной сауной, топил он ее валежником из соседнего леса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
— Он же слишком молод,— сказал один из отъезжавших, когда Король стал настаивать, чтобы Дубка тоже отпустили.
Но Дубок только на смертном ложе выглядел таким молодым, он умер безымянным и похоронен был безымянным.
С его документами Король в тот же день покатил на родину.
— Старый, как дуб,— повторял он еще долго, и каждый раз улыбка замирала на его губах.
26
Когда-то давным-давно старый Флемминг взял молодого Короля под свое крылышко, и вот теперь они поменялись ролями.
— Это твой отец? — спрашивал, бывало, кто-нибудь.
— Мог бы быть,— звучал ответ.
Король своего отца не знал. А был он мастером по кладке дымовых труб,, разъезжал с артелью по всей стране, подальше уходя от хозяев, поближе поднимаясь к облакам, к праву на высокое о себе мнение.
— Человеку не только ползать по земле дано,— будто бы говорил он.— Лучше ввысь, вверх, чем вниз, вглубь! Не давай класть себя на обе лопатки! Война войне, и мир не только моему праху!
Большего он в наследство не оставил. «Забит насмерть, зарыт», доказательств никаких. Только догадки, ненависть, злость. На Лаго-Маджоре Король еще слышал кое-что о своем отце. Рождество во время войны, сообщения о победах, колокольный звон.
— Надувательство, сплошное надувательство,— говорил отец отца.
Прихрамывая, пересекал он комнату и глядел в окно, на озеро, потому что ничего, кроме озера, видно не была, ни артели и его сына, ни труб, ни даже какого-нибудь дома с приличной крышей и дымом от очага.
— Все затянуло серой дымкой.
Когда-то раньше старик гулял вокруг озера, пропадал и возвращался глубокой ночью пьяный домой. Быть может, он тоже доставал мальчонке раковины со дна, пускал по волнам обрывки бумаг и грезил о деяниях или злодеяниях, которые называл «надувательством» или «фантазиями», с тех пор, как сын пропал без вести. Когда его сын был ребенком, рассказывал дед внуку, он лазил на деревья и на крыши, но особенно любил лазить на колокольню, где однажды привязал свой красный носовой платок к флюгеру-петуху. Платок этот висел там, по его у1верждению, еще когда сын учился в школе, и все еще развевался на ветру, когда он сложил первую трубу.
— А ветры ведь все разные, меняются по дням, часам и даже минутам,— в эго старый Король твердо верил, и, обойдя стол, за которым долго усидеть был не в силах, он исчезал, возвращаясь только на следующее утро, как обычно.
Там и сям стояла еще труба, которую сложил отец Короля, даже в разрушенных городах и на некоторых заводских территориях, где ни одна крыша, ни одна стена, даже толстый слой бетона не устояли против войн.
— Я выведу его в мир,— будто бы сказал отец, до того, как натянул мундир солдата.
Он хотел взять сына с собой в жилой вагончик их артели и уехать с ним как можно дальше. Он щелкал пальцами в воздухе, перечисляя города и местности, и паль-
цев обеих рук не хватало для того огромного мира, который будет повергнут к стопам его сына.
— А что же еще, а? — сердито набрасывался он на каждого, кто не испытывал почтения к высоким кирпичным трубам.— Как нашему брату иначе добраться до неба?
В церкви Лагова сохранились старые регистрационные книги, записи о женитьбах дедушек и бабушек, о днях рождений, крещений и смертей предков, тех крестьян, что почти тысячу лет назад нагромоздили у озера на часто затопляемом перешейке камни и выстроили дома, а потом выстроили замок рыцарей, который в средние века попал в руки Мальтийского ордена — орденским братьям в длинных черных плащах с белыми крестами; до сих пор, притаившись на старых, потемневших от времени картинах в углах замка, они пугали посетителей своим пронзительным взглядом.
Ребенком Ганс, взбираясь на стены, проникал сквозь зарешеченные окна в подземелье башни, а потом с криком убегал от церковного служки, грозившего его поколотить.
— Ах, проклятая королевская свора!
И только у озера, умчавшись что было силы и прыгнув с крепостной стены в мягкую прибрежную траву, он предавал забвению мир ужасов. Шагу было довольно, чтобы нырнуть в Лаго-Маджоре — прочь от дат, фактов, мучительных воспоминаний.
А в старой церкви и в замке Мальтийского ордена пылятся теперь на чердаке документы, связанные пачками, сваленные в кучу. Многое изменилось вокруг, но замок на перешейке устоял перед натиском времени: гостеприимно принимал он приезжих, на берегу готовы были лодки, даже осенью, когда берега пустели и редко-редко въезжали в ворота, освещенные факелами, машины.
Однажды Король взял с собой сына и повсюду его водил. Но какой был смысл в том, что мальчонка вытягивал голову и сквозь занавески заглядывал в чужие квартиры,— он не желал ничего знать о своем происхождении и никогда не нырял в Лаго-Маджсре.
Где-то у озера был родной дом отца Ганса, и отца его отца, и отца того отца, в тесных комнатушках с низкими дверями, в которые входили, согнувшись, все их предки.
По много драгоценных воспоминаний осталось, документы, церковные регистрационные книги и официальные акты, в которых точно вписаны все дни рождений и смертей, только смерть отца не вписана, что, однако, не делало ее менее вероятной.
— Уж я в этом деле наведу порядок, дай только срок,— сказал дядя Ганс в ту пору Флеммингу, узнав, что отец был заключен в тюрьму Тегель и что имя надзирателя— Корфес. Но что значил узел с вещами, который у отца отобрали и так никогда не вернули? После этого были опустошены города и страны, миллионы людей изгнаны, ограблены, умерщвлены, дети, старики и даже нерожденные младенцы, быть может, Корфес сам и его дети пропали без вести, забыты, во всяком случае, бесследно исчезли. Еще сегодня взрываются бомбы и рушатся дома, погребая под развалинами мужчин и женщин, имен которых чаще всего никто не знает.
Но воды Лаго-Маджоре были в тот мирный день спокойны, лишь изредка ветер покрывал их легкой рябью. Деревья на берегу поднимались высоко к небу, прямые, как свечки, лучшая древесина в окрестности. И кирпичи из обжиговых печей для жилых домов, которым не грозил обвал, и дымовые трубы, которые были вдвое выше деревьев и даже замка. Здесь был сказочный край, в котором уживались добро и зло. И здесь жили беднейшие из бедных, которые тем не менее гордо могли называть себя: Короли.
— Ну, а ты, когда получишь ребенка, —сказал Флемминг,— добьешься, чтобы он остался у тебя и звался Король. Не так ли?
ФЕЛИКС И РЫБЫ
1
Итак, дядя Ганс переселился в Зандберг, жил большей частью один, по воскресеньям и субботам обихоженный Катей, а иногда по две-три недели в обществе внука, которого желал бы иметь при себе постоянно. На здоровье он пожаловаться не мог, подолгу плавал в озере и, чтобы выпаривать злость и изобретать новые фокусы, пользовался собственноручно построенной сауной, топил он ее валежником из соседнего леса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76