Сначала никто и не заметил, что среди рыбаков затесался посторонний, но затем Хинц его узнал, поспешил к нему навстречу и спросил:
— Тебе, товарищ, ясно, что все здесь будет обсуждаться строго секретно?
Дядя Ганс кивнул и сел на одну из передних скамей
— Знаю,— ответил он,— потому-то я и здесь.
На это Хинц не нашелся, что ответить, и отошел к столу президиума, но и тут ему ничего не пришло в голову, однако выручила сила привычки.
— Тише, коллеги,— крикнул он в зал, схватил подготовленные бумаги, и голос его вновь обрел ту гибкость интонаций, что позволяет увещевать, грозить, льстить и, не переводя дух, очернять.
— Феликс Фидлер,— сказал он, предварительно прочитав по листку повестку дня и что-то о праздновании Первого мая,— наверняка помнит, что здесь ему после завершения курса были предоставлены все возможности для повышения квалификации, и теперь ему надлежит ответить за преступное пренебрежение своими обязанностями на руководящем посту.
Первым пунктом, однако, было 30 апреля, понедельник, за который нужно отработать 21 апреля, и это помимо постоянного присмотра за интенсивно выращиваемой молодью.
— Ясно? Кто против? Никого. Воздержавшиеся? Итак, второй пункт — бригада Родникового озера.
Там имелось всего 38 банок икры, предприятия-партнеры поставляли икру с перебоями, в последнее время, можно сказать, почти ничего не дали, а за все будет в ответе кооператив.
— Икра, икра, нам позарез нужна икра! — горячился Хинц, вошел в раж и даже позволил себе горькую шутку: — Если мы не получим икры, у нас будут не мальки, а одни мертвяки, с третьего дня их двести тридцать тысяч. И тут мы подошли к третьему пункту нашей повестки: Фидлер.
Фидлер встал и заявил протест:
— Я возражаю против такого тона, такого науськивания еще до начала всякого расследования.
Хинц:
— Ну, извините, поскольку вы за это отвечали, мы освобождаем вас от вашей ответственности, вот и все.
В зале шум, старый рыбак взволнованно укоряет Фидлера:
— Ты учился на наши деньги, получил знания, а потом такое учинить, стыдно!
Хинц:
— И ни малейший самокритики, ни слова о том, как он намерен возместить убытки.
Феликс:
в Окружной совет, никакой вины я за собой не признаю. Голоса с мест:
— Возмутительно!
— А еще дерзит, задается!
— Почему бы тебе сразу не написать в Государственный совет?
— А мы кто? Кому отдуваться за твои глупости?
— Смотрел на все сквозь пальцы, на пять дней вообще исчез, пока вся рыба не подохла!
Все кричали кто во что горазд, кто-то дергал Феликса за мокрую штормовку и орал ему прямо в лицо:
— Да тебя вышвырнуть мало, тебя под суд надо отдать, в каталажку!
А молоденький рыбак спросил:
— Почему ты ни разу не пошел взглянуть на рыб, ни единого разу?
— Тише, в последний раз требую тишины! — рявкнул Хинц и застучал карандашом, кулаком, а затем и папкой по столу президиума.— Мы не собираемся никого приговаривать, вовсе нет,— заверил он, встал в позу, смахнул упавшие на лоб седые кудри и повернулся с какой-то странно застывшей улыбкой к Феликсу:—Молодого человека надо наставить на путь истины, это наш прямой долг и обязанность, наша главная забота, и мы не преминем это сделать. Поэтому прежде всего мы освободим его от должности и оставляем за собой право на дальнейшие дисциплинарные меры. Мы все подсчитаем, каждую рыбину, и не станем действовать поспешно.
Дядю Ганса бросало то в жар, то в холод, он едва сдерживался, когда говорили Хинц или Феликс. Голова у него шла кругом, трещала, ее ломило, в бешенстве топоча ногами, он в несколько шагов был у двери и выскочил на улицу.
— Черт,— ругнулся он, когда Феликс его нагнал, и отряхнулся, как от дождя, хотя солнце теперь светило вовсю и лишь с крыши прогнившего лодочного сарая стекала вода.— Где же мы живем, черт побери?
8
Вернувшись домой, дядя Ганс обнял внука и сказал:
— Мати, мы чуть не утонули в грязи, ну и поездочка! Он рассказал про дорогу вдоль озера за деревней,
как вилял мотоцикл по трясине и про грозу на Долгом озере, затопившую луга и срывавшую с лодочных сараев и навесов доски и толь.
— И тут была такая же сильная гроза?
Малыш, играя с соседскими детьми, мало что заметил, а что прошло, то прошло. Теперь сияло солнце, и появилась надежда, что Феликс запустит нового змея. Какое дело Матиасу до того, как сейчас в поле? А окрестные луга он не знал и лодочные сараи и причалы кооператива никогда не видал. Хорошо уж и то, что малыш больше не думает о погибшей рыбе, об опасностях и тяготах, которые несет с собой каждый день, что он и понятия не имеет о бедствиях и разрушениях, не говоря уже о смерти, грозящей всем, и о страшнейшей из всех катастроф — войне.
Но если жизнь началась в бедности и нужде у Лаго-Маджоре, если в первой мировой войне без вести пропал отец, если пистолет, направленный у моста на Эльбе в живого Гитлера, упал в воду, а половина твоей семьи была погребена под развалинами города,— и даже после Хиросимы, Вьетнама и всех неисчислимых убитых — все же от гибели нескольких тысяч рыб у тебя перехватывает дыхание. А тут в довершение всего Феликс, когда они ехали на мотоцикле, еще раз повторил ту свою страшную фразу: «Так или иначе все прахом пойдет, будет война».
Одежда и сапоги уже почти просохли, когда дядя Ганс разделся, однако грязь оставила следы. Раздражение дяди не уле1 лось, беспокойство за Феликса даже возросло. Тем более что он видел, как тот у забора моет мотоцикл, и еле сдерживался, чтобы не наорать на него, пусть возьмет себя в руки, скажет или предпримет, наконец, что-нибудь путное. Но сверкание лака и хромированного металла, жена и дети Феликса, прибежавшие ему на подмогу, Матиас, которому Феликс помог перелезть через забор, вся эта их веселая кутерьма и шум не дали ему раскрыть рта. Потому что, кто после такой грозы способен вывести свою сверкающую чистотой машину на солнце и по очереди катать детей по грязи и лужам, а потом снова взяться за тряпку, тот никак не может верить, что всему конец.
Или это была только видимость, желание занять себя, болтовня и суета, чтобы провести время, в котором все полно неизвестности. Еще посев нынешнего года не лег в землю, для погибшей рыбы нет замены, перекладывание
вины с одного на другого ничего не дает, и ни гневны выкрики, ни ожесточенное молчание ответственности снимут.
Неужели в тихом Зандберге повседневная жизнь пошла вкривь и вкось? Недвижно стояли деревья, кое-где капало с ветвей, раскачивался оставшийся с прошлой осени сухой листок, щебетала птица, которую вспугнул или вдохновил этот полуденный час, оставивший столько нерешенного. Ни дуновения ветерка, чтобы запустить змея. Об этом и толковал сейчас Феликс детям. Жена звала его обедать. Издалека доносилось гудение мотора, звук то приближался, то уходил, потом приближался вновь, может быть, трактор, вспахивающий поле, или уже те неуклюжие громадины, что на пригорке приступили к севу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
— Тебе, товарищ, ясно, что все здесь будет обсуждаться строго секретно?
Дядя Ганс кивнул и сел на одну из передних скамей
— Знаю,— ответил он,— потому-то я и здесь.
На это Хинц не нашелся, что ответить, и отошел к столу президиума, но и тут ему ничего не пришло в голову, однако выручила сила привычки.
— Тише, коллеги,— крикнул он в зал, схватил подготовленные бумаги, и голос его вновь обрел ту гибкость интонаций, что позволяет увещевать, грозить, льстить и, не переводя дух, очернять.
— Феликс Фидлер,— сказал он, предварительно прочитав по листку повестку дня и что-то о праздновании Первого мая,— наверняка помнит, что здесь ему после завершения курса были предоставлены все возможности для повышения квалификации, и теперь ему надлежит ответить за преступное пренебрежение своими обязанностями на руководящем посту.
Первым пунктом, однако, было 30 апреля, понедельник, за который нужно отработать 21 апреля, и это помимо постоянного присмотра за интенсивно выращиваемой молодью.
— Ясно? Кто против? Никого. Воздержавшиеся? Итак, второй пункт — бригада Родникового озера.
Там имелось всего 38 банок икры, предприятия-партнеры поставляли икру с перебоями, в последнее время, можно сказать, почти ничего не дали, а за все будет в ответе кооператив.
— Икра, икра, нам позарез нужна икра! — горячился Хинц, вошел в раж и даже позволил себе горькую шутку: — Если мы не получим икры, у нас будут не мальки, а одни мертвяки, с третьего дня их двести тридцать тысяч. И тут мы подошли к третьему пункту нашей повестки: Фидлер.
Фидлер встал и заявил протест:
— Я возражаю против такого тона, такого науськивания еще до начала всякого расследования.
Хинц:
— Ну, извините, поскольку вы за это отвечали, мы освобождаем вас от вашей ответственности, вот и все.
В зале шум, старый рыбак взволнованно укоряет Фидлера:
— Ты учился на наши деньги, получил знания, а потом такое учинить, стыдно!
Хинц:
— И ни малейший самокритики, ни слова о том, как он намерен возместить убытки.
Феликс:
в Окружной совет, никакой вины я за собой не признаю. Голоса с мест:
— Возмутительно!
— А еще дерзит, задается!
— Почему бы тебе сразу не написать в Государственный совет?
— А мы кто? Кому отдуваться за твои глупости?
— Смотрел на все сквозь пальцы, на пять дней вообще исчез, пока вся рыба не подохла!
Все кричали кто во что горазд, кто-то дергал Феликса за мокрую штормовку и орал ему прямо в лицо:
— Да тебя вышвырнуть мало, тебя под суд надо отдать, в каталажку!
А молоденький рыбак спросил:
— Почему ты ни разу не пошел взглянуть на рыб, ни единого разу?
— Тише, в последний раз требую тишины! — рявкнул Хинц и застучал карандашом, кулаком, а затем и папкой по столу президиума.— Мы не собираемся никого приговаривать, вовсе нет,— заверил он, встал в позу, смахнул упавшие на лоб седые кудри и повернулся с какой-то странно застывшей улыбкой к Феликсу:—Молодого человека надо наставить на путь истины, это наш прямой долг и обязанность, наша главная забота, и мы не преминем это сделать. Поэтому прежде всего мы освободим его от должности и оставляем за собой право на дальнейшие дисциплинарные меры. Мы все подсчитаем, каждую рыбину, и не станем действовать поспешно.
Дядю Ганса бросало то в жар, то в холод, он едва сдерживался, когда говорили Хинц или Феликс. Голова у него шла кругом, трещала, ее ломило, в бешенстве топоча ногами, он в несколько шагов был у двери и выскочил на улицу.
— Черт,— ругнулся он, когда Феликс его нагнал, и отряхнулся, как от дождя, хотя солнце теперь светило вовсю и лишь с крыши прогнившего лодочного сарая стекала вода.— Где же мы живем, черт побери?
8
Вернувшись домой, дядя Ганс обнял внука и сказал:
— Мати, мы чуть не утонули в грязи, ну и поездочка! Он рассказал про дорогу вдоль озера за деревней,
как вилял мотоцикл по трясине и про грозу на Долгом озере, затопившую луга и срывавшую с лодочных сараев и навесов доски и толь.
— И тут была такая же сильная гроза?
Малыш, играя с соседскими детьми, мало что заметил, а что прошло, то прошло. Теперь сияло солнце, и появилась надежда, что Феликс запустит нового змея. Какое дело Матиасу до того, как сейчас в поле? А окрестные луга он не знал и лодочные сараи и причалы кооператива никогда не видал. Хорошо уж и то, что малыш больше не думает о погибшей рыбе, об опасностях и тяготах, которые несет с собой каждый день, что он и понятия не имеет о бедствиях и разрушениях, не говоря уже о смерти, грозящей всем, и о страшнейшей из всех катастроф — войне.
Но если жизнь началась в бедности и нужде у Лаго-Маджоре, если в первой мировой войне без вести пропал отец, если пистолет, направленный у моста на Эльбе в живого Гитлера, упал в воду, а половина твоей семьи была погребена под развалинами города,— и даже после Хиросимы, Вьетнама и всех неисчислимых убитых — все же от гибели нескольких тысяч рыб у тебя перехватывает дыхание. А тут в довершение всего Феликс, когда они ехали на мотоцикле, еще раз повторил ту свою страшную фразу: «Так или иначе все прахом пойдет, будет война».
Одежда и сапоги уже почти просохли, когда дядя Ганс разделся, однако грязь оставила следы. Раздражение дяди не уле1 лось, беспокойство за Феликса даже возросло. Тем более что он видел, как тот у забора моет мотоцикл, и еле сдерживался, чтобы не наорать на него, пусть возьмет себя в руки, скажет или предпримет, наконец, что-нибудь путное. Но сверкание лака и хромированного металла, жена и дети Феликса, прибежавшие ему на подмогу, Матиас, которому Феликс помог перелезть через забор, вся эта их веселая кутерьма и шум не дали ему раскрыть рта. Потому что, кто после такой грозы способен вывести свою сверкающую чистотой машину на солнце и по очереди катать детей по грязи и лужам, а потом снова взяться за тряпку, тот никак не может верить, что всему конец.
Или это была только видимость, желание занять себя, болтовня и суета, чтобы провести время, в котором все полно неизвестности. Еще посев нынешнего года не лег в землю, для погибшей рыбы нет замены, перекладывание
вины с одного на другого ничего не дает, и ни гневны выкрики, ни ожесточенное молчание ответственности снимут.
Неужели в тихом Зандберге повседневная жизнь пошла вкривь и вкось? Недвижно стояли деревья, кое-где капало с ветвей, раскачивался оставшийся с прошлой осени сухой листок, щебетала птица, которую вспугнул или вдохновил этот полуденный час, оставивший столько нерешенного. Ни дуновения ветерка, чтобы запустить змея. Об этом и толковал сейчас Феликс детям. Жена звала его обедать. Издалека доносилось гудение мотора, звук то приближался, то уходил, потом приближался вновь, может быть, трактор, вспахивающий поле, или уже те неуклюжие громадины, что на пригорке приступили к севу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76