Врач, вставая, улыбнулся и включил спрятанное за тумбочкой радио. «Прослушайте сводку погоды: дождь, переходящий в мокрый снег, гололедица, температура пять градусов ниже нуля». Зазвучала громкая музыка, довольно пронзительный пошлый шлягер, потом сообщили время: «Пять часов сорок пять минут».
— Чего сегодня не добились, добьемся завтра,— сказал врач и выключил радио.— Слова эти здесь всегда кстати, и, что один не успел, он передаст другому. Мы друг друга поняли?
Дядя Ганс ответил тихо и нерешительно:
— Да, я понял.— В глубине души он знал, что уже не сумеет сделать и выполнить все, что себе наметил, вряд ли даже управится с самым необходимым и важнейшим.— В крайнем случае,— добавил он, бросив искоса взгляд на парня,— я имею в виду, если нельзя будет иначе, вы не откажетесь представить мое мнение, которое вам известно.
— Все будет в порядке,— заверил врач,— все будет хорошо.
После операции и до самой этой минуты у него было такое чувство, что все обойдется и удастся перехитрить смерть. О молодом человеке он почти и не думал, мнение и тревоги пациента, как ему казалось, были ему известны, а тут он вдруг понял, что именно старику важнее всего.
— В крайнем случае? — переспросил он, изображая полнейшую уверенность и спокойствие, хотя внезапно им овладели сомнения.— Прошу вас, не утяжеляйте мне, всем нам нашу работу...— У двери он остановился, обернулся назад и увидел, хотя ничто на это явно не указывало, как в действительности обстоит дело с пострадавшим.— Я пришлю за вами,— сказал он,— сделаем вам рентген для верности.
14
Старик остался наедине с парнем и воспользовался этим, чтобы сказать ему то, что еще оставалось сказать.
— Ничего такого, что может огорчить или взволновать,— начал он.— Всего-навсего несколько приемов и советов, которые никому не повредят, а то и выручат. Дело в том, что я умею показывать всякие фокусы и одно время даже этим пробавлялся. Пять сваренных вкрутую яиц бесследно исчезали у меня в руке. Вот погляди!
Он вытянул вперед левую руку, потом правую, пять, десять проворных юрких пальцев, которые наводили на мысль о волшебстве, так искусно манипулировали они ничем в воздухе, ведь ни яиц, ни даже носового платка или других атрибутов фокусников у него не было. По поведению старика не заметно было ни перенесенных им травм, ни шока, ни признака мрачных предчувствий, несмотря ни на что преследовавших парня, который наблюдал как зачарованный и робко спросил:
— И это может всякий со всякими предметами?
— Э, нет, тут требуется ловкость, и нужно долго упражняться, чтобы все смотрели на твою правую руку, пока ты орудуешь левой,— ответил дядя Ганс.— В этом весь секрет, без обмана нет чудес.
Инвентарь он считал делом второстепенным, всевозможный хлам, который он хранил в старом чемодане и при случае вытаскивал: игральные карты с тузом червей, превращающимся в четверку трефовых валетов, или стакан, в котором вода окрашивалась и затвердевала в шоколад, или еще всякие авторучки, - карандаши и курительные трубки, в мгновение ока они становились тросточками, зонтиками и горнами.
— С этим я баловался, только когда пяток яиц был съеден,— сказал он.— А когда уже никто не хотел глядеть на фокусы с яйцами, потому что яиц стало вдоволь, я перешел на цыплят. В хорошие времена с фокусами всегда намного трудней.
Ибо фокусы — это тебе не забава, фокусник одет в черный костюм и носит черную шляпу. Чудеса его особенно желанны, когда все безнадежно. В сумрачные вечера, в войну и в послевоенную пору люди толпами стекались в деревенские трактиры, рассказывал дядя Ганс.
И ради этих людей нельзя было провалить номер, ведь все глядели на него с верой, верой в чудеса, когда он снимал шляпу и вынимал из нее одного за другим кроликов, черно-белых пятнистых кроликов, им самим разведенных и выкормленных, на это всегда хватало того, что бросали в шляпу, которую он после представления пускал по кругу. Так удавалось перебиться, что не мешало ему, однако, проклинать дождь и темноту, поскольку по пути домой башмаки шлепали по лужам и портился взятый напрокат костюм.
— Чаще всего путь был не ближний и, разумеется, пешим ходом, напрямик по полям и лугам, так что я вечно чихал и сморкался.
О велосипеде тогда нечего было и думать, а мотоцикл относился уже к чудесам потусторонним, не доступным никакому волшебству и магии. Иногда мимо проносилась такая тарахтелка, реже автомобиль, подымая облака пыли или окатывая тебя грязью, истинное наказание, от которого лучше держаться подальше.
— Сотрешь с лица грязь и льешь горькие слезы над погубленной белой рубашкой, единственной и незаменимой. Но к чему это я, какое тебе до этого дело?
Если бы дядя Ганс не отправился вчера автобусом в город, чтобы высказать внуку несколько горьких истин, ему не пришлось бы сегодня около шести утра плести этому парню всякую всячину об исчезнувших яйцах и кроликах, появившихся невесть откуда. Дождь все еще лил, и снова голые деревья, фонари и появившийся было на небе просвет заволокло дымкой. Голубое озеро в это время года было обычно окутано туманом, так же как и прилегающие улицы, мост и автобусная остановка, которую уже давно следовало перенести из-за участившихся несчастных случаев.
Дядя Ганс поднял — теперь уже с трудом — левую руку с растопыренными пятью пальцами и сказал:
— Слева, где бьется сердце.
Он все продолжал на свой манер возбуждать внимание, отвлекать, толкуя'о чем-то, что в действительности было ему совсем не важно. Теперь он пустил в ход и правую руку, продолжая говорить о сердце, решающих импульсах, убеждениях и добрых делах, которые всегда идут слева.
— Отсюда! — пояснил он и похлопал себя по груди.— Большинство людей чувствительны, хотя это и скрывают, однако зрение у них намного хуже слуха, иначе не существовало бы фокусов. Чтобы ты, мальчик, знал, втихомолку никакие чудеса не свершаются. Без доброго слова самое большое благодеяние не благодеяние.
Тут он взмахнул в воздухе двадцатимарковой бумажкой, причем оставалось загадкой, как ему удалось извлечь ее из лежавшего на тумбочке бумажника.
— Возьми,— сказал он парню.— Это просто фокус, чтобы не возникало вновь никаких проблем. Теперь ты встанешь, выйдешь отсюда, на такси поедешь домой и потом на работу. Засим можешь выбросить все мои фокусы из головы, с этим покончено. Навсегда!
15
Пришла ночная сестра, красавица блондинка. Сейчас она возникла перед стариком и юношей совсем в ином, каком-то лучезарном свете, потому что горел плафон и в коридоре была также включена длинная цепочка неоновых трубок.
-— К сожалению, мне придется вас потревожить,— сказала она и втолкнула в палату каталку, за ней по пятам следовал бородатый мужчина неопределенного возраста, и она сразу на него прикрикнула:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76