Эйзенштейн — о! Но если бы Эйнштейн и Эйзенштейн жили сегодня, он послал бы их колоть дрова!
Ирена (об Ундине): Мне следовало бы ее осуждать, но иногда мне хотелось с ней и поменяться.
Однако тут не только Ваши высказывания, дорогая!
Г у н т а р (об Ирене): Она умная. До того умная, что порой становится прямо страшно. Она так стремится всегда и во всем быть умной, что ей не хватает времени быть женщиной.
Ундина (об Ирене и Гунтаре): Если я не вышла замуж, то не потому, что у меня не было возможности. Я не красотка — и сама это знаю, но не такая и уродина — и это знаю. Против брака меня настроили две пары. Первая ~- мама с папой. Он поднимал парус, едва подует ветер, и тут же срывался с якоря. Вторая — Ирена с Гунтаром. Это тигр со львицей, которые борются за трон царя зверей.
Г у н т а р (об Ундине):
«И как-то вдруг у девушки
нечаянно — И сразу двойня,
правда — небольших...»
Я: У вас хороший голос, Гунтар!
Г у п т а р : По у нее же правда незаконные дети, притом от разных отцов! Невероятно? Да что тут невероятного, если у нее такие пышные формы, что даже человека без садистских наклонностей так и тянет ее ущипнул.
Ундина (о Гунтаре): Принципы? Да ради денег он пойдет в пекло — наймется кочергой!!!
Гунтар (об Атисе): Улыбка у него действительно экстра-класс, этого не отнять! Когда он улыбается, видны все тридцать два зуба. Но в остальном такой рохля — ему надо выпить пол-литра, чтобы отважиться пригласить женщину танцевать и еще бутылку, чтобы проводить домой. И по дороге еще забудет, зачем пошел...
А т и с (о Гунтаре): Он не пьет и не курит, не играет в карты и даже не рыбачит, у него нет никаких недостатков, а так как людей без недостатков не бывает, я всегда со страхом ожидаю, какую свинью он подложит.
Очень возможно, что это была самая длинная речь в его жизни: обычно он произносит не больше трех слов кряду, да и между теми ухитряется сделать четыре паузы. Но стоп, стоп, вот еще одна пространная речь!
А тис (об Ирене): Она типичная женщина — хорошо, пока все хорошо, а когда нехорошо, то уж хорошего мало.
Между прочим, Ирена, будь эта повесть только о Вас, я бы поставила эту характеристику эпиграфом, до того она меткая!
Вот видите, каких зерен я наклевала и насобирала в зоб за эти годы. И только теперь хотя бы примерно видно, что оказалось верно, а что не попало в точку. Боже милостивый, каких только бредней судьба не благословила и над какими мудростями не посмеялась! 8 апреля 1982 года
Ваша Р.
ИЗ ДНЕВНИКА 11 декабря 1975 года
Если и я думала где-нибудь когда-нибудь увидеть Ирену, то никак уж не на мосту среди ночи! Разве я могла вообразить себе тогда, в конце знойного августа на рижском перроне, что в следующий раз случай сведет нас у плотины гидростанции: я тащусь домой усталая с последнего дизеля, два шлюза открыты, и в омут реки рушатся темные зимние воды, кипя на бетоне, разлетаясь на тысячи белых брызг и силой удара вновь высоко подскакивая, как дым струясь на поднятом всем этим ветру и проливаясь ливнем, как пар клубясь у сводов черных ферм, и фонари кажутся поблекшими, и свет тускло спрягается с тьмой, и все покрывает грохот падающих тонн, и плотно, свежо тебя обнимает туман; иду и напеваю о сладких и тщетных мечтаниях беспечной Мильды, поскольку ни одна живая душа меня не увидит и никто меня не услышит, но, как назло, недалеко от шлюзов меня догоняет какая-то особа и со мной заговаривает, почему-то спрашивая, чего я плачу. Странный вопрос! Она спрашивает это у всех встречных или я кажусь ей особенно слезливой? Женщина не отвечает. Обиделась? Пусть обижается на здоровье! У меня нет настроения болтать. Хорошо бы, думаю, она свернула на Томе, но та сворачивать и не думает. Когда стало ясно, что нам по пути, я поддаю газ и пытаюсь от нее оторваться, но она будто прилипла и на своих молодых ногах без особого труда прибавляет темп. Тогда я замедляю шаг и даю ей возможность меня обогнать. Она возможности не использует и шагает теперь медленней, твердо решив идти вместе со мной. Шоссе совершенно безлюдное, ни пешеходов, ни машин, одни мы. На расстоянии гидростанция шумит, как далекий, погружающийся в дрему город. Даугава мокрым языком лижет бетон набережной, тихонько шурша ледяной шугой. В сплавконторе светятся только два бледно-розовых заспанных окна. У нас на глазах гаснут и они, и здание сразу вплывает в Даугаву, как отчалившая баржа, зато лес придвигается вплотную и вторит эхом шуму наших шагов. Все время кажется, что нас кто-то преследует. Я слышу ее неритмичные вдохи и выдохи. Порой она задерживает дыхание, прислушиваюсь и я. И хотя во тьме гуляют только отзвуки, существа бесплотные, ничем не угрожающие ни ей, ни мне, я вдруг думаю: как хорошо, что я не одна на этой пустынной дороге между мрачными стенами леса, который передразнивает наши шаги. И мне становится стыдно за свою неприветливость. Я заговариваю — не страшно ли ей в ночной темноте. Она отвечает —>, нет, у нее с собой... «Видите?» Я не могу разобрать, что она там вынула из своей сумочки. А что это? Да это нож! И куда же она направляется с ножом в сумочке? В Ошупилс, объясняет она и добавляет, что ее должны встретить на машине, и — возможно, угадав мои сомнения, а может, и сомневаясь сама? — с нажимом прибавляет, что обязательно встретят, иначе не может быть, это было бы просто ужасно, если б не встретили, — и вдруг смеется, распугивая тишину. Ее глаза смотрят на меня сквозь тьму пристально и улыбчиво. Она определенно меня знает. А знаю ли я ее? Моя память ничего мне не подсказывает. Мы где-нибудь встречались? Ну конечно, живо отвечает она, несколько лет назад у лиепайского поезда, на который я провожала Инессу, Инесса нас и познакомила, сказав, что...
Ирена Папас?! Не вспомнив с ходу ее настоящего имени и фамилии, я неожиданно для себя выпалила прозвище, каким в свое время ее называли однокурсницы за необыкновенные, как у греческой актрисы, глаза: ночью — темные и влажно блестящие как черные смородины, а на свету — ласковые и янтарные, как у ирландского сеттера. Почему же она сразу не назвалась? Ей казалось, что я не желаю ее узнавать? А сама пристала как банный лист! Вот она, женская логика!
Встреча у поезда была единственным общим воспоминанием в нашем прошлом. Я боялась, что на оставшемся отрезке пути она может стать и единственным предметом разговора. Убегая от этой темы, я сказала ей в тон, как же так получилось, что она идет тем не менее пешком, да еще темной ночью! — уж не замешан ли тут мужчина? Ирена согласилась, лукаво прибавив, что к тому же не один, а сразу два, и по крайней мере об одном из них я наверняка слышала. Это — Бранд. Брант? Бранд! С этим ясно. А другой? Другой тоже весьма примечательная личность. Чем же примечателен другой экземпляр? Она на лету подхватила неожиданное слово, сообщив, что этот «экземпляр» зовется Гунтаром и он — ее муж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47