«Пожалуйста, нас не растерзайте!» — прекрасно зная, что все тщетно и нас все равно растерзают, то мы умоляем не критику, а свою судьбу, и не критика растерзает нас, а собственное наше внутреннее несоответствие между возможностями и идеалом.
Однако и судьбы я не боюсь и с глупыми ее выходками не воюю, наперед зная, что она меня сильней, зато твердо верю, что глупостям людским человек в силах противостоять!
Старости тоже не боюсь вовсе. Я не мучаюсь старея. Не считаю детство счастливой порой своей жизни. И не жажду вернуться в свою юность. Не алчу повторения первой любви. Не жалею о прошедших годах. Не хочу повернуть время вспять. Жить мне так же легко и так же трудно, так же сладко и так же горько, как было в возрасте восьми, восемнадцати, двадцати восьми и тридцати восьми лет. И последняя любовь оставила во мне несравненно более глубокий след, чем первая, хотя первая любовь посетила меня четырежды — в первом. пятом, восьмом и двенадцатом классе. Но пока я еще жива, отнюдь не исключено, что и последняя любовь посетит меня четырежды. Господи, чего же мне бояться старости?!
Призраков, честно говоря, я никогда не боялась, напротив — всегда желала увидеть и порой, в соответствующем настроении, даже с грустью размышляла, почему это призрак ходит-бродит, почему душа его не находит покоя... Но проблемы эти так и остались в форме риторических вопросов, ибо мне пока не посчастливилось вступить в несомненный контакт с бесплотным существом, иными словами — когда мне казалось, что передо мной призрак, вскоре оказывалось, что, увы, это все же не он.
Живые волки в натуре, на природе мне встретились только однажды, причем события развивались с такой быстротой, что ч даже не успела толком испугаться. Прежде чем до меня дошло, что это же волки (!!!), два крупных ласковых зверя скрылись в ельнике, оставив на снегу лишь характерный след, который я знала по книге Яна Кронита «Охотничье хозяйство».
Но если говорить серьезно, то я
а) как в прямом, так и в переносном смысле слова больше волков боюсь клопов,
б) больше хулы боюсь славы, ведь то, что издали напоминает лавровый венок, нередко на самом деле капкан, куда при малейшей неосторожности я могу сунуть руку или ногу, сама того не замечая, ведь слава хорошая анестезия, и еще опасно долго мне будет казаться, что держу капкан я, а не он держит меня (и от этого самообмана, от комфортной дремы интеллекта могу и не проснуться!),
в) еще я боюсь той минуты, когда не смогу больше писать, сама того, однако, не сознавая, поскольку и до этой роковой грани в часы мучительных сомнений мне много раз будет казаться, что писать я больше не могу, и еще долго за этим важным рубежом я буду свято верить, что могу (буду куда гать как старая наседка —- и никто не наберется смелости заткнуть мне рот). Но кто укажет истинный момент, когда надо кончать? И застрахован ли тот, кто это скажет, от ошибок? Так что этот рискованный вопрос всегда придется решать самой — и я, не буду скрывать, боюсь... В каком-то смысле тут заключен и ответ на Ваше «в-четвертых», то есть — чего я больше всего желаю? Больше всего я желаю, чтобы моя жизнь не слишком затянулась, чтобы мой физический век не продлился дольше творческого, или, выражаясь фигурально, карандаш я хотела бы положить одновременно с ложкой.
Пожалуй хотя бы отчасти я тем самым ответила и на Ваше «в-пятых» — о противоречиях, ведь вполне исчерпать эту тему просто невозможно ни теоретически, ни практически, так как, если не считать доминант (мы с Вами о них говорили), в творчестве слишком многое весьма относительно — что одному годится, то другому нет, что один раз годится, то в другой раз нет и т. д. (и об этом мы говорили), так что художник постоянно колеблется между верой в себя и неверием. После работы средней его охватывает разочарование оттого, что он истратил столько пороха и все же не попал в цель, после же работы недюжинной его охватывает ужас от мысли, не истратил ли он весь порох, ведь ему как художнику еще не хочется умирать. Он вечно терзается между антиподами, мучительно разрывается между электродами (где температура вольтовой дуги несколько тысяч градусов!). Всю жизнь он ходит по проволоке, боясь потерять равновесие и дать крен в ту или в другую сторону, — тогда неизбежно падение. Хотя не всякий раз это кончается сломанной шеей и не обязательно даже сотрясением мозга, а нередко наоборот даже — «мягкой посадкой» в престижное кресло... Вы усмехаетесь! Ладно, Вам что же — не нравятся карьеристы? Или Вам симпатичнее оппортунисты, которые за спиной у других переминаются с ноги на ногу, будто в штаны набрали? Или обсевшие телегу искусства пешеходы, которые не в силах стронуться с места без посторонней тяги? Или жигулисты, способные двигаться только по асфальту? Или упорные борцы за «эмансипацию» и «гуманизм», ратующие за то, чтобы при строе, где достигнуто равноправие между классами, национальностями, между мужчиной и женщиной, одинаковые права были также у таланта и бездарности? Успешно освоив большое искусство апеллировать к сочувствию, едва у них где-то чуть заболит, они очень скоро научаются апеллировать к состраданию, едва у них где-то чуть зачешется.
Мрачную картину я Вам намалевала... Но чем скорее Вы поймете, что литература не сад, где волки кормятся растительной пищей и нежно резвятся с ягнятами, не нанося им телесных повреждений , — тем лучше. Даже и там, по слухам, все-таки был змей!
Перечла написанное...
Как жаль, что нельзя ничего больше втиснуть между плотных строк в соответствующем месте: только что меня прямо молнией пронзил ответ на Ваш — который по порядку? — вопрос... ну относительно страха. Больше всего я ведь страшусь жестокости творчества. Довольно рано сделала я весьма болезненное открытие, что это — жестокость художника к самому себе: она была бы подсудна по одной из статей уголовного кодекса, будь она направлена на другое лицо, поскольку губить здоровье другого и сокращать ему жизнь в нашем обществе категорически возбраняется, тогда как писатель — по меткому и образному выражению, не помню откуда — сжигает свечу своей жизни с обоих концов. И нравится Вам это или не нравится, дорогая моя, но самый беспощадный жанр — наш с Вами, проза! (Быть может поэтому так трудно войти в грозу? Быть может люди слишком рано привыкают себя щадить? Быть может есть достаточно других сфер, где можно утвердить себя легче и ценой меньших жертв?) И хотя даже в миллионах книг не сказано всего обо всем (ведь каждая разгадка тут же задает три загадки!), эти миллионы книг все-таки давят на нас асфальтовой крышкой — и мы должны пробиться сквозь нее своими лбами; между гранитными грядами классики мы должны выгнать свой зеленый росток с тремя листиками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47