Передо мной извиниться? Меня отстранить? За меня подержаться? Она похудела. Похудела так сильно, что даже нос сделался тонкий как нож. На вопрос, как ей живется, ответила неопределенным «спасибо». Почему она бледная? Весеннее недомогание? Надо пить декамевит. Ирена с грустью меня слушала, потом сказала, что единственное, чего бы ей хотелось, это спать — заснуть и спать, спать... Какие же горы она своротила, что ей хочется только спать? Она ровным голосом стала перечислять: смотры и заседания... заседания и совещания... совещания и семинары... семинары и лекции... лекции и методические дни... методические дни и открытые уроки... открытые уроки и олимпиады... и вообще. Она усмехнулась. И вообще?.. Она помолчала и опять бесцветным голосом стала перечислять: «Ловлю собственный хвост... Трачу себя, будто я богата как крез... Варюсь в мещанской сутолоке провинциальной жизни... падаю в волчьи ямы...» И неожиданно в уголке ее глаза блеснула слеза. Автобус уже тормозил. Но живая слезинка, затуманившая ее антрацитовый взгляд, молила меня о чем-то — не поняла я о чем. На прощанье я взяла ее руку, холодную как рыба, и пожала. Ну, скоро она даст мне что-нибудь почитать? Не написала, говорит, ни строчки. В самом деле?! Она не прибавила ничего.
Выйдя из автобуса, я подождала, пока он уедет, все еще чувствуя холодное, влажное касание Ирениной ладони. Подумалось: холодная и влажная, как бывает с похмелья. В кусте у дороги сидела синица, повернув ко мне блестящий глаз. Что думала птица, обратив ко мне свой живой взгляд? Какой я казалась ей? Символом вечной опасности? Разглядывала она меня с подозрением или с бдительным любопытством? Не понять. Да и где мне понять птицу, если я не поняла человека? Не так же ли непостижима для меня Ирена, как синица на ветке? На что она жаловалась... о чем молила ее слеза? Может, надо было сказать доброе слово, чтобы она крепилась... чтобы она выплакалась, растопив в слезах свою пугающую апатию? А может, наоборот? Может, следовало отрезвить ее холодным душем? Сказать — да, да, да, это похмелье, закономерный синдром после чарки
первых успехов, которую она со вкусом выпила до дна Приятно было пьянеть, правда? Сладко было, когда в голову ударил хмель? Нежно пощипывал в носу аромат роз — чего ж она теперь жалуется на шипы? Разве она не ведала, что у роз есть шипы? Но пока она не кричит, никто не знает, что у ее роз есть шипы. За ошибки надо платить. Но пока она не кричит, никому и в голову не придет, что это ошибка. Или она представляла себе творчество как древо познания добра и зла, с которого можно пригоршнями рвать — а то и палкой сбивать! — румяные яблочки, дабы прельщать, привораживать общество, то бишь Адама?..
Что, я сделала резкое движение? Что случилось? Почему синица улетела?
Где мне понять человека, если я не понимаю птицу? Где мне понять птицу, если я не понимаю даже цветок? Я не понимаю поспешности анемона, но того меньше понимаю медлительность хризантемы.
Как тут понять человека...
ПИСЬМО ВТОРОЕ
Вчера в автобусе меня выбили из колеи Ваши слезы, но сегодня я уже оправилась от шока, и знаете — Ваше слова мне больше совсем не нравятся, и особенно выражение «мещанская суета провинциальной среды. Ой-ой-ой! И Вы еще собираетесь писать! Не плюйте в колодец — сгодится напиться! Вы что — материал высасывать будете из большого пальца левой ноги? Возможно, именно эта «среда», которую Вы обругали провинциальной, и есть Ваш Клондайк, золотая жила — если Вы совсем не забросите в кусты литературное ружье... Обзывайте меня романтиком, идеалисткой — да кем угодно! — но я свято верю, что сегодня в мире не меньше чувств и страстей, роковой любви и мстительной ревности, сомнений и безумств, бескорыстия и хищничества, благородства и властолюбия, чем во все предшествующие века, что и сегодня есть Ромео и Джульетты, Монтекки и Капулетти, Гамлеты, короли Лиры и леди Макбет, только не из знатных аристократических семей, а из совхоза и передвижной мехколонны.
Однако это не просто среда, во всяком случае не только среда. Это жизнь, и, как всякая жизнь, она ни провинциальная, она болезненная и смешная, жестокая и нежная, прожорливая и бережная, низкая и возвышенная — жизнь как жизнь. И если Вы не сумеете разглядеть ее с собой рядом, то не увидите ее нигде, куда Вы ни поедете, куда ни пойдете — хоть на край света. Если Вы ловите себя на неудовлетворенности, жажде допинга (типун мне на язык!), то пейте крепкий кофе или курите сигареты. Это, само собой, вредно, да, кофеином и никотином Вы испортите себе сердце, желудок, печень... и кто его знает что еще! И все же это нанесет Вам вред, чем одуряющее и отупляющее — как марихуана — сознание, что }3ы лучше других и стоите выше чью-то. Ибо то, выше чего Вы, по видимости, стоите, и есть жизнь (золотая рыбка, которая великодушно исполняет желания, но жестоко оставляет у разбитого корыта всякого, кто вообразит, что он лучше! ). Будьте полны смирения перед Ее величеством жизнью — пусть у Вас напечатано три рассказика или издано три... хоть и тридцать три книги! Так же как всегда будьте покорны и своему труду. В каждой, от первой до последней написанной Вами строчке пусть Его величество труд будет Вашим богом и повелителем, хотя порой Вы будете его честить лешим, вампиром и дьяволом, который Вас душит по ночам и не дает заснуть, сосет Вашу кровь и треплет нервы. Вы протянули мизинец, а он отхватит Вам руку, и не только руку. Хоть какие будь у Вас высокие титулы, Вы никогда не станете барыней, а всегда будете Золушкой, служанкой, которая в ночной тиши, когда другие сладко спят, терпеливо просеивает золу, выбирая из нее конопляное семя.
Литература беспощадна. Неповторимый духовный мир человека навечно воплощается здесь в слова и строки, где никакой силе неподвластно что-либо исказить, но и никакие сожаления не могут что-либо исправить. Вне этого взгляды автора, его муки и смех никакой ценности не имеют. Капнувшая на рукопись слеза стоит не больше, чем упавшая с худого потолка капля воды. И добрые намерения котируются не выше, чем съеденная в завтрак колбаса.
Литература беспощадна. В ее разинутой пасти исчезают иллюзии, обгрызенные карандаши, вышедшие ив моды темы, сопливые носовые платки, высиженные замыслы, заплесневелые речения, пепельницы с еще дымящимися окурками и порой даже снятые скальпы И проглотив все это, она невинно свертывается подобно ужу серебряными кольцами. Самовыражение индивидуума она принимает лишь как категорию искусства и ей...
ИЗ ДНЕВНИКА
4 апреля 1977 года
Что должно было следовать за этим? Успело выветриться... И слава тебе господи! Это перст судьбы, что вчера некогда было закончить и отослать — и теперь вся эта проповедь преспокойно осядет в «архиве» Чего я только тут не понаписала!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47