ТВОРЧЕСТВО

ПОЗНАНИЕ

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

Дорогая Ирена! Вот мой опус и закончен. Сейчас кажется, что вещь готова — и пусть! Я на той стадии сейчас, когда в написанном видишь само совершенство — и пусть! Пусть двадцать четыре часа будет праздник! Я знаю: не позже чем завтра восторг мой лопнет как мыльный пузырь и после пьяной радости настанет жуткое похмелье — мой труд покажется мне чистой ахинеей, состряпанной каким-то кретином. Зато сегодня солнце триумфа в зените, и печет голову, и ничто не отбрасывает тени. И пусть! Завтра мне разонравится решительно все. Мне одинаково будет запретить и самоуверенность, с какой я вещаю с кафедры прозы, и — может, еще больше того — робость, с какой я предлагаю успокоительные капли, не умея вырвать ни одного больного зуба. Однако возможно, что больше всего меня не устроят те страницы, где мне — как целителю душ — следовало бы врачевать, а я — как ведьма в докторском белом халате — делала вивисекцию. Завтра я буду ящерицей, которая потеряла свой хвост. Вместе с законченной вещью от меня отделилась какая-то часть моего существа, и, хотя я прекрасно знаю, что некоторое время спустя у меня отрастет новый хвост, отделение — процесс болезненный. Сегодня я этого еще не чувствую, так как муку снимает наркоз удовлетворения.

Вы — мое первое частое сито, милая Ирена! Когда я благополучно пройду через него, то начну гадать, будут ли меня печатать ответственные редакторы (рискуя хоть и не головой, но, может быть, служебными неприятностями), а после папечатания стану опасаться, не будут. Перевод на русский язык. «Советский писатель», 1986. Ли рвать и метать рассерженные моим детищем моралистки и слать в открытую и анонимно жалобы в Союз писателей и, не дай бог, еще выше, обвиняя меня в том, что в условиях демографического кризиса я не борюсь против разводов и, оборони бог, может быть, даже «проповедую сексуальную распущенность», не припишут ли мне венцы творения «симпатий к женскому авангардизму», не помчится ли Ваша бывшая директриса в ОНО жаловаться, что «изображено все субъективно, и так оно вовсе не было, потому что было совсем иначе» и т. д. Я конечно буду злиться — ведь ставится под угрозу право литератора, мое право писать то, что я считаю, и так, как я считаю нужным, а не просто фотографировать жизнь. И тем не менее буду с тревогой ждать первых рецензий (хотя я и клялась Вам, что критики не боюсь!).


 

И ничего наводящего...
А, да что я копаюсь, уходя все дальше от того, что ищу!
Человек ветра...
Чем это слово околдовало меня, поразило, заворожило?
Почему не дает мне покоя, как будто оно не слово, а ключ к сущности Ирены?..
3 августа 1977 года
Ночь раскрыла навстречу дождю пересохшую глотку, по его нет как нет. Что за странная гроза — хоть бы капля одна упала, только сад шумит, только молнии мечутся и грохочут громовые раскаты, потом нехотя удаляются, откатываясь за лес. Свеча тихо трепещет в воздушных токах. Аза лежит под столом у моих ног, отчасти и на ногах, лежит смирно, уютно и плотно (почему она перед этим выла?). Опять удар грома! Гунтар мог бы и обождать, пока кончится непогода. По пути из Риги подхватил Ирену на бегу и на всех парах умчал (быстрей, живей!), не дал как следует попрощаться, усталый после вечерней смены раздраженный, а час поздний, электричества нет и не будет, надо полагать, до утра.
Опять гром...
Какая призрачная гроза, сухая, как выплаканный глаз, только бушуют страсти. Куда же ударила та молния? В провода? В трансформатор? Раскат... еще раскат... еще один! За окном что-то зазвенело, брызнули синие искры, и все — мы с ней остались в темноте.
Я взглянула на Ирену — испугалась? — и встретилась с ее взглядом, вероятно о том же вопрошавшим меня. И вдруг меня охватило странное, почти мистическое ощущение, что Ирена — это я. Над рекой сверкали молнии, дрожащим отсветом наполняя комнату и всякий раз грозя развеять мой самообман. Но, проваливаясь вновь в разворошенную грохотом тьму, я опять погружалась в прихотливо - сладостное видение, глядя на свою молодость, которая молча смотрела на меня сквозь двадцать лет, сквозь двадцать вечностей...
Может быть, сходить за свечой?
Она неопределенно пожала плечами. Почему она молчала? Что она во мне разгадывала? Что изучала? Что она во мне увидела? Может быть, свое будущее? И каким оно ей казалось в белом разорванном свете молний?
Спросить?
Лучше достану свечу... Идти никуда не надо — шкаф рядом, но я долго шарю как во сне (спички, где спички?), пока они наконец не тарахтят. Ну вот, и у меня будут посиделки при свечах (а тогда на Сорочьей улице я подтрунивала), ну вот, и у меня вечер с грозой, и в чулане сосиски... и стоп, не сбежал ли на кухне кофе? Черт знает до чего все похоже! Или сходство поразило нас обеих как удар молнии?..
Фитиль нехотя загорается, свет пламени ползает по ее лицу. Похожа ли она на меня? Скорее нет. Темные глаза, каштановые, на прямой ряд расчесанные волосы.... При свете это сразу стало не суть важно — при свете важны черты лица, а черты у нее другие. И разве главное не то именно, чем мы разнимся? Но откуда же тогда сожаления? Разве существенно не то, в чем мы несходны? Разве я хочу двойника, разве он мне нужен, разве я не жаждала всегда быть в одном экземпляре? Так чего и почему мне жаль, когда свеча реющей светотенью прогоняет видение моей души?
Мы не похожи, нет, нынешний вечер это показал, и, быть может, ясней, чем прошлые встречи. Нас разделяют годы и характеры, судьбы и эпохи. Поделившись со мной карельскими впечатлениями, она хотела узнать, где бывала я, и ожидала, видимо, чего-то экзотического. Но я могла рассказать только про Германию — что мы пересекали больше или меньше разрушенные города, названий которых я уж не помню, что Берлин остался в памяти как вспоротый живот динозавра с вывернутыми, еще теплыми, дымящимися на морозе внутренностями, что на обратном пути из Германии в бывшем концлагере Альтенграбов, где были еще и деревянные нары, и виселицы, я воевала с поносом и вшами и ходила воровать картошку, что при отъезде из Риги у нас была на троих одна алюминиевая банка с вареным легким, что в море мы чуть не подорвались на мине и обладатели альтов визжали фальцетом. Весьма сомнительно, чтобы Ирене это показалось экзотичным. Она слушала так, словно я пересказывала недавно виденный фильм, и ничего не спрашивала. Нет, что я! Один раз перебила меня вопросом: а вареное легкое вкусное? Искренне удивляясь, что у меня почти не осталось сколько-нибудь ярких воспоминаний о студенческих годах — я устыдилась! — Ирена очень живо изобразила, как они в студенческом общежитии на Бассейной улице в панталонах играли в футбол и — извиняясь? — очень мило добавила: «Ах, какие мы были тогда юные!» и мягким изящным жестом отвела со лба свои прекрасные волосы. Но каким взглядом она меня смерила, когда я обмолвилась, что на четвертом курсе продала свое обручальное кольцо. «За деньги?!» — воскликнула она. Надо ли спрашивать! Понятно, за деньги! Зная, как сложилась судьба моего первого брака, она была склонна воспринять мой поступок, так сказать, символически. Я пыталась объяснить, что тут нет никакого символа, я просто не могла дотянуть до стипендии, свести
478
концы с концами, но тем было кормить ребенка, а занимать не хотелось и т. д. Но без символа у нов это не укладывалось. Она была готова понять, что ради ребенка можно пожертвовать жизнью — но обручальным кольцом?! При этих словах она машинально вертела свое. Пальцы у нее тонкие Кольцо легко скользишь о вокруг безымянного пальца, то и дело тускло поблескивая. Неужто она и правда его бы не продала, если б ей нечем было кормить ребенка? Продала было Она просю не может себе представить, как это, когда нечем кормить ребенка... Во многом у нас ие совпадают вкусы, воззрения, взгляды. Она, например, не любит животных, в особенности (!) собак. Внушить Ирене любовь к собакам не удается мне даже с помощью цитат из корифеев естествознания, так же, впрочем, как она не могла бы меня приохотить есть ее тыкву даже с помощью цитат из классиков поварского искусства. Пока Ирена у меня гостила, Аза сидела на кухне под замком - чтобы «не откусила ей кончик носа». Может быть, поэтому собака выла. Меня мороз подирал по коже. А она. . Если она вообще слышала. Она была глуха. А я — разве нет? Разве я расслышала ее страстную убежденность и не сочла ее всего лишь га блажь? Разве ее молодой максимализм, этот священный огонь, который во мне уже погас, не показался мне просто дурью, которая с возрастом пройдет? Разве я не усмехнулась над тем, что какую-то несчастную тройку она подняла на принципиальную высоту, упрямо настаивая на переэкзаменовке — со всеми вытекающими отсюда передрягами и хлопотами, да еще в жару, среди лета! — хотя четвертные отметки (если не ошибаюсь, четыре, четыре, четыре и два) формально давали ей право выставить в году удовлетворительную оценку этому... как его... Знаменитое такое имя. Луциан? Людовик? Спартак? Я еще спросила: «А чем же провинилась эта известная историческая личность?», и Ирена ответила, что личность эта пока еще не историческая, но довольно известная — сын председателя исполкома! — и что.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47