Они двигались с нарастающим ускорением и должны были разбиться о сферический бок луны, как волны об утес Когда в безумном своем беге они приближались к лупе, я невольно напрягалась в ожидании звона и грохота. Но облака, больше или меньше замутняя блеск светила, плыли на его фоне реющими шелковыми флагами.
Но могли ли это быть облака? Могли разве облака мчаться в безветрии как напоминание, как воспоминание? Могло облако испытывать лунное притяжение — как исстрадавшаяся душа? И в этот миг в моем сознании всплыло слово, которое я тщетно искала в словарях. Человек ветра... Ведь, в конце концов, и Вы промчались так близко от наточенного лютым морозом бока луны, что чуть не разбились об него, как волна об утес... Будет ли Ваша память кровоточить при этом воспоминании и через двадцать лет? Или отчаяние, уже выбеленное временем и разбавленное забвением, будет лишь изредка омрачать душу подобно тени бегущих облаков? Какой Вы станете через двадцать лет? Вы будете еще не такой старой, чтобы Вам было безразлично, какая Вы...
Возможно, история повторится? Вы сядете в полночь за стол — писать письмо молодой женщине, сочинившей первые рассказы, отстукаете на машинке: «Милое дитя!» — и вдруг кто-то тихо постучит в стекло. Вы глянете в окно, но за стеклом ничего не увидите, так как внутри будет светлей, чем снаружи. Тогда Вы погасите электричество, и снаружи сразу станет светлей, чем внутри, потому что будет светить луна. Деревья и кусты будут стоять неподвижно, и значит не ветка побарабанила в Ваше окно. Вы будете напряженно вслушиваться, не повторится ли шум, но всякий раз, как звук вроде бы повторится, то будет лишь эхо звука в Ваших ушах — лишь воспоминание о звуке в барабанных перепонках. «Что это было?»—спросите Вы себя. «Стук? Или, может быть, шелест?» Чем дальше, тем больше Вам будет казаться — то был скорее шелест, чем стук, и Вы начнете перебирать в уме: для летучей мыши время года не то, рановато, а для птицы опять же час поздний... и в окно тукал скорее всего человек. И придя, вполне логично, к такому выводу, Вы с тихим ужасом спохватитесь, что ведь Вы на втором этаже! И несколько минут просидите в напряжении, в ожидании чего-то ужасного, но ничего ужасного не произойдет. Так же как до того, все будет ТОнуть в глубокой тишине безветренной ночи. В конце концов Вы наберетесь храбрости подойти к окну и поглядеть вниз, не стоит ли там кто, но внизу не окажется никого. Тогда наконец Вы поднимете глаза кверху, и там реющими шелковыми флагами будут мчаться длинные сквозные облака. И как ни странным и даже страшноватым Вам покажется, что облака могут так мчаться, когда нет ни дуновения, ни ветерка и воздух ие шелохнется, Вы все же догадаетесь, что не эти облака стучали Вам в окно. Но бойтесь — виной тому буду я: проносясь мимо Вашего окна, чтобы бросить в него свой костлявый взгляд, я неосторожно черкну стекло прутьями своей метлы! И хотя я сейчас Вас всячески ободряю — не вздрагивайте, догадавшись об истине, Вы все же очень испугаетесь (хотя сейчас это кажется невероятным, чтобы Бы могли меня бояться, правда ведь?). При жизни я Желала Вам только добра. Почему же мне желать Вам зла после смерти? Смело влезайте на меня, и... Только, не давите так больно острым каблуком! Вы пойдете дальше меня. Так и должно быть. Вы должны идти дальше меня — причиняя мне боль и меня вознаграждая... Да, и знаете, что я сегодня сделала? Нечто прямо-таки сумасбродное! Взобралась на Острый Ус. Я Вам рассказывала, что такое Острый Ус? Старая-старая деревянная вышка в лесу, страшная рухлядь, сбитая из бревен, теперь уже ослизлых. И к тому же сначала три, если не четыре метра надо лезть по наружной стороне, где на честном слове держатся — а местами, увы, и не держатся — приколоченные когда-то лесенкой и теперь совсем шаткие плашки. И Вы же знаете мою паническую боязнь высоты! Какой бес загнал меня вдруг чуть не на двадцатиметровую вышку? Хоть убейте не знаю... Надеялась ли я, что с открытой платформы увижу за вершинами нечто столь захватывающее, чего никогда, ни в жизнь не увидеть с земли? Хотела ли я преодолеть себя, переступить через свой страх, перебороть нерешительность? Или меня заманил туда в жажде отмщения гневный дух Леонтины (ведь она, возможно, так и не простила мне «Порог риска»)? Быть может ее кошачья душа блуждала вокруг, не зная покоя до тех пор, пока и про меня нельзя будет сказать то же самое, что я однажды сказала о ней: «Будто зачарованная мерным качанием сосновых крон, она лезла, карабкалась псе выше и выше, теперь уж расходившись, в спортивном азарте...» или: «Лезть дальше уж действительно было некуда. Выше ее... простиралось одно только небо» или же: «На все это Леонтина могла теперь смотреть сверху, но это не делало ее счастливой». Это действительно не делало меня счастливой! Когда я, взобравшись на вышку, первый раз поглядела вниз, у меня так закружилась голова, что я не без причин усомнилась, смогу ли самостоятельно спуститься вниз, ведь лезть вверх всегда значительно легче, чем вниз,— вниз легче только падать. Привязанный у подножия вышки пес, задрав голову, молча за мной наблюдал. Меня поразил живой блеск его глаз. Точно так же меня удивили медного цвета шишки на сероватой белизне мха и пятна зернистого снега. Будто все это не принадлежало больше к миру, к которому принадлежала теперь я и в котором величаво царили верхи сосен. Если я каким-то уголком сознания надеялась, что с верхотуры откроется вид дальше них и, может быть, даже я замечу вдали сизую ленту Даугавы, то это не сбылось — кругом колыхались макушки деревьев и над ними простиралось небо, к которому я теперь была на несколько метров ближе, но недосягаемая глубь которого была все так же далеко и сверкала только, быть может, синей, чем с земли. Я преодолела себя, и вот я стояла на платформе вышки среди вершин. Выше лезть было некуда. Чувствовала я удовлетворение? Или скорее разочарование? Леденил ли меня страх перед спуском или теснило грудь одиночество? Надо мной парила птица, летя на такой высоте, что виден был лишь ее силуэт. В небе, подсвеченном уже невидимым солнцем, она была совершенно одна, вокруг нее не было даже сосновых крон. Удаляясь, она сжалась в черное маковое зернышко и под конец растаяла в распахнутых, осиянных воротах пространства, куда хотелось войти и растаять и мне...
Я стояла на вышке, стараясь оттянуть момент спуска и силясь отогнать страх — стояла до тех пор, пока после всех поэтических чувствований я весьма прозаически не замерзла. С шаткой платформы вышки войти прямым путем «в распахнутые, осиянные ворота пространства и растаять» — как ни заманчиво это казалось! — ни малейших шансов у меня не было, поэтому я решила досчитать до ста и уж тогда поставить ногу на первую ступеньку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Но могли ли это быть облака? Могли разве облака мчаться в безветрии как напоминание, как воспоминание? Могло облако испытывать лунное притяжение — как исстрадавшаяся душа? И в этот миг в моем сознании всплыло слово, которое я тщетно искала в словарях. Человек ветра... Ведь, в конце концов, и Вы промчались так близко от наточенного лютым морозом бока луны, что чуть не разбились об него, как волна об утес... Будет ли Ваша память кровоточить при этом воспоминании и через двадцать лет? Или отчаяние, уже выбеленное временем и разбавленное забвением, будет лишь изредка омрачать душу подобно тени бегущих облаков? Какой Вы станете через двадцать лет? Вы будете еще не такой старой, чтобы Вам было безразлично, какая Вы...
Возможно, история повторится? Вы сядете в полночь за стол — писать письмо молодой женщине, сочинившей первые рассказы, отстукаете на машинке: «Милое дитя!» — и вдруг кто-то тихо постучит в стекло. Вы глянете в окно, но за стеклом ничего не увидите, так как внутри будет светлей, чем снаружи. Тогда Вы погасите электричество, и снаружи сразу станет светлей, чем внутри, потому что будет светить луна. Деревья и кусты будут стоять неподвижно, и значит не ветка побарабанила в Ваше окно. Вы будете напряженно вслушиваться, не повторится ли шум, но всякий раз, как звук вроде бы повторится, то будет лишь эхо звука в Ваших ушах — лишь воспоминание о звуке в барабанных перепонках. «Что это было?»—спросите Вы себя. «Стук? Или, может быть, шелест?» Чем дальше, тем больше Вам будет казаться — то был скорее шелест, чем стук, и Вы начнете перебирать в уме: для летучей мыши время года не то, рановато, а для птицы опять же час поздний... и в окно тукал скорее всего человек. И придя, вполне логично, к такому выводу, Вы с тихим ужасом спохватитесь, что ведь Вы на втором этаже! И несколько минут просидите в напряжении, в ожидании чего-то ужасного, но ничего ужасного не произойдет. Так же как до того, все будет ТОнуть в глубокой тишине безветренной ночи. В конце концов Вы наберетесь храбрости подойти к окну и поглядеть вниз, не стоит ли там кто, но внизу не окажется никого. Тогда наконец Вы поднимете глаза кверху, и там реющими шелковыми флагами будут мчаться длинные сквозные облака. И как ни странным и даже страшноватым Вам покажется, что облака могут так мчаться, когда нет ни дуновения, ни ветерка и воздух ие шелохнется, Вы все же догадаетесь, что не эти облака стучали Вам в окно. Но бойтесь — виной тому буду я: проносясь мимо Вашего окна, чтобы бросить в него свой костлявый взгляд, я неосторожно черкну стекло прутьями своей метлы! И хотя я сейчас Вас всячески ободряю — не вздрагивайте, догадавшись об истине, Вы все же очень испугаетесь (хотя сейчас это кажется невероятным, чтобы Бы могли меня бояться, правда ведь?). При жизни я Желала Вам только добра. Почему же мне желать Вам зла после смерти? Смело влезайте на меня, и... Только, не давите так больно острым каблуком! Вы пойдете дальше меня. Так и должно быть. Вы должны идти дальше меня — причиняя мне боль и меня вознаграждая... Да, и знаете, что я сегодня сделала? Нечто прямо-таки сумасбродное! Взобралась на Острый Ус. Я Вам рассказывала, что такое Острый Ус? Старая-старая деревянная вышка в лесу, страшная рухлядь, сбитая из бревен, теперь уже ослизлых. И к тому же сначала три, если не четыре метра надо лезть по наружной стороне, где на честном слове держатся — а местами, увы, и не держатся — приколоченные когда-то лесенкой и теперь совсем шаткие плашки. И Вы же знаете мою паническую боязнь высоты! Какой бес загнал меня вдруг чуть не на двадцатиметровую вышку? Хоть убейте не знаю... Надеялась ли я, что с открытой платформы увижу за вершинами нечто столь захватывающее, чего никогда, ни в жизнь не увидеть с земли? Хотела ли я преодолеть себя, переступить через свой страх, перебороть нерешительность? Или меня заманил туда в жажде отмщения гневный дух Леонтины (ведь она, возможно, так и не простила мне «Порог риска»)? Быть может ее кошачья душа блуждала вокруг, не зная покоя до тех пор, пока и про меня нельзя будет сказать то же самое, что я однажды сказала о ней: «Будто зачарованная мерным качанием сосновых крон, она лезла, карабкалась псе выше и выше, теперь уж расходившись, в спортивном азарте...» или: «Лезть дальше уж действительно было некуда. Выше ее... простиралось одно только небо» или же: «На все это Леонтина могла теперь смотреть сверху, но это не делало ее счастливой». Это действительно не делало меня счастливой! Когда я, взобравшись на вышку, первый раз поглядела вниз, у меня так закружилась голова, что я не без причин усомнилась, смогу ли самостоятельно спуститься вниз, ведь лезть вверх всегда значительно легче, чем вниз,— вниз легче только падать. Привязанный у подножия вышки пес, задрав голову, молча за мной наблюдал. Меня поразил живой блеск его глаз. Точно так же меня удивили медного цвета шишки на сероватой белизне мха и пятна зернистого снега. Будто все это не принадлежало больше к миру, к которому принадлежала теперь я и в котором величаво царили верхи сосен. Если я каким-то уголком сознания надеялась, что с верхотуры откроется вид дальше них и, может быть, даже я замечу вдали сизую ленту Даугавы, то это не сбылось — кругом колыхались макушки деревьев и над ними простиралось небо, к которому я теперь была на несколько метров ближе, но недосягаемая глубь которого была все так же далеко и сверкала только, быть может, синей, чем с земли. Я преодолела себя, и вот я стояла на платформе вышки среди вершин. Выше лезть было некуда. Чувствовала я удовлетворение? Или скорее разочарование? Леденил ли меня страх перед спуском или теснило грудь одиночество? Надо мной парила птица, летя на такой высоте, что виден был лишь ее силуэт. В небе, подсвеченном уже невидимым солнцем, она была совершенно одна, вокруг нее не было даже сосновых крон. Удаляясь, она сжалась в черное маковое зернышко и под конец растаяла в распахнутых, осиянных воротах пространства, куда хотелось войти и растаять и мне...
Я стояла на вышке, стараясь оттянуть момент спуска и силясь отогнать страх — стояла до тех пор, пока после всех поэтических чувствований я весьма прозаически не замерзла. С шаткой платформы вышки войти прямым путем «в распахнутые, осиянные ворота пространства и растаять» — как ни заманчиво это казалось! — ни малейших шансов у меня не было, поэтому я решила досчитать до ста и уж тогда поставить ногу на первую ступеньку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47