ТВОРЧЕСТВО

ПОЗНАНИЕ

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

Дорогая Ирена! Вот мой опус и закончен. Сейчас кажется, что вещь готова — и пусть! Я на той стадии сейчас, когда в написанном видишь само совершенство — и пусть! Пусть двадцать четыре часа будет праздник! Я знаю: не позже чем завтра восторг мой лопнет как мыльный пузырь и после пьяной радости настанет жуткое похмелье — мой труд покажется мне чистой ахинеей, состряпанной каким-то кретином. Зато сегодня солнце триумфа в зените, и печет голову, и ничто не отбрасывает тени. И пусть! Завтра мне разонравится решительно все. Мне одинаково будет запретить и самоуверенность, с какой я вещаю с кафедры прозы, и — может, еще больше того — робость, с какой я предлагаю успокоительные капли, не умея вырвать ни одного больного зуба. Однако возможно, что больше всего меня не устроят те страницы, где мне — как целителю душ — следовало бы врачевать, а я — как ведьма в докторском белом халате — делала вивисекцию. Завтра я буду ящерицей, которая потеряла свой хвост. Вместе с законченной вещью от меня отделилась какая-то часть моего существа, и, хотя я прекрасно знаю, что некоторое время спустя у меня отрастет новый хвост, отделение — процесс болезненный. Сегодня я этого еще не чувствую, так как муку снимает наркоз удовлетворения.

Вы — мое первое частое сито, милая Ирена! Когда я благополучно пройду через него, то начну гадать, будут ли меня печатать ответственные редакторы (рискуя хоть и не головой, но, может быть, служебными неприятностями), а после папечатания стану опасаться, не будут. Перевод на русский язык. «Советский писатель», 1986. Ли рвать и метать рассерженные моим детищем моралистки и слать в открытую и анонимно жалобы в Союз писателей и, не дай бог, еще выше, обвиняя меня в том, что в условиях демографического кризиса я не борюсь против разводов и, оборони бог, может быть, даже «проповедую сексуальную распущенность», не припишут ли мне венцы творения «симпатий к женскому авангардизму», не помчится ли Ваша бывшая директриса в ОНО жаловаться, что «изображено все субъективно, и так оно вовсе не было, потому что было совсем иначе» и т. д. Я конечно буду злиться — ведь ставится под угрозу право литератора, мое право писать то, что я считаю, и так, как я считаю нужным, а не просто фотографировать жизнь. И тем не менее буду с тревогой ждать первых рецензий (хотя я и клялась Вам, что критики не боюсь!).


 

.. А, вот оно — Цезарь! Мальчика зовут Цезарь. Директор в пожарном порядке вызвала к себе Ирену, так как мама — сама мама! — звонила в школу, выразив удивление, как было сказано, «по поводу курьеза», и директор — сама директор! — обещала «недоразумение уладить». Если в этой истории и есть курьез, заметила Ирена, то он лишь в том, что гражданская война, по Цезарю Висманту, произошла в 1905 году. «Но Вы же, Ирена, преподаете не историю!» воскликнула я — в точности так же, как, оказалось, воскликнула директор, заключив только фразу обращением — «педагог Набург!» И Ирена с нажимом мне ответила, так же как весной ответила в директорском кабинете: «И в литературе тоже гражданская война у Висманта произошла в 1905 году!» «Но чем в таком случае объяснить четверки в первых трех четвертях?», сказала я (черт возьми, опять точно так же, как тогда спросила директор!). И Ирена сообщила, что первые три четверти литературу в девятом «а» вела другая учительница, по фамилии Лиене, по прозвищу Шкура, и задала вопрос мне — не знаменательно ли, что учительницу с такой красивой фамилией ребята прозвали Шкурой? Ха, этот вопрос она тоже задала директору? Ирена посмотрела на меня удивленно. «Но ведь это правда!», с неожиданным спокойствием сказала она. А директор что? Директор? Сперва пыталась уговорить, делая и туманные и прозрачные намеки на «положение вещей», потом стала распекать за плохую индивидуальную работу, пока наконец не вышла из себя и не подвела разговору итог излюбленной фразой: «Ну хорошо!», что означает... О, я уже знаю от Ундины, что это означает. Зачем мне было еще провоцировать, дразнить Ирену: и какие же выводы из этого разговора вы сделали? И по-прежнему глядя на меня своим ясным, незамутненным взором, она очень серьезно ответила, что в следующий раз поступит точно так же. Я ничего не сказала. И, видимо, уловив в моем молчании неверие, она быстрым движением подалась вперед и вдруг нечто безрассудное — поднесла к горящей свече руку, распрямив над пламенем ладонь, давая мне (а может, и себе?) молчаливую клятву. Ее лицо осунулось и в несколько секунд состарилось, нос вытянулся, а глаза затуманились. Казалось, она не чувствует боли. В кухне завыла собака. Мне вдруг подумалось, что такие люди, одержимые, или добиваются многого или рано умирают, и в груди у меня защемило, и встал комок в горле. Я схватила ее руку и отвела. Ее пальцы в моей ладони мелко дрожали и были холодные, холоднее моих...
Теперь уже они с Гунтаром наверняка доехали. И гроза... гроза сейчас пройдет. От свечи, еще горящей, остался маленький огарок.
Нашла бы я в себе такую тьму уверенности, чтобы вопреки всему стоять на своем? Не отступилась бы, укрывшись за каким-нибудь надежным щитом?
Тсс, что там за шум? Не льет ли дождь? Нет, это все она, листва...
Не уступила бы я,
если бы мне дали понять, что не умно лезть в драку с человеком, от которого зависит решение квартирного вопроса (а я устала от скученности, тесноты!),
если бы мое начальство произносило мою фамилию так, как произносит Иренину фамилию ее начальство — таким тоном, будто в ней что-то неприличное,
если бы мне сказали «ну, хорошо!» и я бы наверняка знала, что впредь каждое мое слово будут разглядывать под микроскопом как бациллу?
Не закрались бы в меня сомнения, тревога? Не стала бы я искать тропинку посуше? Мостки понадежнее?
Пес лежит у самых моих ног, это должно бы давать теплое чувство надежности, и однако... Сердце стучит с перебоями. Выпить корвалол? Стараюсь внушить себе, уговариваю себя — я спокойна, я совершенно спокойна, но под спокойствием, как подо льдом, черная река течет, бежит, ввинчиваясь в омуты. Или мне Ирене написать? Но — что? Еще раз коснуться этого вечера? Но — иак? Имею ли я право вмешиваться? Имею ли право не вмешиваться... бросить ее одну? Но почему «одну»? У нее есть муж, сестра, мать. Как это «одну»?!
Все! Свеча гаснет...
ПИСЬМО ПЯТОЕ
Добрый вечер, Ирена!
Вам когда-нибудь случалось видеть такую грозу, как позавчера? Даже мне, по-моему, всего один рае в жизни, притом давным-давно, когда я была еще совсем молодая, моложе, чем Вы сейчас, странно, правда ведь, что когда-то я была моложе Вас? С необычайной грозой связан у меня столь же необычайный эпизод, который впоследствии меня кое-чему научил, а порой, признаться, и сбивал с толку. Многие жизненные явления, как я прекрасно понимаю, стали мне теперь несравненно яснее, чем двадцать лет тому назад. Но странно: неизвестного и непонятного тоже стало больше, чем двадцать лет назад! Например, душа человека становится для меня все большей загадкой. Чем больше я ее изучаю, тем более таинственной и сложной, непредсказуемой и непостижимой она предстает. Или другой пример. В юности я была совершенно уверена, что, скажем, обоняние — вещь весьма существенная для собаки, но абсолютно неважная для человека. Утверждать это сейчас я не решусь. Обоняние, кстати, я помянула неспроста. Оно имеет прямую связь со случаем, который я Вам сейчас расскажу без литературных прикрас и пудры фантазии, возможно точнее описав детали и ощущения.
Это было вскоре после того, как я продала несчастное свое кольцо, из-за которого — помнить? — мы в то! день чуть не поссорились. Люди добрые устроили меня на работу (внештатным переводчиком), где в первый же месяц — при работе вечерами через день — мне заплатили почти две моих стипендии. И будущее сулило моему анемичному кошельку еще более радужные виды Но сколько розовых надежд перечеркнуло короткое словцо у в ы! И моих тоже, потому что — увы, увы ч увы! — для этой удобной работы мне не хватало сноровки. Мне не по силам был дьявольский темп — диктовать приходилось сразу на машинку. Мой прямой начальник (назовем его... скажем, Вульфом) сперва отнесся к нерасторопности новичка с полным пониманием и всяческим уважением и даже любезно посадил меня к самой медленной машинистке. Однако вскоре выяснилось, что главная загвоздка кроется глубже. Верней говоря, загвоздок было две, так как мне недоставало почтения, во-первых, к стереотипу и, во-вторых, к начальству, словом — я была еще в том возрасте, когда сомневаются, всегда ли начальник прав, и самое худшее — этого не скрывала! Вульф терпеливо со мной мучился. И все же за месяц так и не сумел мне втолковать, почему надо употреблять только «почему» и отчего нельзя вставить «отчего», стал считать меня недалекой (и я ею, между прочим, тоже!). Он утверждал, что у меня нет чувства языка. Я же считала, что чувства языка нет у него. Мы остались каждый при своем мнении. Его позиция, как нетрудно догадаться, была сильней, чем моя. Мне сказали, что за глаза он выразился обо мне гак; «Наградил же нас господь такой цацей — все путает!» Потом до моих ушей дошло новое изречение — «совершенно бесперспективная особа».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47