— сказал крестьянин, натягивая вожжи. Это было тоже своего рода признанием.
— Он узнал нас, мама!—сказал я, вернувшись в дом.
— Да, а теперь мы сядем за стол и поедим хлеба, думая о жарком, — ответила мать и засмеялась.
Когда мимо нас проезжали братья Нансены из Перскера, мы всегда бросались к окну; мы узнавали их по шуму и гиканью. Это были двоюродные братья дедушки, такие же долговязые, как и он. Они вели свою родословную от предков, живших несколько сот лет назад, в числе их родни был даже какой-то копенгагенский бургомистр; теперь же у них не осталось почти ничего, кроме наследственных пороков.
Оба брата были прасолами и то и дело разъезжали по дорогам—из трактира в гостиницу и снова в трактир. Они всегда ездили вместе и, как только заключали сделку, спрыскивали покупку и играли в карты. Пили они много, играли крупно. Мы видели не раз, как они мчались в город на паре прекрасных лошадей, а на другое утро плелись домой в старой телеге, запряженной жалкой клячей, взятой напрокат у торговца кониной. Значит, они проиграли и пропили лошадей вместе с экипажем. Но всякий раз они снова поправляли свои дела; в один прекрасный день у них опять появлялся хороший выезд, и все снова шло на лад. Они были люди иного склада, не то что мы, которым суждено было вечно оставаться в самом низу.
— Им бабка в аду ворожит, — сказал дедушка. — Никто и не поверит, что я с ними в родстве.
И все-таки это было правдой, хотя братья никогда не переступали дедушкиного порога.
Но однажды они все-таки явились к нему. Я часто бывал у дедушки в последнюю зиму, перед тем как уехать из дому; меня привлекало его крестьянское хозяйство, как мало оно ни было, и я помогал дедушке там, где ему одному было не справиться. Бабушка уже слишком состарилась и ослабела, чтобы работать в поле. Мы начали свозить большие камни с низменной заболоченной части поля, и работу нужно было сделать, пока снег не начал таять. Дедушка сколотил для камней волокушу из двух толстых кривых дубовых ветвей, на нее мы сваливали камень и тянули его по заснеженной земле к дому. Посреди болотистого участка находилась мергельная яма, и можно было бы сбрасывать камни туда, но дедушка хотел во что бы то ни стало тащить их к дому, чтобы свалить в большую кучу всякого хлама, который он копил в течение многих лет.
— Никогда нельзя знать, какую службу они могут сослужить, — говорил дедушка. Он вообще никогда не решался выбросить что бы то ни было. — Сегодня это кажется старым хламом, а завтра может понадобиться и станет дороже золота.
На дороге около мельницы показалась добротная повозка. Из нее около дедушкиной калитки вылезли два грузных человека и направились прямо к нам.
— Нансены приехали, — сказал я. Дедушка сделал вид, что ничего не слышит.
— Добрый день, Андерс Мортенсен! — громко закричали они, размахивая в воздухе толстыми руками, похожими на тюленьи ласты.
Только когда они подошли совсем близко, дедушка выпрямился.
— Что это за важные господа приехали навестить сирого? — сказал он с таким выражением, которое не легко было разгадать.
— Разве ты нас не узнаешь? Мы же с тобой двоюродные! — кричали они, протягивая свои лапы и спеша наперебой пожать дедушкину руку.
— Ах, да, да, так это, значит, вы? И вы явились ко мне, как те двое путников в Эммаус. Может, вы тоже по небесным делам?
Эти два великана напоминали школьников, — они побаивались дедушки: стояли, бессмысленно моргая глазами, и .косились друг на друга.
— Ну, будет тебе, — сказал один из братьев и умоляюще протянул вперед свою жирную руку. — Что за скучный разговор. Мы пришли к тебе открыто и честно, чтобы попросить, как нашего родственника, одолжить нам до вечера двести крон. Мы можем заключить в городе хорошую сделку, а вечером ты снова получишь свои деньги, с процентами! Сегодня же вечером вернем тебе двести двадцать крон; это так же верно, как то, что мы двоюродные.
Нансен стоял, размахивая своей лапой, готовый в знак согласия ударить с дедушкой по рукам.
Я ожидал, что дедушка начнет объяснять им, что у него нет наличных денег; я ведь знал, как долго он вертит в пальцах каждый грош, прежде чем расстаться с ним. Но дедушка повел себя чрезвычайно странно. Он стоял и крестился, говоря в пространство, как будто был один:
— Господи, помилуй! Вот так дела! Сюда приезжают богатые люди, важные и знатные люди из города — ко мне, маленькому человеку, и даже мои деньги не считают слишком ничтожными для того, чтобы обратить на них свой взор! Господи боже мой! Теперь уж надо ждать, пожалуй, светопреставления или какого-нибудь знамения на луне и на солнце!
Братья круто повернулись, пробежали через поле и, влезая в свою повозку, напоминали людей, которых только что окатили холодной водой. Лишь в повозке они пришли в себя и начали с ругательствами нахлестывать лошадей.
Значит, у дедушки водятся деньги, — вот приятная новость!
Может быть, их недостаточно, чтобы купить хутор, но все же теперь есть надежда, что новый костюм будет приобретен. Если все другие расчеты лопнут, я попрошу дедушку одолжить мне денег на башмаки и костюм. Я выплачу ему их, когда стану работать по-настоящему и сам буду распоряжаться своими доходами.
Конфирмация, причинявшая мне столько забот, прошла благополучно. Я знал наизусть около ста псалмов и почти всю библию, пастору достаточно было сказать одно слово, как я шпарил все подряд, и меня невозможно было остановить.
— Мальчику надо учиться дальше. — говорили люди отцу, когда экзамен кончился и они пришли поздравить меня и пожелать успехов в жизни. — Из него может выйти проповедник слова божьего.
— Он должен идти в батраки и подтирать зады коровам,—коротко ответил отец.
Даже новый учитель Скрюдструп, игравший в церкви на органе, поздравил меня и спросил, кем бы я хотел быть. Он охотно занялся бы со мной, если это можно устроить. Отец повторил свой ответ, но употребил на этот раз еще более грубое слово, чем «зады». Учитель покраснел и ушел.
Отец сам позаботился об одежде для конфирмации — правда, в последнюю минуту, — ему как будто доставляло удовольствие мучить мать и меня. Мне купили костюм из домотканой шерсти и остроносые башмаки с резинками. Ими я особенно гордился, но во время конфирмации от них было мало радости, на пастбище у меня распух на ноге большой палец. Отец вскрыл нарыв своей бритвой утром перед самой конфирмацией, и мне пришлось надеть на эту ногу тряпичную туфлю. Зато я ехал в церковь параднее, чем большинство конфирмантов: хозяин велел Петеру Ибсену отвезти меня и дал закрытую коляску.
Особой торжественностью конфирмация не отличалась, и никакого праздника не было. В подарок я получил только псалтырь; но он и так мне полагался, а потому вряд ли можно было считать его подарком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Он узнал нас, мама!—сказал я, вернувшись в дом.
— Да, а теперь мы сядем за стол и поедим хлеба, думая о жарком, — ответила мать и засмеялась.
Когда мимо нас проезжали братья Нансены из Перскера, мы всегда бросались к окну; мы узнавали их по шуму и гиканью. Это были двоюродные братья дедушки, такие же долговязые, как и он. Они вели свою родословную от предков, живших несколько сот лет назад, в числе их родни был даже какой-то копенгагенский бургомистр; теперь же у них не осталось почти ничего, кроме наследственных пороков.
Оба брата были прасолами и то и дело разъезжали по дорогам—из трактира в гостиницу и снова в трактир. Они всегда ездили вместе и, как только заключали сделку, спрыскивали покупку и играли в карты. Пили они много, играли крупно. Мы видели не раз, как они мчались в город на паре прекрасных лошадей, а на другое утро плелись домой в старой телеге, запряженной жалкой клячей, взятой напрокат у торговца кониной. Значит, они проиграли и пропили лошадей вместе с экипажем. Но всякий раз они снова поправляли свои дела; в один прекрасный день у них опять появлялся хороший выезд, и все снова шло на лад. Они были люди иного склада, не то что мы, которым суждено было вечно оставаться в самом низу.
— Им бабка в аду ворожит, — сказал дедушка. — Никто и не поверит, что я с ними в родстве.
И все-таки это было правдой, хотя братья никогда не переступали дедушкиного порога.
Но однажды они все-таки явились к нему. Я часто бывал у дедушки в последнюю зиму, перед тем как уехать из дому; меня привлекало его крестьянское хозяйство, как мало оно ни было, и я помогал дедушке там, где ему одному было не справиться. Бабушка уже слишком состарилась и ослабела, чтобы работать в поле. Мы начали свозить большие камни с низменной заболоченной части поля, и работу нужно было сделать, пока снег не начал таять. Дедушка сколотил для камней волокушу из двух толстых кривых дубовых ветвей, на нее мы сваливали камень и тянули его по заснеженной земле к дому. Посреди болотистого участка находилась мергельная яма, и можно было бы сбрасывать камни туда, но дедушка хотел во что бы то ни стало тащить их к дому, чтобы свалить в большую кучу всякого хлама, который он копил в течение многих лет.
— Никогда нельзя знать, какую службу они могут сослужить, — говорил дедушка. Он вообще никогда не решался выбросить что бы то ни было. — Сегодня это кажется старым хламом, а завтра может понадобиться и станет дороже золота.
На дороге около мельницы показалась добротная повозка. Из нее около дедушкиной калитки вылезли два грузных человека и направились прямо к нам.
— Нансены приехали, — сказал я. Дедушка сделал вид, что ничего не слышит.
— Добрый день, Андерс Мортенсен! — громко закричали они, размахивая в воздухе толстыми руками, похожими на тюленьи ласты.
Только когда они подошли совсем близко, дедушка выпрямился.
— Что это за важные господа приехали навестить сирого? — сказал он с таким выражением, которое не легко было разгадать.
— Разве ты нас не узнаешь? Мы же с тобой двоюродные! — кричали они, протягивая свои лапы и спеша наперебой пожать дедушкину руку.
— Ах, да, да, так это, значит, вы? И вы явились ко мне, как те двое путников в Эммаус. Может, вы тоже по небесным делам?
Эти два великана напоминали школьников, — они побаивались дедушки: стояли, бессмысленно моргая глазами, и .косились друг на друга.
— Ну, будет тебе, — сказал один из братьев и умоляюще протянул вперед свою жирную руку. — Что за скучный разговор. Мы пришли к тебе открыто и честно, чтобы попросить, как нашего родственника, одолжить нам до вечера двести крон. Мы можем заключить в городе хорошую сделку, а вечером ты снова получишь свои деньги, с процентами! Сегодня же вечером вернем тебе двести двадцать крон; это так же верно, как то, что мы двоюродные.
Нансен стоял, размахивая своей лапой, готовый в знак согласия ударить с дедушкой по рукам.
Я ожидал, что дедушка начнет объяснять им, что у него нет наличных денег; я ведь знал, как долго он вертит в пальцах каждый грош, прежде чем расстаться с ним. Но дедушка повел себя чрезвычайно странно. Он стоял и крестился, говоря в пространство, как будто был один:
— Господи, помилуй! Вот так дела! Сюда приезжают богатые люди, важные и знатные люди из города — ко мне, маленькому человеку, и даже мои деньги не считают слишком ничтожными для того, чтобы обратить на них свой взор! Господи боже мой! Теперь уж надо ждать, пожалуй, светопреставления или какого-нибудь знамения на луне и на солнце!
Братья круто повернулись, пробежали через поле и, влезая в свою повозку, напоминали людей, которых только что окатили холодной водой. Лишь в повозке они пришли в себя и начали с ругательствами нахлестывать лошадей.
Значит, у дедушки водятся деньги, — вот приятная новость!
Может быть, их недостаточно, чтобы купить хутор, но все же теперь есть надежда, что новый костюм будет приобретен. Если все другие расчеты лопнут, я попрошу дедушку одолжить мне денег на башмаки и костюм. Я выплачу ему их, когда стану работать по-настоящему и сам буду распоряжаться своими доходами.
Конфирмация, причинявшая мне столько забот, прошла благополучно. Я знал наизусть около ста псалмов и почти всю библию, пастору достаточно было сказать одно слово, как я шпарил все подряд, и меня невозможно было остановить.
— Мальчику надо учиться дальше. — говорили люди отцу, когда экзамен кончился и они пришли поздравить меня и пожелать успехов в жизни. — Из него может выйти проповедник слова божьего.
— Он должен идти в батраки и подтирать зады коровам,—коротко ответил отец.
Даже новый учитель Скрюдструп, игравший в церкви на органе, поздравил меня и спросил, кем бы я хотел быть. Он охотно занялся бы со мной, если это можно устроить. Отец повторил свой ответ, но употребил на этот раз еще более грубое слово, чем «зады». Учитель покраснел и ушел.
Отец сам позаботился об одежде для конфирмации — правда, в последнюю минуту, — ему как будто доставляло удовольствие мучить мать и меня. Мне купили костюм из домотканой шерсти и остроносые башмаки с резинками. Ими я особенно гордился, но во время конфирмации от них было мало радости, на пастбище у меня распух на ноге большой палец. Отец вскрыл нарыв своей бритвой утром перед самой конфирмацией, и мне пришлось надеть на эту ногу тряпичную туфлю. Зато я ехал в церковь параднее, чем большинство конфирмантов: хозяин велел Петеру Ибсену отвезти меня и дал закрытую коляску.
Особой торжественностью конфирмация не отличалась, и никакого праздника не было. В подарок я получил только псалтырь; но он и так мне полагался, а потому вряд ли можно было считать его подарком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46