Старики не боялись темноты, не в пример нам, но по-детски радовались тому времени года, когда можно ложиться засветло и вставать с солнцем. Дедушка сам сложил стихи и часто повторял их:
Угро — когда солнечный забрезжит свет. Полдень — когда сготовит мать обед Вечер о себе напомнит сам
Дед часто сочинял шуточные песни по поводу чьего-нибудь зазорного поступка, и соседние крестьяне боялись его насмешек. Острые словечки старика передавались из уст в уста; и бедняки часто ссылались на деда: «Так сказал Андерс Мортенсен из Балки».
Дедушка был передовым человеком для своего времени; он не верил, что всякая власть от бога, и особенно зорко подмечал неравенство среди людей. Ко всему в жизни он относился более критически, чем мой отец. Но он был доволен своей собственной судьбой и ничего не требовал для себя лично. Два раза в год старики варили кислое и терпкое пиво из солода и полыни, и ни один напиток не был так по вкусу дедушке, как этот. Берясь за кружку, дед всегда расхваливал это чудесное пиво. Никакие блюда не могли заменить ему домашнем стряпни, неизменной из года в год всю его жизнь: по утрам селедка и похлебка (горячее варево из снятого молока и пива с крупой и хлебом), на обед каша, на ужин черный хлеб и кусок копченого сала; по воскресеньям— вареная рыба. Овощей старики не ели, и картошка не была у них ежедневным блюдом, как в нашей
семье, где она составляла основу всего питания. Здесь основой служил черный хлеб, дедушка ел его с любым блюдом; и даже когда пришло известие, что его сестра Сисселе умерла, он с горя съел кусок черного хлеба.
Бабушке ни разу не пришлось проявить свое поварское искусство. Она никогда в жизни не жарила мясо и не варила суп. Отец больше уже не хвастался ее стряпней. Зато, когда он выражал недовольство пищей, мать теперь подтрунивала над ним и с самым невинным видом спрашивала: «Может быть, твоя мать иначе готовила это?» Тогда он замолкал или бормотал что-то себе под нос. Но уж сварить кашу или приготовить блюдо из картошки с мясом и луком (оно называлось «биксемад») бабушка умела как никто другой. Это кушанье было такое вкусное, что у меня текли слюнки при одной мысли о нем, оно съедалось с аппетитом; каша тоже — если только у бабушки хватало времени выбрать из крупы мышиный помет. Когда она хотела сделать кашу повкуснее, то опускала в горшок мешочек с куском копченой свинины. Впрочем, все ее кушанья имели привкус копченого. Не так-то скоро удалось мне привыкнуть к этому привкусу, но зато потом нельзя было не полюбить ее стряпню.
Когда я приходил к старикам, они прежде всего расспрашивали, нет ли новостей. Дома мы читали газету, ее выписывали в складчину девять семейств, и когда она доходила до последнего, оставались одни клочки. Старики газет не читали и, встречая незнакомого человека, начинали расспрашивать его о новостях. Для них новостью было все то, о чем они сами не слыхали — пусть даже это случилось год тому назад. Главным образом их интересовали смертные случаи в округе; расспрашивали они также о войне, о холере или о том, не появился ли где-нибудь поблизости морской змей.
Трудно было нам пережить эту зиму. Отец, правда, зарабатывал восемь-девять крон в неделю, но по субботам получал на руки лишь половину: в каменоломне работали на склад, и остальные деньги выплачивались только весной, когда скапливалась выручка от продажи. А у нас не было запасов, как у других людей,—ни бочки с селедками, ни ящика с углем, ни картошки.
Мы с Георгом сами были виноваты в том, что не запасли картофеля, но нам от этого не становилось легче. На копку картофеля нанимали только женщин и детей; платой служила каждая седьмая или восьмая корзина, и бедняки добывали себе таким путем картошку на всю зиму. Это был тяжелый труд: под мелким осенним дождем приходилось ползать на четвереньках вдоль распаханных борозд и выбирать картошку из размякшей земли. И все-таки за эту работу люди дрались, а нас, как чужих, прогоняли с поля.
Мы старались загладить свою вину, рыская повсюду, где мог перепасть заработок. Как только в гавань приходила шхуна с кирпичами, бревнами или березовыми дровами, мы были тут как тут и старались наняться на разгрузку. Шхуны приходили главным образом из Швеции, моряки на них были люди совсем иного склада, чем борнхольмцы, — всегда осмотрительные, осторожные, они по нескольку раз переворачивали каждый груз, прежде чем поднять его. Впрочем, нам от этого ничуть не легче было получить работу; но шведским шкиперам понравились «эти двое чертенят из Королевского города»*, и они посылали за нами, когда снова заходили в нашу гавань. Работа по разгрузке была тяжелая, кожа на кончиках пальцев трескалась до крови; зато нам, мальчикам, платили по пятьдесят эре в день, а тот, кому удавалось, как иногда Георгу, затесаться в партию взрослых рабочих, получал семьдесят пять эре.
Как-то выдалась неделя, когда нам удалось кое-что заработать, собирая камни. Почти все поля здесь были каменистые, но большинство местных крестьян думало, что так оно и полагается. Все, что существовало в природе, должно было идти кому-то на пользу, и камни положены в землю самим богом, чтобы задерживать влагу. Лишь один приезжий скотовод пожелал отличиться и усовершенствовать творение господа; он утверждал, что на том месте, где лежит камень, ничего не может вырасти. Целую неделю мы с братом собирали камни с его выгона и получали за это ежедневно харчи и двадцать пять эре, но затем новичка вразумили, и работа прекратилась.
В таком маленьком городке, как наш, работы вообще не хватало даже для взрослых. Люди залезали на зиму в свои берлоги, смотрели за скотом, чинили сети и другие рыболовные снасти или орудия, а на досуге выползали в гавань, где часами стояли и разговаривали, прислонившись спиной к сараю. Разговоры велись о море, мореходстве, которое они все отлично знали, о земледелии, в чем они тоже были сведущи, и о работе в каменоломне. Видимо, здешние люди рождались сразу и земледельцами, и моряками, и каменотесами.
Но зимой больших событий здесь не происходило; жизнь словно замирала. Парусники всех горожан стояли в гавани без такелажа, кроме нескольких крупных судов, ушедших в дальнее плавание. Они были всем известны наперечет, и за их передвижением из порта в порт внимательно следили в городе; даже школьники говорили о Кадиксе, где грузилась соль, или Буэнос-Айресе, как о чем-то хорошо знакомом, привычном. Вообще же круг интересов горожан был довольно узок. Когда на городской площади поставили новый колодезный насос — это было целым событием. Все отправились туда, чтоб посмотреть новинку. Ходили на собрания, созываемые миссионерами, слушали чтение библии, разговаривали о конце света, о предзнаменованиях и колдовстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Угро — когда солнечный забрезжит свет. Полдень — когда сготовит мать обед Вечер о себе напомнит сам
Дед часто сочинял шуточные песни по поводу чьего-нибудь зазорного поступка, и соседние крестьяне боялись его насмешек. Острые словечки старика передавались из уст в уста; и бедняки часто ссылались на деда: «Так сказал Андерс Мортенсен из Балки».
Дедушка был передовым человеком для своего времени; он не верил, что всякая власть от бога, и особенно зорко подмечал неравенство среди людей. Ко всему в жизни он относился более критически, чем мой отец. Но он был доволен своей собственной судьбой и ничего не требовал для себя лично. Два раза в год старики варили кислое и терпкое пиво из солода и полыни, и ни один напиток не был так по вкусу дедушке, как этот. Берясь за кружку, дед всегда расхваливал это чудесное пиво. Никакие блюда не могли заменить ему домашнем стряпни, неизменной из года в год всю его жизнь: по утрам селедка и похлебка (горячее варево из снятого молока и пива с крупой и хлебом), на обед каша, на ужин черный хлеб и кусок копченого сала; по воскресеньям— вареная рыба. Овощей старики не ели, и картошка не была у них ежедневным блюдом, как в нашей
семье, где она составляла основу всего питания. Здесь основой служил черный хлеб, дедушка ел его с любым блюдом; и даже когда пришло известие, что его сестра Сисселе умерла, он с горя съел кусок черного хлеба.
Бабушке ни разу не пришлось проявить свое поварское искусство. Она никогда в жизни не жарила мясо и не варила суп. Отец больше уже не хвастался ее стряпней. Зато, когда он выражал недовольство пищей, мать теперь подтрунивала над ним и с самым невинным видом спрашивала: «Может быть, твоя мать иначе готовила это?» Тогда он замолкал или бормотал что-то себе под нос. Но уж сварить кашу или приготовить блюдо из картошки с мясом и луком (оно называлось «биксемад») бабушка умела как никто другой. Это кушанье было такое вкусное, что у меня текли слюнки при одной мысли о нем, оно съедалось с аппетитом; каша тоже — если только у бабушки хватало времени выбрать из крупы мышиный помет. Когда она хотела сделать кашу повкуснее, то опускала в горшок мешочек с куском копченой свинины. Впрочем, все ее кушанья имели привкус копченого. Не так-то скоро удалось мне привыкнуть к этому привкусу, но зато потом нельзя было не полюбить ее стряпню.
Когда я приходил к старикам, они прежде всего расспрашивали, нет ли новостей. Дома мы читали газету, ее выписывали в складчину девять семейств, и когда она доходила до последнего, оставались одни клочки. Старики газет не читали и, встречая незнакомого человека, начинали расспрашивать его о новостях. Для них новостью было все то, о чем они сами не слыхали — пусть даже это случилось год тому назад. Главным образом их интересовали смертные случаи в округе; расспрашивали они также о войне, о холере или о том, не появился ли где-нибудь поблизости морской змей.
Трудно было нам пережить эту зиму. Отец, правда, зарабатывал восемь-девять крон в неделю, но по субботам получал на руки лишь половину: в каменоломне работали на склад, и остальные деньги выплачивались только весной, когда скапливалась выручка от продажи. А у нас не было запасов, как у других людей,—ни бочки с селедками, ни ящика с углем, ни картошки.
Мы с Георгом сами были виноваты в том, что не запасли картофеля, но нам от этого не становилось легче. На копку картофеля нанимали только женщин и детей; платой служила каждая седьмая или восьмая корзина, и бедняки добывали себе таким путем картошку на всю зиму. Это был тяжелый труд: под мелким осенним дождем приходилось ползать на четвереньках вдоль распаханных борозд и выбирать картошку из размякшей земли. И все-таки за эту работу люди дрались, а нас, как чужих, прогоняли с поля.
Мы старались загладить свою вину, рыская повсюду, где мог перепасть заработок. Как только в гавань приходила шхуна с кирпичами, бревнами или березовыми дровами, мы были тут как тут и старались наняться на разгрузку. Шхуны приходили главным образом из Швеции, моряки на них были люди совсем иного склада, чем борнхольмцы, — всегда осмотрительные, осторожные, они по нескольку раз переворачивали каждый груз, прежде чем поднять его. Впрочем, нам от этого ничуть не легче было получить работу; но шведским шкиперам понравились «эти двое чертенят из Королевского города»*, и они посылали за нами, когда снова заходили в нашу гавань. Работа по разгрузке была тяжелая, кожа на кончиках пальцев трескалась до крови; зато нам, мальчикам, платили по пятьдесят эре в день, а тот, кому удавалось, как иногда Георгу, затесаться в партию взрослых рабочих, получал семьдесят пять эре.
Как-то выдалась неделя, когда нам удалось кое-что заработать, собирая камни. Почти все поля здесь были каменистые, но большинство местных крестьян думало, что так оно и полагается. Все, что существовало в природе, должно было идти кому-то на пользу, и камни положены в землю самим богом, чтобы задерживать влагу. Лишь один приезжий скотовод пожелал отличиться и усовершенствовать творение господа; он утверждал, что на том месте, где лежит камень, ничего не может вырасти. Целую неделю мы с братом собирали камни с его выгона и получали за это ежедневно харчи и двадцать пять эре, но затем новичка вразумили, и работа прекратилась.
В таком маленьком городке, как наш, работы вообще не хватало даже для взрослых. Люди залезали на зиму в свои берлоги, смотрели за скотом, чинили сети и другие рыболовные снасти или орудия, а на досуге выползали в гавань, где часами стояли и разговаривали, прислонившись спиной к сараю. Разговоры велись о море, мореходстве, которое они все отлично знали, о земледелии, в чем они тоже были сведущи, и о работе в каменоломне. Видимо, здешние люди рождались сразу и земледельцами, и моряками, и каменотесами.
Но зимой больших событий здесь не происходило; жизнь словно замирала. Парусники всех горожан стояли в гавани без такелажа, кроме нескольких крупных судов, ушедших в дальнее плавание. Они были всем известны наперечет, и за их передвижением из порта в порт внимательно следили в городе; даже школьники говорили о Кадиксе, где грузилась соль, или Буэнос-Айресе, как о чем-то хорошо знакомом, привычном. Вообще же круг интересов горожан был довольно узок. Когда на городской площади поставили новый колодезный насос — это было целым событием. Все отправились туда, чтоб посмотреть новинку. Ходили на собрания, созываемые миссионерами, слушали чтение библии, разговаривали о конце света, о предзнаменованиях и колдовстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46