Я лежал на животе, болтал с ними и щекотал их губы и потные шеи усиками колосьев. И вдруг они напали на меня единодушно, словно по уговору, и перевернули меня на спину., Они щекотали и тискали меня, а я корчился; я видел их смеющиеся потные лица прямо над собой. Я очень страдал от щекотки и весь извивался под их горячими мягкими руками.
— Сейчас мы отучим тебя бояться щекотки, — смеялись они и шарили руками по моему телу, хватали меня за самые сокровенные места, потом задрали кверху рубашку и совсем обнажили меня. А быть может, это я сам брыкался так отчаянно, что обнажился. Во всяком случае они не прекращали игры, и обе крепко держали меня.
Я старался лягнуть Андреа в лицо, но она навалилась всей тяжестью на мои ноги. Тогда, обессиленный, я начал реветь от стыда и ярости.
— Нет, это уж грешно, — вдруг сказала Каролина, быстро наклонилась, поцеловала меня в обнаженное место, потом вскочила и спряталась за возом.
Я убежал к себе на пастбище и укрылся за плотиной. Там я лежал и задыхался от обиды и ярости. Такого возмущения я, кажется, не испытывал еще никогда в жизни. Я произносил ужасные проклятия и ругательства, воображал, как я наберу больших камней, подбегу и размозжу головы им обеим или возьму вилы и проткну им животы. Я хотел отомстить за перенесенный стыд, причинить им какое-нибудь настоящее зло.
Старший работник приехал, поставил пустую телегу у копны и впряг лошадей в нагруженную. Потом они устроили перерыв, чтобы перекусить. Петер Ибсен стоял и глядел в сторону пастбища; лежа за терновником, я мог наблюдать за ними. Девушки звали меня, но я не вышел, только еще больше съежился в своем убежище, как подстреленное животное, зализывающее раны. Я так и заснул там,—это случилось со мной на пастбище в первый и последний раз. Проснулся я оттого, что меня кто-то обнюхивал, и я испуганно вскочил. Это стадо проходило мимо меня; передние коровы уже достигли дороги. Поля опустели, пора было возвращаться. Как это часто бывало со мной, сон заставил меня забыть все дурное; случившееся отодвинулось куда-то далеко, мир снова казался светлым и приветливым.
На ужин нам подали молочную кашу. Андреа и Каролина к столу не явились. Хозяину пришлось самому пойти за ними на сеновал, где они нашли себе какую-то работу. Потом они сидели потупясь, красные от стыда, и почти не притрагивались к еде.
— Что это вы сегодня так притихли?—вдруг спросил хозяин, переводя глаза с одной на другую.
— Да это все Андреа с Каролиной виноваты, — ответил я злорадно.
— Ну, в чем же дело?
— Они просто хотели изнасиловать меня сегодня днем.
Вот когда я отплатил им, запустил им прямо в голову большущим камнем! Обида вновь всколыхнулась во мне, и я разразился слезами.
Хозяин весь побелел и вскочил с места. Андреа с Каролиной бросились вон из комнаты и больше не показывались. Когда я пришел в хлев, они доили, уткнувшись головами в коровьи бока.
— Ты все-таки чересчур круто поступил, — сказал старший работник, когда мы ложились в постель.
Но я радовался, что отплатил работницам, — радовался еще и потому, что это принесло мне облегчение, рассеяло мою злобу. Насчет Андреа я не особенно беспокоился, но мне было тяжело от мысли, что я буду питать злобу к Каролине, может быть, всю жизнь и прощу ее лишь на смертном одре.
Пастбище мое кое-где примыкало к участкам настоящих крестьян, и я познакомился с мальчиками, которые пасли скот, принадлежавший хуторянам. Случалось, что крестьяне поручали своим собственным детям пасти скот, но чаще всего они для этого нанимали ребятишек из бедных семей. Некоторые пастушата ходили к пастору, как и я, и хозяева заботились о конфирмационной одежде для них.
Мысль о конфирмации меня тревожила. Самого экзамена я не боялся; я ведь прекрасно выдержал экзамен в городской школе и был на хорошем счету у пробста; мы занимались у него на дому, нередко он посылал меня в город за табаком, — в оба конца было не меньше мили, но если поторопиться, то можно было поспеть обратно как раз к концу урока.
— Значит, сегодня ты пропустил урок? — говорил пробст с сожалением. — Ну, да ты справишься, — добавлял он, кладя руку мне на плечо и улыбаясь при воспоминании о том, как я отличился на экзамене по религии.
Об этом я не тревожился; но тем больше мучила меня мысль о костюме для конфирмации. Башмаки, новый костюм и шляпа — дело не шуточное; откуда все это взять? Жалованье за второе лето мне уже уплатили, но незаметно было, чтобы отец вообще собирался что-нибудь покупать. Он, как всегда, обронил таинственные слова: «налоги, проценты», и — раз-два-три — двадцати пяти крон как не бывало! До конфирмации оставался ровно год.
— Тебе придется хорошенько потрудиться зимой,— говорила мать.
И я трудился; вырубал в камнях отверстия для клиньев, таскал булыжник, колол щебень или же ходил в гавань помогать при погрузке и разгрузке. Часто присылали за мной и с хутора. На хуторе мне всегда бывали рады, и я бросался туда по первому зову. Отец ворчал, но отпускал меня: дело ведь касалось жалованья на будущее лето — целых тридцати крон. Зимою мне ничего не платили, да и работа была нетрудная,— посылали за мной главным образом потому, что соскучились. И когда я появлялся, Андреа и Каролина тянули меня каждая к себе, а Петер Ибсен посмеивался и дружелюбно посматривал на нас.
Нигде я не чувствовал себя так хорошо, как на хуторе, и время пастушества вообще было чуть ли не самым лучшим периодом моей жизни. Работа под открытым небом пришлась мне гораздо больше по душе, чем всякая другая.
Как писателю, мне часто приходилось слышать со стороны, что я больше крестьянин, чем городской рабочий; и я рад, если это так. Я не верю в существование глубоких противоречий между крестьянами и рабочими; различие между ними носит поверхностный характер, и его легко сгладить, хотя подчас оно и кажется существенным. По сути дела каждый рабочий — тот же крестьянин; во времена феодализма между крестьянином и рабочим разницы не было; противоречия между ними создались при капитализме. Когда мы заставим машины по-настоящему работать вместо нас, начнется массовая тяга назад к земле. Машины будут кормить и одевать нас при небольшой затрате человеческого труда. Тогда работе будет отведено свое время, а книгам свое, и у нас останется еще досуг на то, что составляет в человеческой жизни промежуточное звено между физическим и умственным трудом, — на развлечения. Дешевле всего удовлетворить эту потребность, играя в карты; самое же прекрасное и большое удовлетворение дает общение с природой, главным образом — общение активное. Пусть машины работают на нас в городе, а нам самим лучше селиться поближе к земле. Уход за цветами и выращивание плодов дает куда больше пиши для ума, чем любое другое занятие в часы досуга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Сейчас мы отучим тебя бояться щекотки, — смеялись они и шарили руками по моему телу, хватали меня за самые сокровенные места, потом задрали кверху рубашку и совсем обнажили меня. А быть может, это я сам брыкался так отчаянно, что обнажился. Во всяком случае они не прекращали игры, и обе крепко держали меня.
Я старался лягнуть Андреа в лицо, но она навалилась всей тяжестью на мои ноги. Тогда, обессиленный, я начал реветь от стыда и ярости.
— Нет, это уж грешно, — вдруг сказала Каролина, быстро наклонилась, поцеловала меня в обнаженное место, потом вскочила и спряталась за возом.
Я убежал к себе на пастбище и укрылся за плотиной. Там я лежал и задыхался от обиды и ярости. Такого возмущения я, кажется, не испытывал еще никогда в жизни. Я произносил ужасные проклятия и ругательства, воображал, как я наберу больших камней, подбегу и размозжу головы им обеим или возьму вилы и проткну им животы. Я хотел отомстить за перенесенный стыд, причинить им какое-нибудь настоящее зло.
Старший работник приехал, поставил пустую телегу у копны и впряг лошадей в нагруженную. Потом они устроили перерыв, чтобы перекусить. Петер Ибсен стоял и глядел в сторону пастбища; лежа за терновником, я мог наблюдать за ними. Девушки звали меня, но я не вышел, только еще больше съежился в своем убежище, как подстреленное животное, зализывающее раны. Я так и заснул там,—это случилось со мной на пастбище в первый и последний раз. Проснулся я оттого, что меня кто-то обнюхивал, и я испуганно вскочил. Это стадо проходило мимо меня; передние коровы уже достигли дороги. Поля опустели, пора было возвращаться. Как это часто бывало со мной, сон заставил меня забыть все дурное; случившееся отодвинулось куда-то далеко, мир снова казался светлым и приветливым.
На ужин нам подали молочную кашу. Андреа и Каролина к столу не явились. Хозяину пришлось самому пойти за ними на сеновал, где они нашли себе какую-то работу. Потом они сидели потупясь, красные от стыда, и почти не притрагивались к еде.
— Что это вы сегодня так притихли?—вдруг спросил хозяин, переводя глаза с одной на другую.
— Да это все Андреа с Каролиной виноваты, — ответил я злорадно.
— Ну, в чем же дело?
— Они просто хотели изнасиловать меня сегодня днем.
Вот когда я отплатил им, запустил им прямо в голову большущим камнем! Обида вновь всколыхнулась во мне, и я разразился слезами.
Хозяин весь побелел и вскочил с места. Андреа с Каролиной бросились вон из комнаты и больше не показывались. Когда я пришел в хлев, они доили, уткнувшись головами в коровьи бока.
— Ты все-таки чересчур круто поступил, — сказал старший работник, когда мы ложились в постель.
Но я радовался, что отплатил работницам, — радовался еще и потому, что это принесло мне облегчение, рассеяло мою злобу. Насчет Андреа я не особенно беспокоился, но мне было тяжело от мысли, что я буду питать злобу к Каролине, может быть, всю жизнь и прощу ее лишь на смертном одре.
Пастбище мое кое-где примыкало к участкам настоящих крестьян, и я познакомился с мальчиками, которые пасли скот, принадлежавший хуторянам. Случалось, что крестьяне поручали своим собственным детям пасти скот, но чаще всего они для этого нанимали ребятишек из бедных семей. Некоторые пастушата ходили к пастору, как и я, и хозяева заботились о конфирмационной одежде для них.
Мысль о конфирмации меня тревожила. Самого экзамена я не боялся; я ведь прекрасно выдержал экзамен в городской школе и был на хорошем счету у пробста; мы занимались у него на дому, нередко он посылал меня в город за табаком, — в оба конца было не меньше мили, но если поторопиться, то можно было поспеть обратно как раз к концу урока.
— Значит, сегодня ты пропустил урок? — говорил пробст с сожалением. — Ну, да ты справишься, — добавлял он, кладя руку мне на плечо и улыбаясь при воспоминании о том, как я отличился на экзамене по религии.
Об этом я не тревожился; но тем больше мучила меня мысль о костюме для конфирмации. Башмаки, новый костюм и шляпа — дело не шуточное; откуда все это взять? Жалованье за второе лето мне уже уплатили, но незаметно было, чтобы отец вообще собирался что-нибудь покупать. Он, как всегда, обронил таинственные слова: «налоги, проценты», и — раз-два-три — двадцати пяти крон как не бывало! До конфирмации оставался ровно год.
— Тебе придется хорошенько потрудиться зимой,— говорила мать.
И я трудился; вырубал в камнях отверстия для клиньев, таскал булыжник, колол щебень или же ходил в гавань помогать при погрузке и разгрузке. Часто присылали за мной и с хутора. На хуторе мне всегда бывали рады, и я бросался туда по первому зову. Отец ворчал, но отпускал меня: дело ведь касалось жалованья на будущее лето — целых тридцати крон. Зимою мне ничего не платили, да и работа была нетрудная,— посылали за мной главным образом потому, что соскучились. И когда я появлялся, Андреа и Каролина тянули меня каждая к себе, а Петер Ибсен посмеивался и дружелюбно посматривал на нас.
Нигде я не чувствовал себя так хорошо, как на хуторе, и время пастушества вообще было чуть ли не самым лучшим периодом моей жизни. Работа под открытым небом пришлась мне гораздо больше по душе, чем всякая другая.
Как писателю, мне часто приходилось слышать со стороны, что я больше крестьянин, чем городской рабочий; и я рад, если это так. Я не верю в существование глубоких противоречий между крестьянами и рабочими; различие между ними носит поверхностный характер, и его легко сгладить, хотя подчас оно и кажется существенным. По сути дела каждый рабочий — тот же крестьянин; во времена феодализма между крестьянином и рабочим разницы не было; противоречия между ними создались при капитализме. Когда мы заставим машины по-настоящему работать вместо нас, начнется массовая тяга назад к земле. Машины будут кормить и одевать нас при небольшой затрате человеческого труда. Тогда работе будет отведено свое время, а книгам свое, и у нас останется еще досуг на то, что составляет в человеческой жизни промежуточное звено между физическим и умственным трудом, — на развлечения. Дешевле всего удовлетворить эту потребность, играя в карты; самое же прекрасное и большое удовлетворение дает общение с природой, главным образом — общение активное. Пусть машины работают на нас в городе, а нам самим лучше селиться поближе к земле. Уход за цветами и выращивание плодов дает куда больше пиши для ума, чем любое другое занятие в часы досуга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46