Того, что хватало одному, оказалось бы слишком мало, если бы пришлось делить улов на двоих, поэтому он справлялся сам, без компаньона. А когда летними утрами он возвращался с моря и молодая жена выходила на берег встречать его, ему казалось, что лодка плывет слишком медленно. Утренний ветерок спадал, как это часто бывает на восходе солнца, когда «весь мир словно затаит дыхание», и молодой рыбак, сняв куртку, брал канат в зубы и вплавь буксировал лодку к берегу. «Да, было и такое время!» — часто говаривал дед. Он бил лососей багром; их было такое множество, что он быстро наполнял ими свою лодку. И тогда лососина не сходила со стола; ее ели свежую и копченую, соленую и вяленую, иногда по три раза в день. Но зато она быстро надоедала; рыба ведь не то, что черный хлеб со свининой, — это никогда человеку не приедается.
Постепенно бухту заносило песком, и лососи стали попадаться реже, уходили все дальше в море; на большую надежную лодку у деда не хватало средств. Детей пришлось устроить работниками на крестьянские хутора, а дедушка арендовал маленький участок, на котором он мог трудиться только по ночам и по воскресеньям,— днем он ходил на торфяные разработки или на поденщину.
У дедушки на правой руке был любопытный шрам, начинавшийся между средним и безымянным пальцем и доходивший до самого запястья. Однажды рука его попала в ящик для сечки соломы. С тех пор она дрожала, и когда он подносил кружку ко рту, ему приходилось поддерживать правую руку левой, чтобы не расплескать содержимое.
- Отчего она у тебя такая? — как-то спросил я.
— Просто любит плясать, — отвечал дедуЩка. — В прежнее время ей приходилось много работать; вот теперь она и пляшет!
Бабушка была маленькая, сморщенная, но очень подвижная старушка. И летом и зимой она бывала закутана, как мумия; виднелась лишь верхняя часть смуглого лица и глаза; руки у нее были черны, как ее глиняные горшки. Когда она собиралась говорить, то сдвигала вниз со рта синий платок, а чтобы расслышать, что ей говорят, приоткрывала ухо. Всегда открыты были только глаза, они следили за мной и напоминали глаза любопытного и ласкового зверька. Я любил ее черные руки. Они застенчиво-ласково касались меня, когда она разговаривала со мной, и часто совали мне то кусочек леденца, то монетку в два эре.
— Только смотри, чтобы дедушка не увидал, — предостерегала она.
А когда дедушка давал мне что-нибудь, то всегда прибавлял:
— Бабушка не должна знать об этом.
Каждый любил выставлять другого каким-то пугалом и ворчать по пустякам, но все же они отлично ладили между собой и не могли жить друг без друга.
Они дополняли друг друга почти во всем. Когда бабушке, маленькой ростом, трудно бывало доставать что-нибудь сверху, она звала дедушку, — тот мог куда угодно дотянуться. А дедушке трудно бывало нагибаться, и если ему требовалось поднять что-нибудь с пола, бабушка была тут как тут. У них хватило денег только на одну пару очков, но бабушка не могла ими пользоваться, гак как была дальнозоркой. По воскресеньям бабушка садилась у окна, дедушка читал, а она слушала и наблюдала за всеми, кто проезжал по проселочной дороге мимо мельницы.
— Вон, кажется, поехали хозяева из Пилегора. Опять, значит, в церковь, — говорила бабушка.
Обсудив это событие, старики продолжали заниматься своим делом.
Случалось, что дедушка переставал читать и некоторое время сидел молча, при этом кончик его языка непрестанно двигался между тонкими губами, — это означало, что дедушка размышляет. Бабушка ему не мешала, но делала мне знаки, чтобы я шел за ней в кладовку.
— Он думает, — шептала она. — У него всегда была эта привычка — размышлять о разных вещах.
Немного погодя дедушка присоединялся к нам.
— Я вот все думаю о том, о чем на днях говорил с мельником. Ведь не только земля, но и все на свете круглое и движется по кругу; иначе одно не возникало бы из другого, — как же могла бы тогда развиваться жизнь? Это все равно что мельничные колеса: бегут себе да бегут, но постоянно возвращаются назад и цепляются друг за друга. Или вот Мартин, например: когда я был в его возрасте, у меня уши торчали, совсем как теперь у него. А вот у отца его уши плотно прилегают к голове. Все в природе повторяется, когда совершит свой круг.
Если нравы маленького городка были нам чужды, то здесь, у стариков, все поражало меня. Когда я приходил к дедушке, мне казалось, что я попадаю в средневековый мир, о котором знал из сказок. Стариков нельзя было назвать бедными, у них хранились деньги в сундуке, и дедушка сказал однажды, что он никогда в своей жизни не ложился спать голодным. Но какие же это были скромные и нетребовательные люди! У бабушки было черное шерстяное платье — ее подвенечный наряд, — которое хранилось на чердаке в полотняном мешке; и с тех пор она никогда не покупала себе праздничной одежды. Там же наверху висел дедушкин камлотовый сюртуке настоящими пуговицами. Ходил же дед всегда, и в будни и в воскресенье, в костюме из грубой парусины; только в самых редких случаях извлекался на свет парадный сюртук, — например, если дедушка отправлялся на похороны.
Как-то дед потерял пуговицу и послал меня искать ее, как только я пришел. Считалось, что до церкви больше полумили, и было утомительно и бессмысленно начинать поиски; я попросту побежал домой к матери и взял у нее белую костяную пуговицу. Но дедушке она не понравилась, он вынул из шкафа кусок кости и принялся сам вырезать новую пуговицу; это была кропотливая работа. На будничной одежде у него пуговицы отсутствовали, вместо них были прометаны петли. Сквозь петли дед просунул бечевку, которую надевал на палочки с желобком посредине — вроде тех, которыми в наши дни снабжают в магазинах покупателей, чтобы удобнее было нести покупки.
В сказке говорится, что семь человек смогли насытиться одним яблоком, целуя его; дедушка с бабушкой лизали кусочек сахара, когда пили отвратительный напиток, который называли кофе, и каждый вечер, вдоволь насладившись, клали оставшийся кусочек обратно в сахарницу. Храбрый портняжка в сказке купил однажды у крестьянки целый наперсток яблочного мусса и чуть не умер от угрызений совести, раскаиваясь в своем мотовстве. Дедушка недалеко ушел от него: коробки спичек им с бабушкой хватало на целый год. Старики долго упрекали себя, когда потухали угли в очаге, и если уж приходилось пользоваться спичками, то дедушка раскалывал каждую спичку надвое. Керосина у стариков никогда не водилось, обычно они зажигали светильник, заправленный ворванью, или свечи, которые сами делали из сала. Большей частью они обходились без света и по вечерам работали на сеновале и в хлеву в потемках. Прежде чем идти спать, бабушка чертила пальцем крест на золе, прикрывавшей тлеющие угли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46