лишь бы только чего-нибудь поесть, в доме не осталось ни крошки. Отец должен был принести денег,— уж в сочельник-то полагалось явиться домой не с пустыми руками, а принести хоть две-три кроны. Мать тщательно убрала комнаты и затопила плиту; горшки и кастрюли стояли наготове, а мы сидели и ждали. Стемнело, но мы не стали зажигать огня, только подсели поближе друг к другу и прислушивались,— шаги отца мы узнавали издали, даже младшая сестра знала их. Но ничто не нарушало тишину, малыши начали плакать, а когда приблизилось время закрытия лавок, заплакала и мать. И когда мы уж совсем отчаялись, в комнату ворвался вдруг Георг, весь посиневший от холода. Пошарив в карманах замерзшими пальцами, он бросил на стол пригоршню мелких денег — всего-навсего около кроны.
— Я утащил их у отца, — сказал он, запыхавшись.— Я знал ведь, что у вас ничего нет, ну и стащил у него деньги А потом удрал.
— А он не погнался за тобой?—спросила испуганно мать.
— Нет, оН постыдился людей, и я убежал.
Мать ожила. Она послала одного из нас за куском свинины, другого за хлебом. Старую кофейную гущу вскипятили еще раз, — и вскоре мы все уютно сидели вокруг стола. Затем мы поставили посреди комнаты цветок в горшке и украсили его цветной бумагой, а сами ходили вокруг этой «елки» и пели.
— Только не псалмы, — сказала мать. — Спойте лучше песню о цепной собаке, которой досталась двойная порция мяса; в этом есть хоть какой-то смысл.
Мы с Георгом тоже не питали пристрастия к псалмам, считая, как и мать, что бедным людям не за что особенно благодарить бога. И всякий раз как Сине с Анной затягивали псалом «Вот идут чада твои, господи!», мы начинали их передразнивать.
— Бом-бом-бом! Муж упал с ведром, а у нас сочельник! Я же палку хвать, — изволь сейчас вставать, ведь у нас сочельник! — пели мы, взявшись за руки и прыгая вокруг стола.
Вдруг в дверях показался отец; он слышал все, но ничего не сказал, прошел к себе и лег.
После этого некоторое время он вел себя смирно, весь заработок приносил домой. Но получал он гроши, работы было мало, а часто холод лишал его и этого. Не знаю почему, — может быть, потому, что летом нас баловало счастье, — нам казалось теперь, что мы никогда еще не жили так плохо. После рождества около берега разбилась одна русская шхуна; от нее остались лишь обломки, а весь груз — бочки с медом — прибило к берегу. Мед продавали по восемь эре за крынку; и хотя он имел привкус морской воды, все же мы подсластили свой сухой хлеб. Мне кажется, в ту зиму мы опустились на самое дно нищеты и дошли до крайности! Действительно, хуже нам никогда не жилось.
Как-то Георг прибежал возбужденный и радостный. — Ну, теперь нам будет хорошо! — кричал он.— Отец поссорился с Толстяком Массом, и они подрались! Теперь будет суд! И отец, конечно, выиграет дело, потому что он стоял за короля.
Сам отец ничего не рассказывал об этом, но мы слышали, что трактирщик, злившийся на отца за то, что тот перестал ходить в трактир, остановил его на улице и назвал буржуем, который, мол, считает себя таким важным, что не желает выпить стаканчик с товарищами.
Отец, быть может жалея о пропитых деньгах, стал грубо браниться с трактирщиком, упрекая его в том, что он дружит с простыми людьми только затем, чтобы грабить их.
Толстяк Масс принадлежал к партии Венстре, членов которой считали тогда разрушителями существующих порядков; так что на этот раз всеобщие симпатии были на стороне отца. И, разумеется, право тоже было на его стороне. На беду некоторые из видных горожан, довольные результатом судебного разбирательства, вздумали пригласить отца в ресторан при гостинице Корупа. Уличные мальчишки сообщили нам с Георгом, что отец сидит в важной компании и пьет вино. Мы уже привыкли к тому, что отец перестал ходить в трактир, и надеялись, что так и будет теперь всегда. И вдруг такая неприятная новость! Несколько утешало нас то обстоятельство, что он сидел в ресторане, в хорошем обществе: господа не напиваются допьяна, как бедные люди; они знают меру. Но все-таки!..
Мать тоже не очень обрадовало такое известие. Она рассчитывала, что отец придет прямо из суда домой, и постаралась приготовить ему обед получше. Теперь кушанье стояло в печке, мы же сидели за столом задумавшись, в гнетущем предчувствии какой-то страшной беды, которая вот-вот обрушится на наши головы.
В последнее время у нас бывало так уютно, когда отец приходил домой прямо с работы, обедал и затем, скинув куртку, садился на диван читать газету. Потом он возился с малышами или играл нам на старой деревянной флейте; она вся потрескалась, и сначала нужно было ее намочить, чтобы она издавала какие-нибудь звуки. И мы так полагались на отца, что уже опустили флейту в воду, не дожидаясь его распоряжения.
А теперь нам будто кто-то шепнул, что наступил конец хорошей жизни. Собственно говоря, ничего страшного еще не случилось; судовладелец и торговый агент пригласили отца в ресторан — вот и все. Но мы слишком часто испытывали тяжелые удары судьбы и поэтому заранее предчувствовали беду.
В этот день после обеда мы с Георгом пошли в школу: настроение у обоих было плохое, и мы, не испытывая никакого желания играть с товарищами на берегу, просидели всю перемену в классе. Вдруг какие-то мальчики стремительно вбежали с улицы и потащили нас с собой посмотреть на забавное зрелище. На прибрежной тропинке происходила схватка: толпа ребятишек бомбардировала снежками какого-то пьяного, а тот, шатаясь, старался, при общем ликовании, схватить самых дерзких. Это был наш отец!..
Я, как всегда, болезненно переживал случившееся, и мной овладело безнадежное отчаяние. Георг же пришел в необузданную ярость, — он подбежал к отцу и начал его трясти.
— Отец, ты с ума сошел! — крикнул он. Потом набросился на мальчишек, осыпая их тумаками и пинками.
Отец, совершенно сконфуженный, побрел домой.
Понадобилось некоторое время, чтобы ребятишки забыли это приключение. Но стоило кому-нибудь из них намекнуть на это с целью задеть нас, как Георг выходил из себя и кидался на смельчака.
— Я готов был убить их всех! — сказал он, когда я потом помогал ему привести в порядок одежду.— А уж с отцом я когда-нибудь рассчитаюсь. Дождется он у меня!
Мы стали плохо относиться к отцу и совсем его не слушались. Раньше он возвращался домой пьяный, когда было уже темно, а люди здесь рано ложились спать. Но в этот раз он прошел по улицам, как сквозь строй, среди бела дня, все видели его позор, и он стал в городе посмешищем. Мы были оскорблены до глубины души и по-детски безжалостно высказывали ему свое презрение, даже младшие избегали его и поднимали крик, когда он сажал их к себе на колени.
Долгое время отец стыдился смотреть нам в глаза Он по-прежнему приходил домой прямо с работы, молча ел и ложился спать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Я утащил их у отца, — сказал он, запыхавшись.— Я знал ведь, что у вас ничего нет, ну и стащил у него деньги А потом удрал.
— А он не погнался за тобой?—спросила испуганно мать.
— Нет, оН постыдился людей, и я убежал.
Мать ожила. Она послала одного из нас за куском свинины, другого за хлебом. Старую кофейную гущу вскипятили еще раз, — и вскоре мы все уютно сидели вокруг стола. Затем мы поставили посреди комнаты цветок в горшке и украсили его цветной бумагой, а сами ходили вокруг этой «елки» и пели.
— Только не псалмы, — сказала мать. — Спойте лучше песню о цепной собаке, которой досталась двойная порция мяса; в этом есть хоть какой-то смысл.
Мы с Георгом тоже не питали пристрастия к псалмам, считая, как и мать, что бедным людям не за что особенно благодарить бога. И всякий раз как Сине с Анной затягивали псалом «Вот идут чада твои, господи!», мы начинали их передразнивать.
— Бом-бом-бом! Муж упал с ведром, а у нас сочельник! Я же палку хвать, — изволь сейчас вставать, ведь у нас сочельник! — пели мы, взявшись за руки и прыгая вокруг стола.
Вдруг в дверях показался отец; он слышал все, но ничего не сказал, прошел к себе и лег.
После этого некоторое время он вел себя смирно, весь заработок приносил домой. Но получал он гроши, работы было мало, а часто холод лишал его и этого. Не знаю почему, — может быть, потому, что летом нас баловало счастье, — нам казалось теперь, что мы никогда еще не жили так плохо. После рождества около берега разбилась одна русская шхуна; от нее остались лишь обломки, а весь груз — бочки с медом — прибило к берегу. Мед продавали по восемь эре за крынку; и хотя он имел привкус морской воды, все же мы подсластили свой сухой хлеб. Мне кажется, в ту зиму мы опустились на самое дно нищеты и дошли до крайности! Действительно, хуже нам никогда не жилось.
Как-то Георг прибежал возбужденный и радостный. — Ну, теперь нам будет хорошо! — кричал он.— Отец поссорился с Толстяком Массом, и они подрались! Теперь будет суд! И отец, конечно, выиграет дело, потому что он стоял за короля.
Сам отец ничего не рассказывал об этом, но мы слышали, что трактирщик, злившийся на отца за то, что тот перестал ходить в трактир, остановил его на улице и назвал буржуем, который, мол, считает себя таким важным, что не желает выпить стаканчик с товарищами.
Отец, быть может жалея о пропитых деньгах, стал грубо браниться с трактирщиком, упрекая его в том, что он дружит с простыми людьми только затем, чтобы грабить их.
Толстяк Масс принадлежал к партии Венстре, членов которой считали тогда разрушителями существующих порядков; так что на этот раз всеобщие симпатии были на стороне отца. И, разумеется, право тоже было на его стороне. На беду некоторые из видных горожан, довольные результатом судебного разбирательства, вздумали пригласить отца в ресторан при гостинице Корупа. Уличные мальчишки сообщили нам с Георгом, что отец сидит в важной компании и пьет вино. Мы уже привыкли к тому, что отец перестал ходить в трактир, и надеялись, что так и будет теперь всегда. И вдруг такая неприятная новость! Несколько утешало нас то обстоятельство, что он сидел в ресторане, в хорошем обществе: господа не напиваются допьяна, как бедные люди; они знают меру. Но все-таки!..
Мать тоже не очень обрадовало такое известие. Она рассчитывала, что отец придет прямо из суда домой, и постаралась приготовить ему обед получше. Теперь кушанье стояло в печке, мы же сидели за столом задумавшись, в гнетущем предчувствии какой-то страшной беды, которая вот-вот обрушится на наши головы.
В последнее время у нас бывало так уютно, когда отец приходил домой прямо с работы, обедал и затем, скинув куртку, садился на диван читать газету. Потом он возился с малышами или играл нам на старой деревянной флейте; она вся потрескалась, и сначала нужно было ее намочить, чтобы она издавала какие-нибудь звуки. И мы так полагались на отца, что уже опустили флейту в воду, не дожидаясь его распоряжения.
А теперь нам будто кто-то шепнул, что наступил конец хорошей жизни. Собственно говоря, ничего страшного еще не случилось; судовладелец и торговый агент пригласили отца в ресторан — вот и все. Но мы слишком часто испытывали тяжелые удары судьбы и поэтому заранее предчувствовали беду.
В этот день после обеда мы с Георгом пошли в школу: настроение у обоих было плохое, и мы, не испытывая никакого желания играть с товарищами на берегу, просидели всю перемену в классе. Вдруг какие-то мальчики стремительно вбежали с улицы и потащили нас с собой посмотреть на забавное зрелище. На прибрежной тропинке происходила схватка: толпа ребятишек бомбардировала снежками какого-то пьяного, а тот, шатаясь, старался, при общем ликовании, схватить самых дерзких. Это был наш отец!..
Я, как всегда, болезненно переживал случившееся, и мной овладело безнадежное отчаяние. Георг же пришел в необузданную ярость, — он подбежал к отцу и начал его трясти.
— Отец, ты с ума сошел! — крикнул он. Потом набросился на мальчишек, осыпая их тумаками и пинками.
Отец, совершенно сконфуженный, побрел домой.
Понадобилось некоторое время, чтобы ребятишки забыли это приключение. Но стоило кому-нибудь из них намекнуть на это с целью задеть нас, как Георг выходил из себя и кидался на смельчака.
— Я готов был убить их всех! — сказал он, когда я потом помогал ему привести в порядок одежду.— А уж с отцом я когда-нибудь рассчитаюсь. Дождется он у меня!
Мы стали плохо относиться к отцу и совсем его не слушались. Раньше он возвращался домой пьяный, когда было уже темно, а люди здесь рано ложились спать. Но в этот раз он прошел по улицам, как сквозь строй, среди бела дня, все видели его позор, и он стал в городе посмешищем. Мы были оскорблены до глубины души и по-детски безжалостно высказывали ему свое презрение, даже младшие избегали его и поднимали крик, когда он сажал их к себе на колени.
Долгое время отец стыдился смотреть нам в глаза Он по-прежнему приходил домой прямо с работы, молча ел и ложился спать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46