— кричала она. — Тогда бегите в гавань, купите пять фунтов мелкой трески; вот вам десять эре. Но поторапливайтесь! Вы же знаете, отец приходит в половине восьмого.
Ага, значит к завтраку у нас будет жареная треска!
В восемь начинались занятия в школе, но от них легко было увильнуть, — никто не проверял, пришли мы учиться или нет. Часто по дороге нас сманивал кто-нибудь, кому требовался мальчик на работу, или же мы сами находили что-нибудь занимательнее уроков и удирали.
В школе мы сами заботились о развлечениях. У нас был в первые годы только один учитель — старый причетник, учившийся в молодости на пастора; попав в неприятную историю с какой-то женщиной, он вынужден был отказаться от духовной карьеры, но это не помешало ему стать учителем.
Он занимался с нами и утром и после полудня, но относился к урокам очень небрежно. Он сидел на кафедре с тростью в руке, курил длинную трубку и читал столичную газету, предоставляя нас самим себе, а чтобы мы ему не докучали, заставлял нас хором твердить нараспев псалмы. Когда мы допевали псалом до конца, он приказывал начинать следующий. Трость равномерно раскачивалась в его руке, но как только наступала пауза, трость останавливалась, и он с негодованием отрывался от своей газеты, начинал шипеть и браниться, затем немедленно сходил с кафедры и бил нас тростью, не разбирая, кто прав, кто виноват. Он был готов в любое время учить нас своей тростью, таскать за волосы, стучать по нашим головам костяшками пальцев. Ему было совершенно безразлично, кого бить,—и он был по-своему прав, поскольку все мы создавали беспорядок; первые ряды распевали псалмы так усердно и набожно для того лишь, чтобы он не догадался о том, что происходит за их спинами. Внезапно наступала тишина, и все глаза устремлялись на последнюю скамью, где стоял Хенрик Бэдкер, изображая из себя черта, — с черным лицом, вытаращенными глазами и оскаленными зубами. Учитель бросался туда с тростью, но редко мог добраться до грешника, — мы плотно сдвигали столы и загораживали путь. Хенрик стоял в узеньком проходе у стены, учителе же был посреди класса. Оба готовились к прыжку, не спуская глаз друг с друга; всякий раз как учитель делал движение, чтобы броситься вперед, мальчик прыгал в сторону, и столы снова преграждали учителю путь. Внезапно старик круто поворачивался и уходил из класса; потрясая гривой волос, зажав трость под мышкой, он важно шагал через улицу к своему дому. Тогда у нас наступал перерыв, и мы не видели учителя час или два.
Трость обыкновенно хранилась в кафедре. Когда мы собирались устроить представление, два больших мальчика приходили в школу пораньше, поднимали крышку кафедры, доставали трость и основательно натирали ее луком. Собираясь разыграть старого учителя, все мы чинно сидели на своих местах, а когда он входил, мы, с виду такие послушные, сразу начинали хором распевать псалмы. Учитель развертывал свою газету. Но как только он принимался читать, мы вдруг замолкали. Старик сердито вскидывал на нас глаза. «Это Нилен!» — орали мы хором, будто бы глубоко возмущенные. Учитель грозил ему, и мы возобновляли пение. Вдруг снова пауза. Опять виноват Нилен, то же и в следующий раз; класс продолжал дружно указывать на него. Учитель не особенно любил связываться с Ниленом, но под конец выходил из терпения: он сопел, как разъяренный бык, по классу распространялся сильный запах никотина. Учитель с поднятой тростью бросался к среднему проходу и обрушивался на Нилена, который сам останавливался у передней скамейки, как будто жаждал понести наказание. Он не удирал, мирно позволял уложить себя, как овцу, на край стола и так и лежал, жалобно вскрикивая все время, пока Фрис дубасил его по заду. И как он вопил, бестия, показывая классу язык, какие строил рожи!.. Просто невозможно было удержаться от смеха. Весь класс ликовал. Конечно, Нилену было не больно, — для такого представления он специально надевал три пары штанов. А через голову Фриса летели обломки трости, пока у нее не отламывалась ручка. Тогда Фрис выбрасывал остатки трости, брал свою длинную трубку и уходил. Мы же устремлялись на волю — на берег, к морю, или в гавань, если приходило какое-нибудь судно.
Ни о какой связи между школой и семьей не было и речи. Учитель никогда не посылал жалоб родителям, не обращался и в школьное ведомство, как бы далеко мы ни заходили в своих шалостях. Он не желал никакого вмешательства, старался справиться с нами один. И это было умно с его стороны, так как в случае расследования дело вряд ли решилось бы в его пользу. Перемены, которые он устраивал, были продолжительнее, чем уроки, и за все время пребывания в школе мы научились кое-чему только друг от друга. Я не помню, чтобы Фрис хоть изредка рассказывал нам что-нибудь из отечественной или естественной истории или прочитал вслух рассказ. Если бы он задался целью погасить в нас всякую любознательность и предприимчивость, то не мог бы достигнуть этого более рациональным способом, нежели прибегая к столь изощренной, бесконечной зубрежке псалмов. Мы сами заботились о своем развитии. Избирая объектом проказ самого Фриса, мы удовлетворяли свою потребность в развлечениях, и это было своего рода самозащитой.
Мы были не злые и даже не особенно грубые дети. Когда позднее в город приехал настоящий учитель, отнесшийся серьезно к своему делу, дисциплина школе установилась сама собой. Такие предметы, как физика и естествознание, живо интересовали, увлекали нас, и нам уже не нужно было искать других развлечений. А отечественная история! Рольф со своими великанами— Роаром, Хельге и Уффе-Кротким... Ни о чем подобном мы не слыхали от Фриса. Мне мало пришлось учиться у Скрюдструпа, всего три последних года перед конфирмацией, когда я каждое лето пас скот. Но зато я был обязан Фрису тем, что ко дню конфирмации знал наизусть все его псалмов из старого псалтыря.
И все-таки мы, дети, были безжалостны. Позднее, когда я целых шесть лет учился сапожному ремеслу, которое мне казалось неинтересным, я узнал на собственном опыте, какая это трагедия, если люди работают не по призванию. Фрис, вероятно, был бы хорошим ремесленником; о нем рассказывали, что, уходя из школы в положенный или неположенный час, он торопился домой, чтобы обивать старые стулья.
Отцу жилось трудно, потому что он вышел из бедняков, не знал никакого ремесла, не получил образования. Многие считали дерзостью, что простой рабочий подает проекты в округ и в муниципалитет и хочет сделаться подрядчиком. О его работе нельзя было сказать ничего плохого, и способности его были признаны всеми, но невидимые руки постоянно вставляли ему палки в колеса. Когда работа бывала кончена, сразу же распространялся слух, что ее не одобрят;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Ага, значит к завтраку у нас будет жареная треска!
В восемь начинались занятия в школе, но от них легко было увильнуть, — никто не проверял, пришли мы учиться или нет. Часто по дороге нас сманивал кто-нибудь, кому требовался мальчик на работу, или же мы сами находили что-нибудь занимательнее уроков и удирали.
В школе мы сами заботились о развлечениях. У нас был в первые годы только один учитель — старый причетник, учившийся в молодости на пастора; попав в неприятную историю с какой-то женщиной, он вынужден был отказаться от духовной карьеры, но это не помешало ему стать учителем.
Он занимался с нами и утром и после полудня, но относился к урокам очень небрежно. Он сидел на кафедре с тростью в руке, курил длинную трубку и читал столичную газету, предоставляя нас самим себе, а чтобы мы ему не докучали, заставлял нас хором твердить нараспев псалмы. Когда мы допевали псалом до конца, он приказывал начинать следующий. Трость равномерно раскачивалась в его руке, но как только наступала пауза, трость останавливалась, и он с негодованием отрывался от своей газеты, начинал шипеть и браниться, затем немедленно сходил с кафедры и бил нас тростью, не разбирая, кто прав, кто виноват. Он был готов в любое время учить нас своей тростью, таскать за волосы, стучать по нашим головам костяшками пальцев. Ему было совершенно безразлично, кого бить,—и он был по-своему прав, поскольку все мы создавали беспорядок; первые ряды распевали псалмы так усердно и набожно для того лишь, чтобы он не догадался о том, что происходит за их спинами. Внезапно наступала тишина, и все глаза устремлялись на последнюю скамью, где стоял Хенрик Бэдкер, изображая из себя черта, — с черным лицом, вытаращенными глазами и оскаленными зубами. Учитель бросался туда с тростью, но редко мог добраться до грешника, — мы плотно сдвигали столы и загораживали путь. Хенрик стоял в узеньком проходе у стены, учителе же был посреди класса. Оба готовились к прыжку, не спуская глаз друг с друга; всякий раз как учитель делал движение, чтобы броситься вперед, мальчик прыгал в сторону, и столы снова преграждали учителю путь. Внезапно старик круто поворачивался и уходил из класса; потрясая гривой волос, зажав трость под мышкой, он важно шагал через улицу к своему дому. Тогда у нас наступал перерыв, и мы не видели учителя час или два.
Трость обыкновенно хранилась в кафедре. Когда мы собирались устроить представление, два больших мальчика приходили в школу пораньше, поднимали крышку кафедры, доставали трость и основательно натирали ее луком. Собираясь разыграть старого учителя, все мы чинно сидели на своих местах, а когда он входил, мы, с виду такие послушные, сразу начинали хором распевать псалмы. Учитель развертывал свою газету. Но как только он принимался читать, мы вдруг замолкали. Старик сердито вскидывал на нас глаза. «Это Нилен!» — орали мы хором, будто бы глубоко возмущенные. Учитель грозил ему, и мы возобновляли пение. Вдруг снова пауза. Опять виноват Нилен, то же и в следующий раз; класс продолжал дружно указывать на него. Учитель не особенно любил связываться с Ниленом, но под конец выходил из терпения: он сопел, как разъяренный бык, по классу распространялся сильный запах никотина. Учитель с поднятой тростью бросался к среднему проходу и обрушивался на Нилена, который сам останавливался у передней скамейки, как будто жаждал понести наказание. Он не удирал, мирно позволял уложить себя, как овцу, на край стола и так и лежал, жалобно вскрикивая все время, пока Фрис дубасил его по заду. И как он вопил, бестия, показывая классу язык, какие строил рожи!.. Просто невозможно было удержаться от смеха. Весь класс ликовал. Конечно, Нилену было не больно, — для такого представления он специально надевал три пары штанов. А через голову Фриса летели обломки трости, пока у нее не отламывалась ручка. Тогда Фрис выбрасывал остатки трости, брал свою длинную трубку и уходил. Мы же устремлялись на волю — на берег, к морю, или в гавань, если приходило какое-нибудь судно.
Ни о какой связи между школой и семьей не было и речи. Учитель никогда не посылал жалоб родителям, не обращался и в школьное ведомство, как бы далеко мы ни заходили в своих шалостях. Он не желал никакого вмешательства, старался справиться с нами один. И это было умно с его стороны, так как в случае расследования дело вряд ли решилось бы в его пользу. Перемены, которые он устраивал, были продолжительнее, чем уроки, и за все время пребывания в школе мы научились кое-чему только друг от друга. Я не помню, чтобы Фрис хоть изредка рассказывал нам что-нибудь из отечественной или естественной истории или прочитал вслух рассказ. Если бы он задался целью погасить в нас всякую любознательность и предприимчивость, то не мог бы достигнуть этого более рациональным способом, нежели прибегая к столь изощренной, бесконечной зубрежке псалмов. Мы сами заботились о своем развитии. Избирая объектом проказ самого Фриса, мы удовлетворяли свою потребность в развлечениях, и это было своего рода самозащитой.
Мы были не злые и даже не особенно грубые дети. Когда позднее в город приехал настоящий учитель, отнесшийся серьезно к своему делу, дисциплина школе установилась сама собой. Такие предметы, как физика и естествознание, живо интересовали, увлекали нас, и нам уже не нужно было искать других развлечений. А отечественная история! Рольф со своими великанами— Роаром, Хельге и Уффе-Кротким... Ни о чем подобном мы не слыхали от Фриса. Мне мало пришлось учиться у Скрюдструпа, всего три последних года перед конфирмацией, когда я каждое лето пас скот. Но зато я был обязан Фрису тем, что ко дню конфирмации знал наизусть все его псалмов из старого псалтыря.
И все-таки мы, дети, были безжалостны. Позднее, когда я целых шесть лет учился сапожному ремеслу, которое мне казалось неинтересным, я узнал на собственном опыте, какая это трагедия, если люди работают не по призванию. Фрис, вероятно, был бы хорошим ремесленником; о нем рассказывали, что, уходя из школы в положенный или неположенный час, он торопился домой, чтобы обивать старые стулья.
Отцу жилось трудно, потому что он вышел из бедняков, не знал никакого ремесла, не получил образования. Многие считали дерзостью, что простой рабочий подает проекты в округ и в муниципалитет и хочет сделаться подрядчиком. О его работе нельзя было сказать ничего плохого, и способности его были признаны всеми, но невидимые руки постоянно вставляли ему палки в колеса. Когда работа бывала кончена, сразу же распространялся слух, что ее не одобрят;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46