Какой бы подвиг я ни совершил — все равно в глазах других я оставался заморышем.
Я перестал бояться ада, но мысли о загробном мире продолжали мучить меня; он представлялся мне огромным пространством, где царят жуткий холод и мрак. Я постоянно думал о смерти; быть может, это объяснялось моей физической слабостью. Когда забивали крышку гроба над покойником, которого я знал, то я начинал думать об ожидающих его мраке и холоде. Меня охватывал страх, что я могу умереть, не успев загладить хорошими поступками все свои грехи. И тогда я немедленно бежал к матери, целовал ее в мягкую щеку и говорил:
— Прости меня, мама!
— Боже мой, что случилось, мой мальчик? — спрашивала мать и растерянно смотрела на меня. — Ты что-нибудь натворил? Или это все твои причуды? Если что сделал, так лучше сейчас же признайся!
Но я не сделал ничего такого, в чем бы следовало признаваться, а мать обладала слишком трезвой натурой и была очень уж занята, чтобы заглядывать в тайники детской души. Если бы я признался ей, что меня мучит мысль о внезапной, преждевременной смерти, она бы засмеялась и сказала:
— Ах ты дурачок, брось эти бредни!
Я старался вести себя так, чтобы заранее загладить свои дурные поступки и оказаться безгрешным, если со мной что-нибудь случится. Но было трудно тщательно обдумывать каждый свой шаг. Взять, например, младших братьев и сестер. Жестокие и злые слова срывались у меня с языка прежде, чем я успевал подумать, и поступки совершались так же необдуманно. Когда же я, спохватившись, хотел загладить сказанное или сделанное, надо мной только насмехались, говоря: «Ага, он боится, что отец его выпорет!» В таких случаях я долго мучился, раскаивался и завидовал Георгу, который, как бы ни набедокурил, всегда сохранял душевное равновесие и жил весело и беззаботно.
Одно время меня сильно мучили угрызения совести. Мне было еще тяжелее оттого, что я в равной мере терзался, думая и о совершенных мной поступках, и о тех бедах, которые могли бы произойти, — ну, например, если бы маленькая сестра упала в воду и утонула в тот день, когда я оставил ее одну у моря, а сам пошел ловить налимов. Все, что могло последовать за этим «если», я переживал по многу раз: мне без конца представлялось, как вылавливают трупик, как безутешна мать, какими пустыми покажутся все уголки нашего дома, когда из него вынесут маленькую покойницу. Цепенея от ужаса, я страдал так, как будто все это действительно произошло.
Вдобавок я начинал вспоминать свои давнишние проступки, — желая найти себе оправдание, я копался в былых грехах. Тогда передо мной вставали новые обвинения, свинцовой тяжестью ложившиеся на сердце. Когда я обращался к прошлому, жизнь казалась мне тем труднее, чем глубже я рылся в памяти; я сам отравлял свое сознание. Мое существование становилось все ! более и более ограниченным, как воронка, которая все суживается, пока наконец мне не показалось, что я снова очутился перед невероятно узким проходом, ведущим из хаоса в жизнь. Меня как будто обвязали веревкой и изо всех сил тянули через порог жизни, словно теленка, когда корова никак не может отелиться. И в голове у меня трещало, как, должно быть, трещало в голове у дорожного мастера Бека, когда он попал под большой дорожный каюк.
Мы переехали в новый дом, около южной проселочной дороги. Он был самым крайним и стоял совсем особняком; шагах в двухстах от него тянулся морской берег; позади дома было Пресное озеро, доходившее до самой садовой ограды. Из окон открывался широкий вид во все стороны. Стоя у кухонной раковины, мать могла наблюдать за дорогой, проходившей по ту сторону озера, и любоваться полями и городским выгоном, до самого холма Слямре, а из комнат она могла видеть улицу. Крестьяне с ближних хуторов везли мимо нас продукты и птицу, иногда же на телегах сидели молодые девушки; они ехали в город на бал или на какое-нибудь празднество. Тем, у кого было много дочерей, следовало почаще показывать их на людях. И мать начинала сокрушаться, — как-то им удастся пристроить всех этих девушек.
Впрочем, у нее было достаточно собственных забот; дом обошелся дороже, чем мы предполагали, да и налоги возросли. Мать повесила на калитку объявление, и, так как мимо проходило достаточно народу, у нее появилось много заказчиков, особенно деревенских. Но большого заработка стирка и глажение не давали,— если мать запрашивала подороже, то люди предпочитали стирать сами.
— Вид здесь хороший, только бы и наши виды на будущее были получше, — говорила мать, стоя у окна и проглаживая белье; это теперь стало у нее постоянной поговоркой.
Отец тоже жаловался и часто бывал в плохом настроении: зима стояла суровая, а работы не хватало.
— А тут еще столько птенцов!.. Скоро они совсем съедят меня, — добавлял он.
Мать сердилась и говорила отцу, что о нас, старших, ему не приходится много заботиться, мы сами зарабатываем на хлеб. Отец стоял на своем. Мы с Георгом вмешивались и поддерживали мать. Начиналась ссора, и отец в наказание нам «отправлялся в город».
Многое мне было непонятно. Отец всегда считал, что Георг в какой-то мере тоже является кормильцем семьи, так как помогает ему в каменоломне, но работу матери и мою отец ни во что не ставил, — деньги, зарабатываемые матерью, он в расчет не принимал, ну а я ведь главным образом помогал ей. О том, что я тоже работал у чужих, помогал разгружать шхуны, выпалывал траву перед богатыми городскими домами, он обыкновенно не знал; мать сильно нуждалась в тех грошах, которые я таким путем зарабатывал и приносил домой. А теперь он вдруг всех нас поставил на одну доску, — все мы стали для него бременем.
У матери хватало юмора, чтобы смеяться и подтрунивать над его «трактирной болтовней», но я принимал отцовские слова очень близко к сердцу. Мне это казалось вопиющей несправедливостью, которой должен быть положен конец. Как?! Мы трудились, старались делать все, что могли, а он относится к нам, как к тунеядцам! Однажды весной я взбунтовался и по собственному почину нанялся в пастухи к одному из самых крупных местных скотоводов. Я должен был начать работать в мае и получить за первое лето пятнадцать крон на хозяйских харчах. Хозяин обещал, если я буду прилежно работать, повышать мне плату каждое лею на пять крон. Вопрос о школе он уладил сам: крупные скотоводы имели право требовать, чтобы бедных мальчиков, работавших у них, освобождали от посещения школы летом.
— Но как ты думаешь, что скажет на это отец? — спросила мать, всплеснув руками.
— Он будет очень доволен. Ночевать я тоже буду там, так что он совсем избавится от меня.
Мать стояла с виноватым лицом, как бы прося у меня прощения за отца. Потом сказала:
— Все-таки нехорошо таить злобу. Отец не ругался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Я перестал бояться ада, но мысли о загробном мире продолжали мучить меня; он представлялся мне огромным пространством, где царят жуткий холод и мрак. Я постоянно думал о смерти; быть может, это объяснялось моей физической слабостью. Когда забивали крышку гроба над покойником, которого я знал, то я начинал думать об ожидающих его мраке и холоде. Меня охватывал страх, что я могу умереть, не успев загладить хорошими поступками все свои грехи. И тогда я немедленно бежал к матери, целовал ее в мягкую щеку и говорил:
— Прости меня, мама!
— Боже мой, что случилось, мой мальчик? — спрашивала мать и растерянно смотрела на меня. — Ты что-нибудь натворил? Или это все твои причуды? Если что сделал, так лучше сейчас же признайся!
Но я не сделал ничего такого, в чем бы следовало признаваться, а мать обладала слишком трезвой натурой и была очень уж занята, чтобы заглядывать в тайники детской души. Если бы я признался ей, что меня мучит мысль о внезапной, преждевременной смерти, она бы засмеялась и сказала:
— Ах ты дурачок, брось эти бредни!
Я старался вести себя так, чтобы заранее загладить свои дурные поступки и оказаться безгрешным, если со мной что-нибудь случится. Но было трудно тщательно обдумывать каждый свой шаг. Взять, например, младших братьев и сестер. Жестокие и злые слова срывались у меня с языка прежде, чем я успевал подумать, и поступки совершались так же необдуманно. Когда же я, спохватившись, хотел загладить сказанное или сделанное, надо мной только насмехались, говоря: «Ага, он боится, что отец его выпорет!» В таких случаях я долго мучился, раскаивался и завидовал Георгу, который, как бы ни набедокурил, всегда сохранял душевное равновесие и жил весело и беззаботно.
Одно время меня сильно мучили угрызения совести. Мне было еще тяжелее оттого, что я в равной мере терзался, думая и о совершенных мной поступках, и о тех бедах, которые могли бы произойти, — ну, например, если бы маленькая сестра упала в воду и утонула в тот день, когда я оставил ее одну у моря, а сам пошел ловить налимов. Все, что могло последовать за этим «если», я переживал по многу раз: мне без конца представлялось, как вылавливают трупик, как безутешна мать, какими пустыми покажутся все уголки нашего дома, когда из него вынесут маленькую покойницу. Цепенея от ужаса, я страдал так, как будто все это действительно произошло.
Вдобавок я начинал вспоминать свои давнишние проступки, — желая найти себе оправдание, я копался в былых грехах. Тогда передо мной вставали новые обвинения, свинцовой тяжестью ложившиеся на сердце. Когда я обращался к прошлому, жизнь казалась мне тем труднее, чем глубже я рылся в памяти; я сам отравлял свое сознание. Мое существование становилось все ! более и более ограниченным, как воронка, которая все суживается, пока наконец мне не показалось, что я снова очутился перед невероятно узким проходом, ведущим из хаоса в жизнь. Меня как будто обвязали веревкой и изо всех сил тянули через порог жизни, словно теленка, когда корова никак не может отелиться. И в голове у меня трещало, как, должно быть, трещало в голове у дорожного мастера Бека, когда он попал под большой дорожный каюк.
Мы переехали в новый дом, около южной проселочной дороги. Он был самым крайним и стоял совсем особняком; шагах в двухстах от него тянулся морской берег; позади дома было Пресное озеро, доходившее до самой садовой ограды. Из окон открывался широкий вид во все стороны. Стоя у кухонной раковины, мать могла наблюдать за дорогой, проходившей по ту сторону озера, и любоваться полями и городским выгоном, до самого холма Слямре, а из комнат она могла видеть улицу. Крестьяне с ближних хуторов везли мимо нас продукты и птицу, иногда же на телегах сидели молодые девушки; они ехали в город на бал или на какое-нибудь празднество. Тем, у кого было много дочерей, следовало почаще показывать их на людях. И мать начинала сокрушаться, — как-то им удастся пристроить всех этих девушек.
Впрочем, у нее было достаточно собственных забот; дом обошелся дороже, чем мы предполагали, да и налоги возросли. Мать повесила на калитку объявление, и, так как мимо проходило достаточно народу, у нее появилось много заказчиков, особенно деревенских. Но большого заработка стирка и глажение не давали,— если мать запрашивала подороже, то люди предпочитали стирать сами.
— Вид здесь хороший, только бы и наши виды на будущее были получше, — говорила мать, стоя у окна и проглаживая белье; это теперь стало у нее постоянной поговоркой.
Отец тоже жаловался и часто бывал в плохом настроении: зима стояла суровая, а работы не хватало.
— А тут еще столько птенцов!.. Скоро они совсем съедят меня, — добавлял он.
Мать сердилась и говорила отцу, что о нас, старших, ему не приходится много заботиться, мы сами зарабатываем на хлеб. Отец стоял на своем. Мы с Георгом вмешивались и поддерживали мать. Начиналась ссора, и отец в наказание нам «отправлялся в город».
Многое мне было непонятно. Отец всегда считал, что Георг в какой-то мере тоже является кормильцем семьи, так как помогает ему в каменоломне, но работу матери и мою отец ни во что не ставил, — деньги, зарабатываемые матерью, он в расчет не принимал, ну а я ведь главным образом помогал ей. О том, что я тоже работал у чужих, помогал разгружать шхуны, выпалывал траву перед богатыми городскими домами, он обыкновенно не знал; мать сильно нуждалась в тех грошах, которые я таким путем зарабатывал и приносил домой. А теперь он вдруг всех нас поставил на одну доску, — все мы стали для него бременем.
У матери хватало юмора, чтобы смеяться и подтрунивать над его «трактирной болтовней», но я принимал отцовские слова очень близко к сердцу. Мне это казалось вопиющей несправедливостью, которой должен быть положен конец. Как?! Мы трудились, старались делать все, что могли, а он относится к нам, как к тунеядцам! Однажды весной я взбунтовался и по собственному почину нанялся в пастухи к одному из самых крупных местных скотоводов. Я должен был начать работать в мае и получить за первое лето пятнадцать крон на хозяйских харчах. Хозяин обещал, если я буду прилежно работать, повышать мне плату каждое лею на пять крон. Вопрос о школе он уладил сам: крупные скотоводы имели право требовать, чтобы бедных мальчиков, работавших у них, освобождали от посещения школы летом.
— Но как ты думаешь, что скажет на это отец? — спросила мать, всплеснув руками.
— Он будет очень доволен. Ночевать я тоже буду там, так что он совсем избавится от меня.
Мать стояла с виноватым лицом, как бы прося у меня прощения за отца. Потом сказала:
— Все-таки нехорошо таить злобу. Отец не ругался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46