.. Мог... мог... Не такой человек...
— Мог помочь? Ты так думаешь? — Диенис берет меня за руку, как ребенка, печально улыбаясь лицом доброго гнома из сказки.— Пойдем. Кое-что тебе покажу, если все еще считаешь, что Модестас может кому-нибудь помочь.
Невидимая сила поднимает нас над землей и уносит под облака. Внизу голубое озеро, как осколок фаянса, брошенный среди лесов. Вокруг него раскиданы избы, согнувшиеся под бременем лет. Но есть и совсем новые. И почти новые, построенные сразу же после войны. Всякие.
— Давай спустимся, — говорит добрый гном с лицом Диениса. — Побродим среди людей, потолкуем, может, тогда ты кое-что лучше поймешь. Запомни, это деревня бывших бедняков. У самого богатого были две лошади, но весной и ему не хватало хлеба. Однако все равно один из его сыновей усердно прислуживал Гитлеру, работая в полиции...
Но это уже не сон. Примерно год назад мы с Диенисом действительно побывали в этой деревушке. У меня тогда был застой в работе, и я поехал с ним от нечего делать.
— Вот деревня, в шести-семи километрах от которой была база нашего партизанского отряда, — рассказывал Диенис, пока мы бродили с ним возле этих изб над озером. — Однажды, когда мы возвращались с боевого задания, кто-то пустил в нас две очереди из автомата и скосил на месте одного бойца. Я не думал, что Тялкша может так плакать. Никогда раньше, да и после этого я не видел Модестаса плачущим, хотя за это время пришлось навеки распрощаться со многими нашими товарищами. Да, видно, он действительно любил погибшего. Я понимаю, бывают такие мгновения в жизни, когда трудно удержать себя от безумного шага, но горе Тялкши меня, политрука отряда, просто потрясло. Как умел, я старался убедить его, что нам не пристало следовать примеру гитлеровцев, советский солдат должен руководствоваться здравым умом, не поддаваться слепой ярости мести — так мы не вызовем симпатий у населения. Но Тялкша упрямо стоял на своем: надо проучить деревню, чтоб далеко пронесся слух, какая кара ждет немецких прихвостней. Я стал говорить то, во что сам не верил: эти очереди мог пустить и не тот полицейский, неважно, что засада была неподалеку от деревни, откуда он родом. Мало ли фашистских ублюдков шляется по лесам? Увы, Тялкша был несгибаем. Немцы хитрее нас, говорил он. Гуманизмом тут не возьмешь. Когда увидят, чем приходится платить за равнодушие, перестанут смотреть сквозь пальцы на всякую подозрительную шваль — сами найдут на них управу или нам выдадут. Конечно, в чем-то он был прав, командир нашего отряда, но такое решение ни для меня, ни для большинства партизан было неприемлемо. Все мы были глубоко убеждены, что советский боец, и прежде всего коммунист, всюду и везде обязан сохранять рыцарское благородство. Борьба — кровавый акт, но будь благороден, сражайся с вооруженным врагом, а не с женщинами, стариками и детьми.
Тялкша зло высмеял меня, обозвал мягкотелым интеллигентишкой, место которому у мамочки за печкой, и приказал выйти из строя партизанам, которые согласны расправиться с деревней.
Ни один боец не двинулся с места. Тялкша бегал перед строем, хватаясь за кобуру пистолета и призывая отомстить за погибшего товарища, обзывал всех последними бабами, но партизаны все равно стояли живой стеной.
И Тялкше пришлось уступить. Но я уверен, что даже сегодня он не считает, что тогда потерпел поражение. Тем более что вскоре после того, как мы напали на вражескую часть, гитлеровцы окружили несколько изб этой деревни и в отместку сожгли. Но люди, предупрежденные партизанами, попрятались кто куда, остались только пожилой крестьянин, прикованный болезнью к постели, а в другой избе — роженица со старухой повитухой.
Теперь вам ясно, друг мой, откуда эти избы, построенные уже после войны? И эти два деревянных креста — один на одном, другой на другом пригорке,—где раньше были фундаменты изб...
Я отвечаю, что мне не ясно. И правда, глаза заволокла густая мгла; я понимаю, что снова вижу сон, и уже не сомневаюсь, что это путешествие с Диенисом в далекую деревушку над озером тоже всего лишь сон. Тяжелый, неверный сон задремавшего, но не заснувшего как следует человека.
— Будь здоров, — слышу я голос Диениса. — Не хотелось мне вытягивать на белый свет такие дела, но надо, чтоб ты знал, каким образом бывшие соратники иногда становятся непримиримыми врагами. Рива?.. Не-ет, Рива между нами только маленький камешек, застрявший в башмаке.
Я посмотрел в ту сторону, откуда доносился голос. Вижу глаза, лоб, седой клинышек бородки, руку, стремительно выброшенную вперед...
Растаяло во мгле. Все. Только эти два креста... Я стою перед ними, как перед воротами заколдованного замка. Кладбище... Да, я на кладбище... Осень.
Ветер. Мокрые, мертвые листья летят ко мне и, ударившись в лицо, падают к ногам. Бесконечная аллея, с обеих сторон уставленная надгробиями. Лишь получше вглядевшись, понимаю, что это мои скульптуры. Множество скульптур. И половины их я не создал за свою жизнь. Нигде не видел этих работ, но знаю — они принадлежат мне. Только мне как-то стыдно за это, не хочется в этом признаться. Словно я скопировал их или украл.
И вот я иду по этой аллее мертвецов с мертвыми памятниками. Иду и иду. Я сам тоже умер. Много-много лет назад — сто, а то и тысячу.
— Тебе не странно, что мы встретились здесь? — спрашивает Вероника.
Нет, нисколечко, хоть я и не заметил, как она появилась и вот идет рядом, повиснув у меня на руке. Только не могу понять, почему она такая бледная и какого черта на ней траурные одежды — черное платье, черный шарф и такие же черные стоптанные туфли на босу ногу. Хочу назло съязвить — кто же идет на свидание в таком наряде? — но вдруг понимаю, что это опять уже не сон, а если даже и сон, то незачем удивляться такому ее поведению, ведь когда-то, когда я еще не успел умереть, она сказала: «Когда ты умрешь, у твоего гроба выстроят почетный караул. Кругом венки, цветы. Мне почему-то кажется, будет весна. Я приду вся в черном, сяду у изголовья, поглажу твои холодные волосы и зарыдаю...»
Но все это было давно, ужасно давно, когда я еще не успел умереть.
И вот я говорю Веронике:
— Ты жестокая женщина, не оставляешь в покое даже умершего.
— А кто виноват, уважаемый? Кто?
И скалит свои кривые зубы с расщелиной между передними, пожирает и обжигает глазами, протягивая ко мне белые руки, сама тоже белым-бела, уже без траурной одежды, без ничего.
...Скирмонис просыпается. Но грань между сном и явью еще не определилась. Все слишком уж реально, рельефно. Нет, наверное, он не спал. Изредка, когда погружался в дрему, мозг заполняли абсурдные видения. Но и это был не сон, а своеобразный диалог, за которым он наблюдал. «Надо почаще глушить спиртное, скоро явятся в гости красные бесенята, — зло издевается над самим собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
— Мог помочь? Ты так думаешь? — Диенис берет меня за руку, как ребенка, печально улыбаясь лицом доброго гнома из сказки.— Пойдем. Кое-что тебе покажу, если все еще считаешь, что Модестас может кому-нибудь помочь.
Невидимая сила поднимает нас над землей и уносит под облака. Внизу голубое озеро, как осколок фаянса, брошенный среди лесов. Вокруг него раскиданы избы, согнувшиеся под бременем лет. Но есть и совсем новые. И почти новые, построенные сразу же после войны. Всякие.
— Давай спустимся, — говорит добрый гном с лицом Диениса. — Побродим среди людей, потолкуем, может, тогда ты кое-что лучше поймешь. Запомни, это деревня бывших бедняков. У самого богатого были две лошади, но весной и ему не хватало хлеба. Однако все равно один из его сыновей усердно прислуживал Гитлеру, работая в полиции...
Но это уже не сон. Примерно год назад мы с Диенисом действительно побывали в этой деревушке. У меня тогда был застой в работе, и я поехал с ним от нечего делать.
— Вот деревня, в шести-семи километрах от которой была база нашего партизанского отряда, — рассказывал Диенис, пока мы бродили с ним возле этих изб над озером. — Однажды, когда мы возвращались с боевого задания, кто-то пустил в нас две очереди из автомата и скосил на месте одного бойца. Я не думал, что Тялкша может так плакать. Никогда раньше, да и после этого я не видел Модестаса плачущим, хотя за это время пришлось навеки распрощаться со многими нашими товарищами. Да, видно, он действительно любил погибшего. Я понимаю, бывают такие мгновения в жизни, когда трудно удержать себя от безумного шага, но горе Тялкши меня, политрука отряда, просто потрясло. Как умел, я старался убедить его, что нам не пристало следовать примеру гитлеровцев, советский солдат должен руководствоваться здравым умом, не поддаваться слепой ярости мести — так мы не вызовем симпатий у населения. Но Тялкша упрямо стоял на своем: надо проучить деревню, чтоб далеко пронесся слух, какая кара ждет немецких прихвостней. Я стал говорить то, во что сам не верил: эти очереди мог пустить и не тот полицейский, неважно, что засада была неподалеку от деревни, откуда он родом. Мало ли фашистских ублюдков шляется по лесам? Увы, Тялкша был несгибаем. Немцы хитрее нас, говорил он. Гуманизмом тут не возьмешь. Когда увидят, чем приходится платить за равнодушие, перестанут смотреть сквозь пальцы на всякую подозрительную шваль — сами найдут на них управу или нам выдадут. Конечно, в чем-то он был прав, командир нашего отряда, но такое решение ни для меня, ни для большинства партизан было неприемлемо. Все мы были глубоко убеждены, что советский боец, и прежде всего коммунист, всюду и везде обязан сохранять рыцарское благородство. Борьба — кровавый акт, но будь благороден, сражайся с вооруженным врагом, а не с женщинами, стариками и детьми.
Тялкша зло высмеял меня, обозвал мягкотелым интеллигентишкой, место которому у мамочки за печкой, и приказал выйти из строя партизанам, которые согласны расправиться с деревней.
Ни один боец не двинулся с места. Тялкша бегал перед строем, хватаясь за кобуру пистолета и призывая отомстить за погибшего товарища, обзывал всех последними бабами, но партизаны все равно стояли живой стеной.
И Тялкше пришлось уступить. Но я уверен, что даже сегодня он не считает, что тогда потерпел поражение. Тем более что вскоре после того, как мы напали на вражескую часть, гитлеровцы окружили несколько изб этой деревни и в отместку сожгли. Но люди, предупрежденные партизанами, попрятались кто куда, остались только пожилой крестьянин, прикованный болезнью к постели, а в другой избе — роженица со старухой повитухой.
Теперь вам ясно, друг мой, откуда эти избы, построенные уже после войны? И эти два деревянных креста — один на одном, другой на другом пригорке,—где раньше были фундаменты изб...
Я отвечаю, что мне не ясно. И правда, глаза заволокла густая мгла; я понимаю, что снова вижу сон, и уже не сомневаюсь, что это путешествие с Диенисом в далекую деревушку над озером тоже всего лишь сон. Тяжелый, неверный сон задремавшего, но не заснувшего как следует человека.
— Будь здоров, — слышу я голос Диениса. — Не хотелось мне вытягивать на белый свет такие дела, но надо, чтоб ты знал, каким образом бывшие соратники иногда становятся непримиримыми врагами. Рива?.. Не-ет, Рива между нами только маленький камешек, застрявший в башмаке.
Я посмотрел в ту сторону, откуда доносился голос. Вижу глаза, лоб, седой клинышек бородки, руку, стремительно выброшенную вперед...
Растаяло во мгле. Все. Только эти два креста... Я стою перед ними, как перед воротами заколдованного замка. Кладбище... Да, я на кладбище... Осень.
Ветер. Мокрые, мертвые листья летят ко мне и, ударившись в лицо, падают к ногам. Бесконечная аллея, с обеих сторон уставленная надгробиями. Лишь получше вглядевшись, понимаю, что это мои скульптуры. Множество скульптур. И половины их я не создал за свою жизнь. Нигде не видел этих работ, но знаю — они принадлежат мне. Только мне как-то стыдно за это, не хочется в этом признаться. Словно я скопировал их или украл.
И вот я иду по этой аллее мертвецов с мертвыми памятниками. Иду и иду. Я сам тоже умер. Много-много лет назад — сто, а то и тысячу.
— Тебе не странно, что мы встретились здесь? — спрашивает Вероника.
Нет, нисколечко, хоть я и не заметил, как она появилась и вот идет рядом, повиснув у меня на руке. Только не могу понять, почему она такая бледная и какого черта на ней траурные одежды — черное платье, черный шарф и такие же черные стоптанные туфли на босу ногу. Хочу назло съязвить — кто же идет на свидание в таком наряде? — но вдруг понимаю, что это опять уже не сон, а если даже и сон, то незачем удивляться такому ее поведению, ведь когда-то, когда я еще не успел умереть, она сказала: «Когда ты умрешь, у твоего гроба выстроят почетный караул. Кругом венки, цветы. Мне почему-то кажется, будет весна. Я приду вся в черном, сяду у изголовья, поглажу твои холодные волосы и зарыдаю...»
Но все это было давно, ужасно давно, когда я еще не успел умереть.
И вот я говорю Веронике:
— Ты жестокая женщина, не оставляешь в покое даже умершего.
— А кто виноват, уважаемый? Кто?
И скалит свои кривые зубы с расщелиной между передними, пожирает и обжигает глазами, протягивая ко мне белые руки, сама тоже белым-бела, уже без траурной одежды, без ничего.
...Скирмонис просыпается. Но грань между сном и явью еще не определилась. Все слишком уж реально, рельефно. Нет, наверное, он не спал. Изредка, когда погружался в дрему, мозг заполняли абсурдные видения. Но и это был не сон, а своеобразный диалог, за которым он наблюдал. «Надо почаще глушить спиртное, скоро явятся в гости красные бесенята, — зло издевается над самим собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121