Хамелеоновы цвета
Роман
Часть первая
Вдохновленные богами
Что мука моя? И мое вдохновенье? Души сумасбродной полет... Лишь крови движенье и сердца биенье, Которых могила ждет.
Майронис
1
В семь часов утра Людас Скирмонис на ногах. Душ, чашка кофе с ломтиком черного хлеба, кишащая людьми улица. Да, ровно в восемь он на улице. Как всегда, когда всерьез впрягается в работу.
Многоликий город, задыхавшийся ночью в тесных квартирах, осипший, покашливающий, не успевший продрать заплывших с похмелья глаз, плывет по тротуарам, скапливаясь на остановках троллейбусов, откуда нескончаемым потоком — галдящим, толкающимся, наступающим на ноги, перебранивающимся на разных языках — зальет сотни и тысячи контор, магазинов, фабричных цехов. А после семи — восьми часов работы вся эта пестрая масса — выжатая, усталая, с издерганными нервами — снова хлынет в широко разинутые, давящиеся людьми пасти троллейбусов, которые выплюнут ее (там, откуда забрали утром), словно выжатый лимон, обладающий, однако, феноменальным свойством обновиться за ночь и снова стать готовым к употреблению.
Когда подъезжает троллейбус, приходится поработать локтями, прокладывая дорогу сквозь толпу. Извините, пропустите, будьте добры. Кто-то, наклоняясь, чтоб прикурить сигарету, едва не всадил ее тебе в ухо, кому-то, кажется женщине, ты наступил башмаком на каблучок. Хамье! А еще одет прилично! Ах ты жеребец! Воздух насыщен запахом дешевых духов, табачного дыма, непроветренных постелей.
«Ладно. Пускай я буду хамом и жеребцом. Прощаю. Хотя бы потому прощаю, что мне не приходится тесниться в этом железном ящике, который именуется комфортабельным общественным транспортом. Будьте здоровы».
Он громко рассмеялся. Приподнял бы шляпу, еще больше рассердив этим наштукатуренную владелицу туфли (видел ее в рыбном магазине за прилавком), но стоит ли портить людям кровь с раннего утра... Тем более что его собственное настроение — лучше некуда. Чешет по тротуару шагом спортивной ходьбы, широко размахивая руками (много и энергично ходить полезно для здоровья — во всех газетах твердит медицина), а навстречу спешат люди — милые и прекрасные создания, особенно женщины. Спешат липы, равными промежутками выстроившиеся по обеим сторонам улицы. Хрупкие, сверкающие в электрическом свете,—ночью моросило, а под утро ударил легкий морозец, разукрасив деревья ледяным драгоценным убранством. Видел ли ты хоть раз в жизни такие прекрасные жемчуга в кудрях взлохмаченной липы? Такие прекрасные дома, окунувшие хребты крыш в чернильное небо, уже малость разжиженное исподволь занимающимся рассветом? Такую прекрасную облупившуюся каменную стену, каждый квадратный сантиметр которой — поэма любви, труда и страданий, созданная теми, кто давно ушел в небытие?
Троллейбусы с шумом проносятся мимо. Набиты битком. За окнами — мозаика позеленевших лиц: шляпы, платки, шляпки, ушанки. Вперед, вперед! Ползет автобус. Вереница грузовиков. Неотрегулированные двигатели яростно стреляют — моторизованная и пешая медицина не успевает подсчитывать децибелы. Черные клубы газов из выхлопной трубы МАЗа. Машины ныряют в голубоватую завесу дыма, отдающую соляркой. Взбеситься можно! Когда же наконец начнем не словами, а делом решать проблему загрязнения воздуха ?!
Людас Скирмонис улыбается. Разукрашенным морозцем лицам. Домам. Прохожим. Даже этой облупившейся каменной стене. В голове веселая пустота, нет в ней места для проблем. Нипочем газовые минометы МАЗа, децибелы, воздух, пропитанный соляркой. Смешат и выщербленные плитки тротуара, которые перекладывают каждый год. Все просто замечательно! Чудесно! Сегодня утром у него хорошее настроение. Он подозревает, в чем причина этого радостного состояния духа, но не хочет признаться. Даже подумать об этом. Пускай она остается в подсознании, эта причина, — иногда удобней не задумываться.
Навстречу идет женщина. Много их, как и мужчин, на этой оживленной улице — все-таки столица! — но его взгляд из многоликой толпы выхватывает именно ее. Сердце заливает теплая волна. Однако состроил серьезную мину. Сейчас приподнимет шляпу. Но она опередила:
— Доброе утро, товарищ Скирмонис. Остановилась. И ему приходится подать руку,
спросить, как дела, почему идет пешком на уроки, ведь, что ни говори, расстояние приличное. Не любит троллейбусной толчеи? Конечно, конечно, не большое удовольствие, когда ломают кости да лезут на тебя, как на дерево. Она кокетливо улыбается такому сравнению. («Образно, ни добавить, ни отнять, только художник может так выразиться».) Он тоже улыбается, невольно отталкивая от себя дразнящую волну, хлынувшую в него вместе с блеском глаз и доверительно раскрывшимися губами, на которых он уже видит поцелуй.
— Очень приятно было вас встретить, товарищ Суопене, но... видите ли...
— Вероника, меня зовут Вероникой. Быстро вы забываете женские имена, Людас.
— Простите, раз вам так больше нравится, уважаемая Вероника... Но я вас задерживаю, очень приятно было встретиться...—Протягивает руку, обуреваемый противоречивыми чувствами — желанием подольше побыть с ней и трусливым стремлением поскорее ее сплавить.
— Ох, еще бы нет, задерживаете, страшно меня задерживаете, Людас, я могу опоздать на урок и получить нагоняй от директора. Ужас! Однако рискну.— Несколько мгновений она смотрит с лукавой улыбкой на Скирмониса из-под лиловой шляпки.— Вы не заметили, что я люблю рисковать?
Он поежился, ошеломленный ее смелостью. Легкий румянец пробегает по тщательно выбритым щекам при воспоминании о том, что давно хотел похоронить на свалке прошлого: тот случайный визит к Суописам, их первое сближение три года назад, когда он задержался у них до полуночи, а прощаясь, долго и страстно целовал Веронику в коридоре. Пьяной она быть не могла, вряд ли за весь вечер осилила рюмки две. Он тоже не перебрал, и вот нашло же какое-то сумасбродство. Этот ее здоровила, с виду способный корчевать
пни. без долгих разговоров капитулировал перед рюмкой — отправился на боковую, оставив чужого мужа веселить свою жену. Хоть бы нагрузился как следует... Нет, просто так, притомился, дескать, да и пьется без аппетита, малость подташнивает, так что лучше пойти прилечь. Виновато улыбаясь и поглаживая кончиками пальцев поредевшую макушку, удалился в спальню, а они с Вероникой просидели несколько часов, которые пролетели как одна минута. Пирожки, что она пекла, были вкусными, взгляды — обжигающими, да и коньяк — не водичка, и он сам не почувствовал, как его ладонь очутилась на ее колене, как стал ласкать ее — обмякшую, не сопротивляющуюся,— и они, пожалуй, зашли бы далеко, если бы не подозрительные звуки за стеной, где прилег этот ее благодушный бизон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Роман
Часть первая
Вдохновленные богами
Что мука моя? И мое вдохновенье? Души сумасбродной полет... Лишь крови движенье и сердца биенье, Которых могила ждет.
Майронис
1
В семь часов утра Людас Скирмонис на ногах. Душ, чашка кофе с ломтиком черного хлеба, кишащая людьми улица. Да, ровно в восемь он на улице. Как всегда, когда всерьез впрягается в работу.
Многоликий город, задыхавшийся ночью в тесных квартирах, осипший, покашливающий, не успевший продрать заплывших с похмелья глаз, плывет по тротуарам, скапливаясь на остановках троллейбусов, откуда нескончаемым потоком — галдящим, толкающимся, наступающим на ноги, перебранивающимся на разных языках — зальет сотни и тысячи контор, магазинов, фабричных цехов. А после семи — восьми часов работы вся эта пестрая масса — выжатая, усталая, с издерганными нервами — снова хлынет в широко разинутые, давящиеся людьми пасти троллейбусов, которые выплюнут ее (там, откуда забрали утром), словно выжатый лимон, обладающий, однако, феноменальным свойством обновиться за ночь и снова стать готовым к употреблению.
Когда подъезжает троллейбус, приходится поработать локтями, прокладывая дорогу сквозь толпу. Извините, пропустите, будьте добры. Кто-то, наклоняясь, чтоб прикурить сигарету, едва не всадил ее тебе в ухо, кому-то, кажется женщине, ты наступил башмаком на каблучок. Хамье! А еще одет прилично! Ах ты жеребец! Воздух насыщен запахом дешевых духов, табачного дыма, непроветренных постелей.
«Ладно. Пускай я буду хамом и жеребцом. Прощаю. Хотя бы потому прощаю, что мне не приходится тесниться в этом железном ящике, который именуется комфортабельным общественным транспортом. Будьте здоровы».
Он громко рассмеялся. Приподнял бы шляпу, еще больше рассердив этим наштукатуренную владелицу туфли (видел ее в рыбном магазине за прилавком), но стоит ли портить людям кровь с раннего утра... Тем более что его собственное настроение — лучше некуда. Чешет по тротуару шагом спортивной ходьбы, широко размахивая руками (много и энергично ходить полезно для здоровья — во всех газетах твердит медицина), а навстречу спешат люди — милые и прекрасные создания, особенно женщины. Спешат липы, равными промежутками выстроившиеся по обеим сторонам улицы. Хрупкие, сверкающие в электрическом свете,—ночью моросило, а под утро ударил легкий морозец, разукрасив деревья ледяным драгоценным убранством. Видел ли ты хоть раз в жизни такие прекрасные жемчуга в кудрях взлохмаченной липы? Такие прекрасные дома, окунувшие хребты крыш в чернильное небо, уже малость разжиженное исподволь занимающимся рассветом? Такую прекрасную облупившуюся каменную стену, каждый квадратный сантиметр которой — поэма любви, труда и страданий, созданная теми, кто давно ушел в небытие?
Троллейбусы с шумом проносятся мимо. Набиты битком. За окнами — мозаика позеленевших лиц: шляпы, платки, шляпки, ушанки. Вперед, вперед! Ползет автобус. Вереница грузовиков. Неотрегулированные двигатели яростно стреляют — моторизованная и пешая медицина не успевает подсчитывать децибелы. Черные клубы газов из выхлопной трубы МАЗа. Машины ныряют в голубоватую завесу дыма, отдающую соляркой. Взбеситься можно! Когда же наконец начнем не словами, а делом решать проблему загрязнения воздуха ?!
Людас Скирмонис улыбается. Разукрашенным морозцем лицам. Домам. Прохожим. Даже этой облупившейся каменной стене. В голове веселая пустота, нет в ней места для проблем. Нипочем газовые минометы МАЗа, децибелы, воздух, пропитанный соляркой. Смешат и выщербленные плитки тротуара, которые перекладывают каждый год. Все просто замечательно! Чудесно! Сегодня утром у него хорошее настроение. Он подозревает, в чем причина этого радостного состояния духа, но не хочет признаться. Даже подумать об этом. Пускай она остается в подсознании, эта причина, — иногда удобней не задумываться.
Навстречу идет женщина. Много их, как и мужчин, на этой оживленной улице — все-таки столица! — но его взгляд из многоликой толпы выхватывает именно ее. Сердце заливает теплая волна. Однако состроил серьезную мину. Сейчас приподнимет шляпу. Но она опередила:
— Доброе утро, товарищ Скирмонис. Остановилась. И ему приходится подать руку,
спросить, как дела, почему идет пешком на уроки, ведь, что ни говори, расстояние приличное. Не любит троллейбусной толчеи? Конечно, конечно, не большое удовольствие, когда ломают кости да лезут на тебя, как на дерево. Она кокетливо улыбается такому сравнению. («Образно, ни добавить, ни отнять, только художник может так выразиться».) Он тоже улыбается, невольно отталкивая от себя дразнящую волну, хлынувшую в него вместе с блеском глаз и доверительно раскрывшимися губами, на которых он уже видит поцелуй.
— Очень приятно было вас встретить, товарищ Суопене, но... видите ли...
— Вероника, меня зовут Вероникой. Быстро вы забываете женские имена, Людас.
— Простите, раз вам так больше нравится, уважаемая Вероника... Но я вас задерживаю, очень приятно было встретиться...—Протягивает руку, обуреваемый противоречивыми чувствами — желанием подольше побыть с ней и трусливым стремлением поскорее ее сплавить.
— Ох, еще бы нет, задерживаете, страшно меня задерживаете, Людас, я могу опоздать на урок и получить нагоняй от директора. Ужас! Однако рискну.— Несколько мгновений она смотрит с лукавой улыбкой на Скирмониса из-под лиловой шляпки.— Вы не заметили, что я люблю рисковать?
Он поежился, ошеломленный ее смелостью. Легкий румянец пробегает по тщательно выбритым щекам при воспоминании о том, что давно хотел похоронить на свалке прошлого: тот случайный визит к Суописам, их первое сближение три года назад, когда он задержался у них до полуночи, а прощаясь, долго и страстно целовал Веронику в коридоре. Пьяной она быть не могла, вряд ли за весь вечер осилила рюмки две. Он тоже не перебрал, и вот нашло же какое-то сумасбродство. Этот ее здоровила, с виду способный корчевать
пни. без долгих разговоров капитулировал перед рюмкой — отправился на боковую, оставив чужого мужа веселить свою жену. Хоть бы нагрузился как следует... Нет, просто так, притомился, дескать, да и пьется без аппетита, малость подташнивает, так что лучше пойти прилечь. Виновато улыбаясь и поглаживая кончиками пальцев поредевшую макушку, удалился в спальню, а они с Вероникой просидели несколько часов, которые пролетели как одна минута. Пирожки, что она пекла, были вкусными, взгляды — обжигающими, да и коньяк — не водичка, и он сам не почувствовал, как его ладонь очутилась на ее колене, как стал ласкать ее — обмякшую, не сопротивляющуюся,— и они, пожалуй, зашли бы далеко, если бы не подозрительные звуки за стеной, где прилег этот ее благодушный бизон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121