Еще подумают, что совсем ненормальная. Ну и шутник же вы, пан... Людас, ей-богу!
— А я бы тебе спел, будь у меня голос. Люди! Да что мне эти люди? Разве с тобой так не бывало: плевать на все, что о тебе думают, лишь бы не подумал плохо один человек. Один, понимаешь? А все другие пускай катятся к чертям собачьим.
Хеля молчит. Съежилась, как улитка в раковине, наклоняется к воде, полощет белье. От нее пахнет несказанной чистотой, чем-то волнующе прозрачным, она как вздох родничка; и мне снова чудится родная деревня, белые тропинки холстов вдоль пруда, изгороди, увешанные одеждой, вынесенной для проветривания; вижу только что вымытый пол в избе, мать, взгромоздившуюся на стул с закатанными выше локтей рукавами и вытирающую потолок; слышу светлый праздничный запах весны. Хеля, хочу сказать ей, ты напоминаешь мне сейчас огромный праздник; но в последний миг мысль делает неожиданный поворот.
— Хорошо, я покажу этот рисунок, хоть он и не закончен,—говорю.—Да и незачем его кончать, это только набросок для большой работы. Видишь ли, Хеля, я надеюсь со временем стать скульптором. По этому рисунку я вылеплю из пластилина малюсенькую стирающую Хелю. Потом намну глины и примусь лепить такую, какой она должна быть, скажем в метр семьдесят высотой. Потом из этой глины... Но это уже технология, тебе неинтересно...
— Ой, что вы! Говорите, говорите...
— Потом, Хеля, потом; душа скульптуры куда важнее, чем процесс ее изготовления. Скульптура без души, хоть и тщательно сработанная, будет только куском гипса, бронзы или другого материала. А я хочу, чтобы человек, увидев мою Хелю, остановился и задумался. Задумался и был потрясен... Чтобы скульптура
приковала его и не отпускала, пока не выскажет все, что должна высказать. Минуточку, дружище, сейчас будет говорить Хеля Прачка. Разве ты не видишь, какая я юная и прекрасная, как много во мне неуемной молодости? Я еще почти ребенок, но на моем лице взрослая серьезность, под которой виден отсвет страдания. Я пытаюсь улыбнуться, хочу беззаботно расхохотаться, раскинуть руки и обнять весь мир, но... Сама не знаю, что творится в такие минуты со мной, меня сдерживает какая-то внутренняя сила, порожденная коротким, но мучительным жизненным опытом, сила, угнетающая всех, у кого есть сердце и умение думать. Война! Только что отгремевшая война. Тебе ничего не говорит это слово, дружище? Да и вообще, что ты знаешь обо мне? Может, я лишилась дома — ведь миллионы людей во время этой ужасной эпидемии уничтожения лишились родного крова? Может, в войне погибли мой отец или брат, умерла мать — не перечислить, сколько близких приютила земля, которую четыре с лишним года, поливали кровью и слезами. Да, дружище. И вот теперь, когда после этой кровавой бури засияло солнце, я пришла на эти мостки с узелком белья, чтоб очиститься. Для меня это праздник, невиданный праздник. Мир! Я смою пятна слез и крови, хотя сама не пролила ни капли ее, соскребу грязь скотской похоти (я не запачкана, но принадлежу к тому же роду человеческому, его преступления жгут и мою совесть). Для того я и пришла в мир, чтобы очистить загаженное одеяние человечества, — я, Хеля Прачка!
Я замолкаю, задыхаясь от волнения. Минутку сижу, сжимая ладонями виски. В ушах отчаянно бухают удары сердца. Вот это да! Высказал то, о чем даже не задумывался, размышляя над своей скульптурой! Совсем неожиданный поворот! Будущее произведение кажется таким ясным, что получилась бы поразительная скульптура, если б можно было создать ее вот так, здесь же, на одном дыхании.
— Хеля, добрый мой ангел! — кричу, вскакивая на ноги.— Ты подала мне прекрасную идею! — Хочу броситься к ней, расцеловать, как счастливый мальчуган сестру, подарившую давно желанный предмет, но меня отбрасывает негромкий всхлип.—Да что ты на самом деле? Что случилось, Хеля?
Ответа нет. Только испуганный, удивленный взгляд
впивается в мое лицо, а по щекам катятся слезы, оставляя серебристые дорожки до дрожащего подбородка.
Не знаю, что и думать.
— Почему, Хеля? — спрашиваю шепотом; я испугался. Не ее слез, а того незнакомого чувства, которое поднялось во мне, как речная вода в ледоход, заливая грудь тревожным хмелем.— Я обидел тебя? Говори! Чем обидел, милая? — Как во сне, достаю носовой платок, вытираю мокрые щеки, а пальцами другой руки придерживаю детский подбородок. Разве это не странно: встретить два раза девчонку и внезапно почувствовать, что вырос вместе с ней в одной избе? А еще удивительнее знать — и она чувствует то же самое. — Ты прости, я не хотел, правда не хотел, Хелюня. Не сердись. Этот молодой человек совсем ничего себе, если и обидит кого, то не со зла, а по неразумию. Улыбнись этому трепачу, Хеля, покажи, что не сердишься, хоть он и правда не знает, в чем провинился.
Я смеюсь над собой, надеясь развеселить Хелю, но она уже плачет навзрыд. Откуда я мог знать, что ее, выросшую в таком окружении, где ласковое слово столь же редкий гость, как и вкусная еда, ласковость чужого человека потрясает до глубины души? Я ничего не знал. Даже когда она, успокоившись, открыла передо мной сердце и я услышал коротенькую историю ее жизни (брат погиб на фронте, отца войной забросило в Польшу, а мать умерла), даже после этого скупого ее рассказа я продолжал думать, что единственная причина ее слез — мысль о потерянных родных. Лишь гораздо позже я услышу с счастливо улыбающихся уст Хели: «Ты помнишь ту нашу встречу, Людас? Ты был так добр ко мне, так красиво говорил! Никто никогда не говорил мне таких слов, да еще так ласково. Разве что мама что-то похожее, когда я хворала. И я плакала как последняя дура, милый мой, а ты вытирал мои слезы, но я все равно плакала и плакала, так было приятно плакать и так хорошо, что ты вытираешь слезы».
Да, будут сказаны и такие слова. Вместе со взглядом любящих глаз и прикосновением ладони, пахнущей речной водой, к моим волосам. Будет сказано это и погружено в глубину души только для того, чтоб изредка вырывалось на поверхность, как солнечный луч из-за разорванных туч, освещающий тоскливый пейзаж умирающей осени. Но до этой минуты я успею съездить на каникулы в родные места, издеваясь над собой, над сентиментальной сценой на мостках и прикидываясь, что все забыл: нет — да, нет и не было такой девчонки с косами цвета меди, это сон, это фальшь, как многое в жизни, а на самом деле существует лишь пластилиновая Прачка, поскольку она — одна из деталей бесконечного мира искусства, а искусство в целом вечно и правдиво. Я помогу отцу скосить луг, помогу колхозу на уборке озимых, по воскресеньям буду бродить по полям, разглядывая камни (только скульптор может понимать их и любить, как садовод цветы), которых в наших местах немало, буду подыскивать себе всякие занятия, чтобы заглушить растущее беспокойство;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
— А я бы тебе спел, будь у меня голос. Люди! Да что мне эти люди? Разве с тобой так не бывало: плевать на все, что о тебе думают, лишь бы не подумал плохо один человек. Один, понимаешь? А все другие пускай катятся к чертям собачьим.
Хеля молчит. Съежилась, как улитка в раковине, наклоняется к воде, полощет белье. От нее пахнет несказанной чистотой, чем-то волнующе прозрачным, она как вздох родничка; и мне снова чудится родная деревня, белые тропинки холстов вдоль пруда, изгороди, увешанные одеждой, вынесенной для проветривания; вижу только что вымытый пол в избе, мать, взгромоздившуюся на стул с закатанными выше локтей рукавами и вытирающую потолок; слышу светлый праздничный запах весны. Хеля, хочу сказать ей, ты напоминаешь мне сейчас огромный праздник; но в последний миг мысль делает неожиданный поворот.
— Хорошо, я покажу этот рисунок, хоть он и не закончен,—говорю.—Да и незачем его кончать, это только набросок для большой работы. Видишь ли, Хеля, я надеюсь со временем стать скульптором. По этому рисунку я вылеплю из пластилина малюсенькую стирающую Хелю. Потом намну глины и примусь лепить такую, какой она должна быть, скажем в метр семьдесят высотой. Потом из этой глины... Но это уже технология, тебе неинтересно...
— Ой, что вы! Говорите, говорите...
— Потом, Хеля, потом; душа скульптуры куда важнее, чем процесс ее изготовления. Скульптура без души, хоть и тщательно сработанная, будет только куском гипса, бронзы или другого материала. А я хочу, чтобы человек, увидев мою Хелю, остановился и задумался. Задумался и был потрясен... Чтобы скульптура
приковала его и не отпускала, пока не выскажет все, что должна высказать. Минуточку, дружище, сейчас будет говорить Хеля Прачка. Разве ты не видишь, какая я юная и прекрасная, как много во мне неуемной молодости? Я еще почти ребенок, но на моем лице взрослая серьезность, под которой виден отсвет страдания. Я пытаюсь улыбнуться, хочу беззаботно расхохотаться, раскинуть руки и обнять весь мир, но... Сама не знаю, что творится в такие минуты со мной, меня сдерживает какая-то внутренняя сила, порожденная коротким, но мучительным жизненным опытом, сила, угнетающая всех, у кого есть сердце и умение думать. Война! Только что отгремевшая война. Тебе ничего не говорит это слово, дружище? Да и вообще, что ты знаешь обо мне? Может, я лишилась дома — ведь миллионы людей во время этой ужасной эпидемии уничтожения лишились родного крова? Может, в войне погибли мой отец или брат, умерла мать — не перечислить, сколько близких приютила земля, которую четыре с лишним года, поливали кровью и слезами. Да, дружище. И вот теперь, когда после этой кровавой бури засияло солнце, я пришла на эти мостки с узелком белья, чтоб очиститься. Для меня это праздник, невиданный праздник. Мир! Я смою пятна слез и крови, хотя сама не пролила ни капли ее, соскребу грязь скотской похоти (я не запачкана, но принадлежу к тому же роду человеческому, его преступления жгут и мою совесть). Для того я и пришла в мир, чтобы очистить загаженное одеяние человечества, — я, Хеля Прачка!
Я замолкаю, задыхаясь от волнения. Минутку сижу, сжимая ладонями виски. В ушах отчаянно бухают удары сердца. Вот это да! Высказал то, о чем даже не задумывался, размышляя над своей скульптурой! Совсем неожиданный поворот! Будущее произведение кажется таким ясным, что получилась бы поразительная скульптура, если б можно было создать ее вот так, здесь же, на одном дыхании.
— Хеля, добрый мой ангел! — кричу, вскакивая на ноги.— Ты подала мне прекрасную идею! — Хочу броситься к ней, расцеловать, как счастливый мальчуган сестру, подарившую давно желанный предмет, но меня отбрасывает негромкий всхлип.—Да что ты на самом деле? Что случилось, Хеля?
Ответа нет. Только испуганный, удивленный взгляд
впивается в мое лицо, а по щекам катятся слезы, оставляя серебристые дорожки до дрожащего подбородка.
Не знаю, что и думать.
— Почему, Хеля? — спрашиваю шепотом; я испугался. Не ее слез, а того незнакомого чувства, которое поднялось во мне, как речная вода в ледоход, заливая грудь тревожным хмелем.— Я обидел тебя? Говори! Чем обидел, милая? — Как во сне, достаю носовой платок, вытираю мокрые щеки, а пальцами другой руки придерживаю детский подбородок. Разве это не странно: встретить два раза девчонку и внезапно почувствовать, что вырос вместе с ней в одной избе? А еще удивительнее знать — и она чувствует то же самое. — Ты прости, я не хотел, правда не хотел, Хелюня. Не сердись. Этот молодой человек совсем ничего себе, если и обидит кого, то не со зла, а по неразумию. Улыбнись этому трепачу, Хеля, покажи, что не сердишься, хоть он и правда не знает, в чем провинился.
Я смеюсь над собой, надеясь развеселить Хелю, но она уже плачет навзрыд. Откуда я мог знать, что ее, выросшую в таком окружении, где ласковое слово столь же редкий гость, как и вкусная еда, ласковость чужого человека потрясает до глубины души? Я ничего не знал. Даже когда она, успокоившись, открыла передо мной сердце и я услышал коротенькую историю ее жизни (брат погиб на фронте, отца войной забросило в Польшу, а мать умерла), даже после этого скупого ее рассказа я продолжал думать, что единственная причина ее слез — мысль о потерянных родных. Лишь гораздо позже я услышу с счастливо улыбающихся уст Хели: «Ты помнишь ту нашу встречу, Людас? Ты был так добр ко мне, так красиво говорил! Никто никогда не говорил мне таких слов, да еще так ласково. Разве что мама что-то похожее, когда я хворала. И я плакала как последняя дура, милый мой, а ты вытирал мои слезы, но я все равно плакала и плакала, так было приятно плакать и так хорошо, что ты вытираешь слезы».
Да, будут сказаны и такие слова. Вместе со взглядом любящих глаз и прикосновением ладони, пахнущей речной водой, к моим волосам. Будет сказано это и погружено в глубину души только для того, чтоб изредка вырывалось на поверхность, как солнечный луч из-за разорванных туч, освещающий тоскливый пейзаж умирающей осени. Но до этой минуты я успею съездить на каникулы в родные места, издеваясь над собой, над сентиментальной сценой на мостках и прикидываясь, что все забыл: нет — да, нет и не было такой девчонки с косами цвета меди, это сон, это фальшь, как многое в жизни, а на самом деле существует лишь пластилиновая Прачка, поскольку она — одна из деталей бесконечного мира искусства, а искусство в целом вечно и правдиво. Я помогу отцу скосить луг, помогу колхозу на уборке озимых, по воскресеньям буду бродить по полям, разглядывая камни (только скульптор может понимать их и любить, как садовод цветы), которых в наших местах немало, буду подыскивать себе всякие занятия, чтобы заглушить растущее беспокойство;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121