От той поры навсегда осталась любовь к театру...
После института работал на заводе инженером, потом преподавал в ПТУ. Параллельно занимался наукой. Позже перешел в исследовательский институт и получил направление в целевую аспирантуру АН СССР. Это была тоже замечательная пора. Мне исключительно повезло с научным руководителем, с товарищами по работе и общежитию Влюбился в Москву на всю жизнь. Защитил диссертацию. Сейчас работаю начальником отдела на заводе. Преподаю в вечернем институте.
Когда бываю в зарубежных командировках, в туристских поездках, порой встречаюсь с эмигрантами, давними и нынешними. У них много общего. Как правило, это суетливые, иногда просто жалкие люди. Все им кажется, что их подслушивают, что за ними следят. Для самоуспокоения они читают взахлеб «диссидентскую» литературу, точнее, макулатуру Глубокомысленно дискутируют «о тяжком и жутком положении в Советском Союзе», заглушая пустопорожними разговорами, как наркотиками, свое сознание.
Спорить с ними — пустая трата времени, потому что аргументы их опираются на извращенные факты и превращаются
в самое откровенное злобствование. Когда же их никто из «своих» не слышит, они мнут вам лацкан пиджака и заискивающе шепчут: «Скажите, а что мне будет, если я вернусь?»
Что можно было ответить, скажем, бывшему ленинградскому аспиранту? Не «диссиденту», просто человеку, который «забыл» возвратиться из командировки домой. За пределами Родины антисоветских заявлений он не делал. «Шикарную» жизнь, о которой грезил, получил, приобретя типично западную свободную профессию — сутенера. В мире животных потребительских устремлений каждый пристраивается как может.
— Я бы все отдал, лишь бы вернутсья...— он сказал это в заключение с каким-то надрывом».
Не правда ли — исследовательская сфера для «патопсихологии и этики»!
Большой музыкальный учитель и взрослых и особенно детей, Дмитрий Кабалевский, как-то на необыкновенном уроке — в Колонном зале Дома союзов — заметил: идущее от проявлений жизни сочетание отобразительных красок нескончаемое...
Каких только порой драматических «сочетаний» в человеке не обнажила смена эпох, восхождение в тяжкой борьбе, в муках социально преобразующей революции!
Дневниковые записи старого русского офицера, через которые прошли многие и многие, разные «краски» живого сознания и живой души, приоткрывают нам сущий ад людских крушений, катастроф — и кричащих людских мольб, поиски спасения от гибели.
Эмигранты были всегда при драматических поворотах истории. Но разве не бывает, что при революционных ломках старого уклада жизни у многих личностей (именно личностей, а не серостей, посредственностей) возникает некоторая «лихорадка» в восприятии вещей? И тогда, по одному мудрому писательскому определению, «человека начинает крутить, как сухой лист на земле под ветром», порой чисто случайные обстоятельства могут толкнуть его «не туда»...
Вот еще одна поучительная история. Ее мы тоже нашли в дневниковых записях Кости Найдича с его припиской: «Ненапечатанная корреспонденция из Англии (черновой набросок)».
...Как-то, приехав вместе с советским композитором Дмитрием Кабалевским в Лондон, украинский поэт Павло Тычина
случайно встретился, по его признанию, с «дуже вже цикавим земляком». Впрочем, встреча была не случайной. Мы с Филиппом сами искали ее.
В Лондоне Филипп довольно давно, и занесло его туда, как я знаю,— писал Найдич,—«ветром», который неожиданно задул против него в одном киевском районе. Разные бывают ветры — теплые и леденящие, ласкающие нежным своим дыханием и сбивающие с ног. «Ветер», которым снесло моего земляка Филиппа к далеким берегам Темзы, возник из ничего. За давностью времени лондонская исповедь земляка Тычины не таила в себе никаких расчетов — разжалобить ли знаменитость, прибывшую с родины, очернить ли что-либо из прошлого. Нет. Просто облегчающий душу «попутный» разговор — тоска по родным краям, по Днепру не подвластна годам (мы, эмигранты, это хорошо знаем).
В гимназии одного городка на юге Украины на него сразу обратили внимание: голова — на удивление. Самое трудное в точных науках ему открывалось, как говорится, с первого прикосновения. После гимназии местное земство направило его на свои деньги как особо одаренного в Киевский политехнический институт. В пору студенчества меня познакомил с ним Дмитрий Кочергин в театре Геймана по Меринговской улице. Он дружил тогда еще с одним политехником Остапом Рыбачуком, приехавшим в Киев с Волыни. Все вместе мы часто собирались на квартире у Кочергиных в Липках, на улице Левашовской, как раз возле одной из первых в Киеве аптек. Мы любили бывать в домах, где останавливались Бальзак, Лист, Гоголь. Но всегда настоящим праздником были зимние мальчишники-пикники в дачной Дарнице, среди вековых сосен, куда с шумом добирались в переполненных вагонах чугунки.
Филипп был бесподобен на этих пирушках. Он всегда выбирал тихое место, там, где ночевали косули. И каждый раз подчеркивал: учитесь, мол, у наших младших братьев выбирать уютное местечко, видите, как они словно за бруствером прячут грудь, ложатся навстречу ветру, чтобы потоки воздуха скользили вдоль шерсти; лежат и слушают, как играет ветер в дятловых гнездах на верхушках старых дубов...
В один миг мастерил Филипп треногу, разжигал костер, а Остап варил изумительный казацкий кулеш с салом, приговаривая:
— Казацкий кулеш — это такой, чтобы ложка стояла в нем. И вообще, лучше нашей кухни я ничего на свете не знаю.
Я тогда взорвался:
— Надоел, Остап, твой кулишный, то бишь квасной патриотизм.
Он вдруг схватил меня за грудь.
— А ты заткнись, шульгинист павшивый.— Вместо «р» он говорил «в».— Вам подавай монавхию, вассейского цавя-батюшку. Единую, неделимую... На Укваине живешь, уква-инское сало жвешь... В Укваины свой путь, самостийный.
Недаром в тот день утром разразилась январская гроза.
— Оба вы дуваки и пвохиндеи,— съязвил Кочергин. Мы с Кочергиным были разгорячены шампанским, а Рыбачук — пивом, выпить которого он мог, казалось, целую бочку. Только непьющий Филипп помалкивал да подбрасывал поленья в огонь.
Еле-еле мы уладили эту ссору в кафешантане «Аполло». Помню, Остап там разошелся, начал приставать к какой-то шансоньетке:
— Вы, бавышня, стевва и очень мне нвавитесь,— и дико гоготал.
А я даже опоздал на проводы Верочки Роговской — На-диной сестры, приехавшей погостить в Киев к Кочергиным. Какие она письма мне писала! Словно обнажала себя...
Далекое время. И правда, дураками, балбесами мы были. А потом пути наши разошлись. Иных уж нет, а те далече... Вот след Остапа Рыбачука и вовсе затерялся. Говорят, сбежал в Бразилию. Вроде бы в том же Киеве в годы фашистской оккупации свирепствовал Рыбачук в концлагере, где мучили военнопленных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
После института работал на заводе инженером, потом преподавал в ПТУ. Параллельно занимался наукой. Позже перешел в исследовательский институт и получил направление в целевую аспирантуру АН СССР. Это была тоже замечательная пора. Мне исключительно повезло с научным руководителем, с товарищами по работе и общежитию Влюбился в Москву на всю жизнь. Защитил диссертацию. Сейчас работаю начальником отдела на заводе. Преподаю в вечернем институте.
Когда бываю в зарубежных командировках, в туристских поездках, порой встречаюсь с эмигрантами, давними и нынешними. У них много общего. Как правило, это суетливые, иногда просто жалкие люди. Все им кажется, что их подслушивают, что за ними следят. Для самоуспокоения они читают взахлеб «диссидентскую» литературу, точнее, макулатуру Глубокомысленно дискутируют «о тяжком и жутком положении в Советском Союзе», заглушая пустопорожними разговорами, как наркотиками, свое сознание.
Спорить с ними — пустая трата времени, потому что аргументы их опираются на извращенные факты и превращаются
в самое откровенное злобствование. Когда же их никто из «своих» не слышит, они мнут вам лацкан пиджака и заискивающе шепчут: «Скажите, а что мне будет, если я вернусь?»
Что можно было ответить, скажем, бывшему ленинградскому аспиранту? Не «диссиденту», просто человеку, который «забыл» возвратиться из командировки домой. За пределами Родины антисоветских заявлений он не делал. «Шикарную» жизнь, о которой грезил, получил, приобретя типично западную свободную профессию — сутенера. В мире животных потребительских устремлений каждый пристраивается как может.
— Я бы все отдал, лишь бы вернутсья...— он сказал это в заключение с каким-то надрывом».
Не правда ли — исследовательская сфера для «патопсихологии и этики»!
Большой музыкальный учитель и взрослых и особенно детей, Дмитрий Кабалевский, как-то на необыкновенном уроке — в Колонном зале Дома союзов — заметил: идущее от проявлений жизни сочетание отобразительных красок нескончаемое...
Каких только порой драматических «сочетаний» в человеке не обнажила смена эпох, восхождение в тяжкой борьбе, в муках социально преобразующей революции!
Дневниковые записи старого русского офицера, через которые прошли многие и многие, разные «краски» живого сознания и живой души, приоткрывают нам сущий ад людских крушений, катастроф — и кричащих людских мольб, поиски спасения от гибели.
Эмигранты были всегда при драматических поворотах истории. Но разве не бывает, что при революционных ломках старого уклада жизни у многих личностей (именно личностей, а не серостей, посредственностей) возникает некоторая «лихорадка» в восприятии вещей? И тогда, по одному мудрому писательскому определению, «человека начинает крутить, как сухой лист на земле под ветром», порой чисто случайные обстоятельства могут толкнуть его «не туда»...
Вот еще одна поучительная история. Ее мы тоже нашли в дневниковых записях Кости Найдича с его припиской: «Ненапечатанная корреспонденция из Англии (черновой набросок)».
...Как-то, приехав вместе с советским композитором Дмитрием Кабалевским в Лондон, украинский поэт Павло Тычина
случайно встретился, по его признанию, с «дуже вже цикавим земляком». Впрочем, встреча была не случайной. Мы с Филиппом сами искали ее.
В Лондоне Филипп довольно давно, и занесло его туда, как я знаю,— писал Найдич,—«ветром», который неожиданно задул против него в одном киевском районе. Разные бывают ветры — теплые и леденящие, ласкающие нежным своим дыханием и сбивающие с ног. «Ветер», которым снесло моего земляка Филиппа к далеким берегам Темзы, возник из ничего. За давностью времени лондонская исповедь земляка Тычины не таила в себе никаких расчетов — разжалобить ли знаменитость, прибывшую с родины, очернить ли что-либо из прошлого. Нет. Просто облегчающий душу «попутный» разговор — тоска по родным краям, по Днепру не подвластна годам (мы, эмигранты, это хорошо знаем).
В гимназии одного городка на юге Украины на него сразу обратили внимание: голова — на удивление. Самое трудное в точных науках ему открывалось, как говорится, с первого прикосновения. После гимназии местное земство направило его на свои деньги как особо одаренного в Киевский политехнический институт. В пору студенчества меня познакомил с ним Дмитрий Кочергин в театре Геймана по Меринговской улице. Он дружил тогда еще с одним политехником Остапом Рыбачуком, приехавшим в Киев с Волыни. Все вместе мы часто собирались на квартире у Кочергиных в Липках, на улице Левашовской, как раз возле одной из первых в Киеве аптек. Мы любили бывать в домах, где останавливались Бальзак, Лист, Гоголь. Но всегда настоящим праздником были зимние мальчишники-пикники в дачной Дарнице, среди вековых сосен, куда с шумом добирались в переполненных вагонах чугунки.
Филипп был бесподобен на этих пирушках. Он всегда выбирал тихое место, там, где ночевали косули. И каждый раз подчеркивал: учитесь, мол, у наших младших братьев выбирать уютное местечко, видите, как они словно за бруствером прячут грудь, ложатся навстречу ветру, чтобы потоки воздуха скользили вдоль шерсти; лежат и слушают, как играет ветер в дятловых гнездах на верхушках старых дубов...
В один миг мастерил Филипп треногу, разжигал костер, а Остап варил изумительный казацкий кулеш с салом, приговаривая:
— Казацкий кулеш — это такой, чтобы ложка стояла в нем. И вообще, лучше нашей кухни я ничего на свете не знаю.
Я тогда взорвался:
— Надоел, Остап, твой кулишный, то бишь квасной патриотизм.
Он вдруг схватил меня за грудь.
— А ты заткнись, шульгинист павшивый.— Вместо «р» он говорил «в».— Вам подавай монавхию, вассейского цавя-батюшку. Единую, неделимую... На Укваине живешь, уква-инское сало жвешь... В Укваины свой путь, самостийный.
Недаром в тот день утром разразилась январская гроза.
— Оба вы дуваки и пвохиндеи,— съязвил Кочергин. Мы с Кочергиным были разгорячены шампанским, а Рыбачук — пивом, выпить которого он мог, казалось, целую бочку. Только непьющий Филипп помалкивал да подбрасывал поленья в огонь.
Еле-еле мы уладили эту ссору в кафешантане «Аполло». Помню, Остап там разошелся, начал приставать к какой-то шансоньетке:
— Вы, бавышня, стевва и очень мне нвавитесь,— и дико гоготал.
А я даже опоздал на проводы Верочки Роговской — На-диной сестры, приехавшей погостить в Киев к Кочергиным. Какие она письма мне писала! Словно обнажала себя...
Далекое время. И правда, дураками, балбесами мы были. А потом пути наши разошлись. Иных уж нет, а те далече... Вот след Остапа Рыбачука и вовсе затерялся. Говорят, сбежал в Бразилию. Вроде бы в том же Киеве в годы фашистской оккупации свирепствовал Рыбачук в концлагере, где мучили военнопленных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111