роман
ПРОЛОГ
«...Что ж, ушли годы — я узнал, что такое голод и холод. Я встречался со всякими житейскими неурядицами. И выпил сполна горькую чашу разочарований, несбывшихся надежд. Познал предательство соотечественников — оборотней, так называемых друзей, готовых утопить ближнего в ложке воды и пойти по чужим костям ради мелких личных выгод.
Меня переставляли, выгоняли взашей, предавали хуле хозяева и их прихлебатели. Но никто не снимал меня с должности Человека. У меня сжималось сердце при виде ползающих на коленях бесхребетных гомо сапиенс, выпрашивающих у «владык», как милостыню, теплое местечко, дерущихся у корыта за обглоданную кость с барского стола и ожидающих получить вместо пинка под зад одобрительный кивок очередного хозяина.
Они держались, как псы, тичкой и сравнивали себя с варениками в махотке: как ни крути — сбоку ли, снизу, сверху — все равно в сметане и масле. А если вареник выпадал — они отдавали его на съедение другой своре собак. Их опьяняла удачная «охота на ведьм». Ах, как же вы были правы, древние брахманы, когда говорили: поистине, солгал тот, кто сравнил службу с собачьей жизнью,— пес бродит, где ему вздумается, слуга — там, где прикажет повелитель.
Я с омерзением слушал демагогов, распинающихся за «родимое отечество»,— и тут же бессовестно оскверняющих его. Я встречал холуйствующих подлецов, гордо именующих себя «гангстерами пера», готовых состряпать любое дельце и всадить по указке любому нож в спину, прикрываясь фарисейской расхожей фразой: «Нет большего счастья, чем служить одновременно разуму и добру».
Я ходил под началом всяких начальников: умных и глупых, добрых и жестоких, тактичных и самодуров. Но никогда — как ни подталкивали меня к этому — не носил их чемоданы и не открывал предупредительно дверцы их лимузинов. Ненавижу лакеев во всех ипостасях, а особенно титулованных, с заготовленными на лацканах пиджаков дырками для регалий.
Мало осталось у меня друзей... Словно рыбы в мелководье, метались люди, строя козни друг другу,— страшно мне было глядеть на это! Надо ли, спрашиваю себя, было все это пропускать через свое сердце, чтобы на нем оставались рубцы? Ведь все это шелуха, тлен. Пройдет еще время, сотрутся лаки и кудре-ва — и подгримированные лица уродцев расплывутся, а их имена и вовсе выветрятся из памяти.
Сколько было на земле власть придержащих, имен которых никто уже не знает! Впрочем, владыки презирают благородных и сходятся с низкими. Откуда у них понятия о чести?! И как может прославиться владыка, если рядом с ним нет славного поэта?!
...Подлые твари. Вы всю жизнь ходили по моим пятам, я не мог от вас отделаться, как от собственной тени. Вы закладывали меня, как закладывают вещь, наушничали, нашептывали. Вы залезали с сапогами в душу и гадили там. Вы разрывали на куски мое незащищенное сердце и досыта напивались моей крови.
Бледные недоноски! О, вы знаете, куда и когда направить свои ядовитые стрелы. И знаете, как это сделать: один — вдохновитель, другой — провокатор, а третий — мастер плести лапти. И все, говорите, ради «родимого отечества»?
Теперь меня не проведешь!
Теперь меня не проведешь. Увы, прозрение наступило поздно. Что ж, живите, здравствуйте, захлебывайтесь в своих испражнениях, переплетайтесь своими спирохетными извилинами, размножайтесь.
И все равно вы только тени.
Тени...
Тени...
Сквозь тени я вижу только пляску смерти, уравнивающей всех в этой бренной жизни, исполняя самый высший, самый справедливый в природе закон. Заходит солнце и уносит с собой остатки моей и их жизней. Что пользы от того, что они рыли колодец, когда дом охвачен пламенем? И я обращаюсь к тем, кто придет после нас: не совершайте ничего, что будет мучить на смертном одре. Ибо жизнь мгновенна!
Годы, годы... Почему же вы не остановитесь, не зависнете в Лете, чтобы нам, человекам, получше задуматься над ценностями жизни и попытаться переоценить их? Вы же, годы, не только уносите, но и что-то даете.
Только сейчас, в пору своей последней зимы, отчетливо понимаю: непонятна, непостижима жизнь смертных; она горестна, кратковременна, полна зла. От этого острее всего боль обжигает мое уставшее сердце.
Сердце ли болит?
Душа болит...»
(Из записей в дневнике Кости Найдича)
ВЗГЛЯД С ТОЙ СТОРОНЫ
Сколько человеческих жизней на земле — столько и дорог людских. И каждая — неповторимая — влечет ищущего свою судьбу. Ту судьбу, о которой кто-то сказал, что она — как призрак, как удаляющийся зов, что его сердце может услышать или потерять.
Как-то в лесу под Киевом, в Пуще-Водице, нам довелось наблюдать смешной случай с малышом. Его увлекал за собою броско размалеванный мотылек, порхая в разнотравье на большой поляне. Вот, казалось бы, малыш уже настиг свою манящую жар-птицу, но она, словно играя с ним, снова взлетала. За поляной — густой лес, затерялся в нем мальчонка. Мы — в поиск. Почувствовав, что кто-то крепко держит его за руку, бедняжка поднял на нас глаза в слезах. Рубашонка и коротенькие штанишки на нем были в колючках, лицо в царапинах. Шуткой («Что же ты, мужичок?..») удалось вывести обманутого мотыльком мечтателя из оцепенения. Подумалось вдруг: не так ли и в жизни порой манящие перья жар-птицы предательски оборачиваются пестрыми крыльцами мотылька?
На далеких чужих дорогах нам приходилось встречаться с теми, кого бог весть куда увели от родного дома «розовые» и всяких иных цветов «мотыльки», обокрав разум и сердце. Да, среди потерявших родину — всякий люд: и просто жертвы разных иллюзий, и зло брюзжащие политиканы. Но, но...
Во время одной из зарубежных поездок мы с земляком-киевлянином, сотрудником Организации Объединенных Наций, шли, беседуя, по пляжу в Балтиморе. Остановились возле киоска с мороженым. Когда, обращаясь к нам, земляк заговорил по-украински: «А що — холоднэнькэ нэ завадыть!»— рядом стоявший мужчина с девочкой-подростком вдруг застонал и, теряя сознание, начал клониться на киоск. Растерянная девочка пыталась подхватить и удержать мужчину.
С ее уст слетало скороговоркой: «Та що з тобою, таточку, то?»
Нам все было понятно: услышанное на чужбине родное слово прозвучало для отца до боли дорогим зовом отчизны. Когда мужчина пришел в себя, мы спросили его:
— Звидкы вы?
— 3-пид Чернивцив. И зовсим недавно лышыв батькивсь-ке гниздечко на свою та ии муку,— показал на дочь.
У себя дома черновчанин работал учителем. Имел собственный домик, усадьбу, жил без нужды. И родное солнышко заглядывало в окна, согревало сердце. И вот, по выражению эмигранта, сам черт попутал ему все карты. Американская судьба искателя «райских берегов» посмеялась над ним. Долго не мог найти себе никакого дела, чтобы зарабатывать на пропитание. Нашел наконец «дело»— стал отлавливать для одной фармацевтической фирмы разных жуков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
ПРОЛОГ
«...Что ж, ушли годы — я узнал, что такое голод и холод. Я встречался со всякими житейскими неурядицами. И выпил сполна горькую чашу разочарований, несбывшихся надежд. Познал предательство соотечественников — оборотней, так называемых друзей, готовых утопить ближнего в ложке воды и пойти по чужим костям ради мелких личных выгод.
Меня переставляли, выгоняли взашей, предавали хуле хозяева и их прихлебатели. Но никто не снимал меня с должности Человека. У меня сжималось сердце при виде ползающих на коленях бесхребетных гомо сапиенс, выпрашивающих у «владык», как милостыню, теплое местечко, дерущихся у корыта за обглоданную кость с барского стола и ожидающих получить вместо пинка под зад одобрительный кивок очередного хозяина.
Они держались, как псы, тичкой и сравнивали себя с варениками в махотке: как ни крути — сбоку ли, снизу, сверху — все равно в сметане и масле. А если вареник выпадал — они отдавали его на съедение другой своре собак. Их опьяняла удачная «охота на ведьм». Ах, как же вы были правы, древние брахманы, когда говорили: поистине, солгал тот, кто сравнил службу с собачьей жизнью,— пес бродит, где ему вздумается, слуга — там, где прикажет повелитель.
Я с омерзением слушал демагогов, распинающихся за «родимое отечество»,— и тут же бессовестно оскверняющих его. Я встречал холуйствующих подлецов, гордо именующих себя «гангстерами пера», готовых состряпать любое дельце и всадить по указке любому нож в спину, прикрываясь фарисейской расхожей фразой: «Нет большего счастья, чем служить одновременно разуму и добру».
Я ходил под началом всяких начальников: умных и глупых, добрых и жестоких, тактичных и самодуров. Но никогда — как ни подталкивали меня к этому — не носил их чемоданы и не открывал предупредительно дверцы их лимузинов. Ненавижу лакеев во всех ипостасях, а особенно титулованных, с заготовленными на лацканах пиджаков дырками для регалий.
Мало осталось у меня друзей... Словно рыбы в мелководье, метались люди, строя козни друг другу,— страшно мне было глядеть на это! Надо ли, спрашиваю себя, было все это пропускать через свое сердце, чтобы на нем оставались рубцы? Ведь все это шелуха, тлен. Пройдет еще время, сотрутся лаки и кудре-ва — и подгримированные лица уродцев расплывутся, а их имена и вовсе выветрятся из памяти.
Сколько было на земле власть придержащих, имен которых никто уже не знает! Впрочем, владыки презирают благородных и сходятся с низкими. Откуда у них понятия о чести?! И как может прославиться владыка, если рядом с ним нет славного поэта?!
...Подлые твари. Вы всю жизнь ходили по моим пятам, я не мог от вас отделаться, как от собственной тени. Вы закладывали меня, как закладывают вещь, наушничали, нашептывали. Вы залезали с сапогами в душу и гадили там. Вы разрывали на куски мое незащищенное сердце и досыта напивались моей крови.
Бледные недоноски! О, вы знаете, куда и когда направить свои ядовитые стрелы. И знаете, как это сделать: один — вдохновитель, другой — провокатор, а третий — мастер плести лапти. И все, говорите, ради «родимого отечества»?
Теперь меня не проведешь!
Теперь меня не проведешь. Увы, прозрение наступило поздно. Что ж, живите, здравствуйте, захлебывайтесь в своих испражнениях, переплетайтесь своими спирохетными извилинами, размножайтесь.
И все равно вы только тени.
Тени...
Тени...
Сквозь тени я вижу только пляску смерти, уравнивающей всех в этой бренной жизни, исполняя самый высший, самый справедливый в природе закон. Заходит солнце и уносит с собой остатки моей и их жизней. Что пользы от того, что они рыли колодец, когда дом охвачен пламенем? И я обращаюсь к тем, кто придет после нас: не совершайте ничего, что будет мучить на смертном одре. Ибо жизнь мгновенна!
Годы, годы... Почему же вы не остановитесь, не зависнете в Лете, чтобы нам, человекам, получше задуматься над ценностями жизни и попытаться переоценить их? Вы же, годы, не только уносите, но и что-то даете.
Только сейчас, в пору своей последней зимы, отчетливо понимаю: непонятна, непостижима жизнь смертных; она горестна, кратковременна, полна зла. От этого острее всего боль обжигает мое уставшее сердце.
Сердце ли болит?
Душа болит...»
(Из записей в дневнике Кости Найдича)
ВЗГЛЯД С ТОЙ СТОРОНЫ
Сколько человеческих жизней на земле — столько и дорог людских. И каждая — неповторимая — влечет ищущего свою судьбу. Ту судьбу, о которой кто-то сказал, что она — как призрак, как удаляющийся зов, что его сердце может услышать или потерять.
Как-то в лесу под Киевом, в Пуще-Водице, нам довелось наблюдать смешной случай с малышом. Его увлекал за собою броско размалеванный мотылек, порхая в разнотравье на большой поляне. Вот, казалось бы, малыш уже настиг свою манящую жар-птицу, но она, словно играя с ним, снова взлетала. За поляной — густой лес, затерялся в нем мальчонка. Мы — в поиск. Почувствовав, что кто-то крепко держит его за руку, бедняжка поднял на нас глаза в слезах. Рубашонка и коротенькие штанишки на нем были в колючках, лицо в царапинах. Шуткой («Что же ты, мужичок?..») удалось вывести обманутого мотыльком мечтателя из оцепенения. Подумалось вдруг: не так ли и в жизни порой манящие перья жар-птицы предательски оборачиваются пестрыми крыльцами мотылька?
На далеких чужих дорогах нам приходилось встречаться с теми, кого бог весть куда увели от родного дома «розовые» и всяких иных цветов «мотыльки», обокрав разум и сердце. Да, среди потерявших родину — всякий люд: и просто жертвы разных иллюзий, и зло брюзжащие политиканы. Но, но...
Во время одной из зарубежных поездок мы с земляком-киевлянином, сотрудником Организации Объединенных Наций, шли, беседуя, по пляжу в Балтиморе. Остановились возле киоска с мороженым. Когда, обращаясь к нам, земляк заговорил по-украински: «А що — холоднэнькэ нэ завадыть!»— рядом стоявший мужчина с девочкой-подростком вдруг застонал и, теряя сознание, начал клониться на киоск. Растерянная девочка пыталась подхватить и удержать мужчину.
С ее уст слетало скороговоркой: «Та що з тобою, таточку, то?»
Нам все было понятно: услышанное на чужбине родное слово прозвучало для отца до боли дорогим зовом отчизны. Когда мужчина пришел в себя, мы спросили его:
— Звидкы вы?
— 3-пид Чернивцив. И зовсим недавно лышыв батькивсь-ке гниздечко на свою та ии муку,— показал на дочь.
У себя дома черновчанин работал учителем. Имел собственный домик, усадьбу, жил без нужды. И родное солнышко заглядывало в окна, согревало сердце. И вот, по выражению эмигранта, сам черт попутал ему все карты. Американская судьба искателя «райских берегов» посмеялась над ним. Долго не мог найти себе никакого дела, чтобы зарабатывать на пропитание. Нашел наконец «дело»— стал отлавливать для одной фармацевтической фирмы разных жуков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111