Думал вовсе бросить писать, дабы «следствием разговора с начальником не было последствий», как мне крикнул в порыве раздражения подполковник Кочергин. Нет сил передать
всей тяжести расставания со своим творением — я представил себе Гоголя сжигавшего спои рукописи, и все же жег, думай больше не писать... Но сил нет, и вновь я продолжаю строка за строкой запечатлевать будничную жизнь людей, их надежды, страдания...
Спор с комбатом принял в конце концов крайне безобразные формы. В повышенном и резком тоне он начал обвинять «гнилую русскую интеллигенцию»... Сказано им было много, вплоть до того, что «вы можете ехать в Прагу и Париж, где будете пользоваться успехами, занимаясь критиканством». И что, «ввиду могущих быть последствий разговора, нежелательных для вас, рекомендовал бы...»
«Последствия» мне хорошо известны за время службы в армии в гражданскую войну —«все протестующие» выводятся в расход «во имя спасения», как говорит Пешня, «престижа и сохранения власти». Л потому я решил спрятать эти заметки в надежное место, а сам буду писать самые простые, обыденные факты без своего взгляда на них.
Всю ночь не мог заснуть. Стонал ветер, плакали сычи. В бараке 10-й роты спросонья бредила одна женщина, крича: «Спасите! Помогите! Ради бога!»
В штадиве до рассвета длился бал по случаю именин Вит-ковского. Был Кутепов, была баронесса Врангель, пировали, гремела музыка... «Пир во время чумы»... Так было, так есть и так, должно быть, и будет. Спаси, господи, люди твоя... На мои слова: «Или жизнь-борьба, или смерть»,— Кочергин, криво ухмыляясь, заявил: «За чем же дело стало?! Револьвер ведь есть!»
В сумерках, сидя близко друг к другу, вспоминали о Белгороде, о священнике, повешенном за коммунизм, казненную гимназистку — любовницу Саенко, расстрелянного за пропаганду гусар-изюмца... Жуткие подробности всплывали перед нами в изображении очевидца...
1.VIII. Инф. листок штакора приводит статью из «Общего дела», характеризующую настроение народных масс в Совдепии словом «затишье». Штиль перед бурей чувствуется в кратковременном затишье — голод сделает свое, голод убьет комиссаро-державие. Так хочется вновь бороться с коммунизмом, бить его, не давая опомниться, хочется, как еще никогда, попасть на Дальний Восток, на родину.
Днем ходил купаться в море... Груды бронзовых тел распластались по песку. Часть купается — сосредоточенно-молча, нет смеха, шутки, веселья — впечатление работы, а не удовольствия... Люди пришли сюда, чтобы отдохнуть от намозоливших глаза лагерей. (Записался к сибирякам, чтобы попасть на Дальний Восток, и страшно радовался, строил планы). Кочергин язвительно бросил: «Езжай, может, подхватишь еще дальневосточную лихорадку. К тебе всякая зараза прилипает. Не везет вам, Найдичам».
4 VIII По газетным сведениям на Дальнем Востоке происходит что-то странное: там также, по-видимому, не пришли еще к выводу, что наша слабость в отсутствии полного единства между армией и общественностью. Люди не могут понять, что есть только два выхода: смерть или победа! Победит тот, у кого нервы окажутся крепче, кто сильнее любит свою родину, свой народ, для кого они — все!
5.VIII. Подполковник Степанов и подполковник Зварич принесли двух огромных крабов и сейчас их истязают. Зварич бьет их карандашом по глазам, крабы в бессильной злобе подпрыгивают, впиваются в дерево и вновь беспомощно распластываются на столе, пытаясь удрать. Вокруг враги... Мой голос против жестокосердия — капля в море. В Галлиполи рассказывают, как группа инспектирующих офицеров ловит кошек и, перебив им ноги, пускает. Полное озверение людей, притупление «буржуазных чувств»!
6.VIII. Живешь ощущениями, вызывающими воспоминания: в затяжках дыма вдруг переносишься в далекие годы студенчества, в смолистом запахе вдруг почудится сосновый бор в Черемушной на берегу Донца, в запахе мыла вдруг увидишь себя ребенком в ванне... Везде и всюду обонятельные и вкусовые галлюцинации. Во сне, вернее перед сном, в полузабытьи — зрительные... Ушел весь в прошлое, им живу... Пачка писем, локон волос и тьма воспоминаний — все; что осталось от жизни!
Утром по нашему лагерю разнеслась весть о побеге нескольких солдат из учебной команды, где людям прививают патриотизм постановкой под ружье на полуденном солнцепеке.
Приходили в роты полковые дети — продукт гражданской войны, выкидыши родины, они приходят, как домой, ближе роты у них никого нет.
9. VIII. После обеда лег спать, и приснился удивительный сон. Я попал будто бы в огромный дом-сундук без окон: темно-коричневого дерева стены, потолок, полы, двери... Стоит полутьма, бродят в темно-коричневых костюмах люди, хлопают двери... Я обратился к «заведующему» зданием, которым сообщил, что здесь «тюрьма духа». Вокруг нее, дескать,
безграничная пустота, голое, бесцветное, ровное пространст-во,все пусто, плоско, беспредельно.. Здесь все живут сами и себе, и только! Выхода к спасению отсюда нет — это смерть духа, плоть же бессмертна и обречена на вечное существо-ванне! В ужасе я проснулся...
10.VIII. Вчера долго не спали, говорили об общем обнищании, истощении, слабости и апатии к жизни. Вспомнили случай с одним из солдат марковского дивизиона, покушавшимся на самоубийство топором. Как он говорил: «Дошел до точки, жить нет смысла, нет цели». Здоровый, рослый молодой человек, нанесший себе четыре раны в голову, все же выжил и... не теряет надежды покончить с собою. Смерть у него — цель жизни!
Рано утром зашел поручик Захаров, один из многих «бывших людей», когда-то земский деятель: «Теперь Захарычем стал, не теряю надежды дойти до Захарки... Из Николая Николаевича и барина... да! Такова судьба — одни из Ванек выходят в Иваны и дальше в Иваны Батьковичи, а мы превращаемся в Захарок... Жить страшно — от семьи и состояния ничего не осталось, тело и дух обнищали, единственная заветная мечта — уйти, уединиться, стать бродягой...»
А раньше была жена-врач, у самого кабинет, теперь же — глаза мигают, трясется голова, изо рта вылетают хрипы.
Все мы «бывшие люди», все с более или менее ярким прошлым... Будущее же наше, по крайней мере, ближайшее,— неприглядно... Тяжело и обидно за море пролитой впустую крови, за неисчислимое количество жертв, принесенных во имя лжи!
12.VIII. Снилась Н. Мое счастье, надежда, мое будущее — как никогда, печальная, с выражением страдания на лице, с какой-то неизвестной мне в ней тоскою в глазах. «Скоро ли все это кончится, скоро ли мы будем жить вместе, сил уже нет томиться и ждать»,— сказала она то, что вчера читал в ее письме и долго по этому поводу размышлял... Это было в конце 1919 г. Теперь подходит к концу 21-й. А «скоро ли»— кто скажет, кто знает... Годы уходят, идет осень жизни, не за горами и зима, а личного счастья еще не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
всей тяжести расставания со своим творением — я представил себе Гоголя сжигавшего спои рукописи, и все же жег, думай больше не писать... Но сил нет, и вновь я продолжаю строка за строкой запечатлевать будничную жизнь людей, их надежды, страдания...
Спор с комбатом принял в конце концов крайне безобразные формы. В повышенном и резком тоне он начал обвинять «гнилую русскую интеллигенцию»... Сказано им было много, вплоть до того, что «вы можете ехать в Прагу и Париж, где будете пользоваться успехами, занимаясь критиканством». И что, «ввиду могущих быть последствий разговора, нежелательных для вас, рекомендовал бы...»
«Последствия» мне хорошо известны за время службы в армии в гражданскую войну —«все протестующие» выводятся в расход «во имя спасения», как говорит Пешня, «престижа и сохранения власти». Л потому я решил спрятать эти заметки в надежное место, а сам буду писать самые простые, обыденные факты без своего взгляда на них.
Всю ночь не мог заснуть. Стонал ветер, плакали сычи. В бараке 10-й роты спросонья бредила одна женщина, крича: «Спасите! Помогите! Ради бога!»
В штадиве до рассвета длился бал по случаю именин Вит-ковского. Был Кутепов, была баронесса Врангель, пировали, гремела музыка... «Пир во время чумы»... Так было, так есть и так, должно быть, и будет. Спаси, господи, люди твоя... На мои слова: «Или жизнь-борьба, или смерть»,— Кочергин, криво ухмыляясь, заявил: «За чем же дело стало?! Револьвер ведь есть!»
В сумерках, сидя близко друг к другу, вспоминали о Белгороде, о священнике, повешенном за коммунизм, казненную гимназистку — любовницу Саенко, расстрелянного за пропаганду гусар-изюмца... Жуткие подробности всплывали перед нами в изображении очевидца...
1.VIII. Инф. листок штакора приводит статью из «Общего дела», характеризующую настроение народных масс в Совдепии словом «затишье». Штиль перед бурей чувствуется в кратковременном затишье — голод сделает свое, голод убьет комиссаро-державие. Так хочется вновь бороться с коммунизмом, бить его, не давая опомниться, хочется, как еще никогда, попасть на Дальний Восток, на родину.
Днем ходил купаться в море... Груды бронзовых тел распластались по песку. Часть купается — сосредоточенно-молча, нет смеха, шутки, веселья — впечатление работы, а не удовольствия... Люди пришли сюда, чтобы отдохнуть от намозоливших глаза лагерей. (Записался к сибирякам, чтобы попасть на Дальний Восток, и страшно радовался, строил планы). Кочергин язвительно бросил: «Езжай, может, подхватишь еще дальневосточную лихорадку. К тебе всякая зараза прилипает. Не везет вам, Найдичам».
4 VIII По газетным сведениям на Дальнем Востоке происходит что-то странное: там также, по-видимому, не пришли еще к выводу, что наша слабость в отсутствии полного единства между армией и общественностью. Люди не могут понять, что есть только два выхода: смерть или победа! Победит тот, у кого нервы окажутся крепче, кто сильнее любит свою родину, свой народ, для кого они — все!
5.VIII. Подполковник Степанов и подполковник Зварич принесли двух огромных крабов и сейчас их истязают. Зварич бьет их карандашом по глазам, крабы в бессильной злобе подпрыгивают, впиваются в дерево и вновь беспомощно распластываются на столе, пытаясь удрать. Вокруг враги... Мой голос против жестокосердия — капля в море. В Галлиполи рассказывают, как группа инспектирующих офицеров ловит кошек и, перебив им ноги, пускает. Полное озверение людей, притупление «буржуазных чувств»!
6.VIII. Живешь ощущениями, вызывающими воспоминания: в затяжках дыма вдруг переносишься в далекие годы студенчества, в смолистом запахе вдруг почудится сосновый бор в Черемушной на берегу Донца, в запахе мыла вдруг увидишь себя ребенком в ванне... Везде и всюду обонятельные и вкусовые галлюцинации. Во сне, вернее перед сном, в полузабытьи — зрительные... Ушел весь в прошлое, им живу... Пачка писем, локон волос и тьма воспоминаний — все; что осталось от жизни!
Утром по нашему лагерю разнеслась весть о побеге нескольких солдат из учебной команды, где людям прививают патриотизм постановкой под ружье на полуденном солнцепеке.
Приходили в роты полковые дети — продукт гражданской войны, выкидыши родины, они приходят, как домой, ближе роты у них никого нет.
9. VIII. После обеда лег спать, и приснился удивительный сон. Я попал будто бы в огромный дом-сундук без окон: темно-коричневого дерева стены, потолок, полы, двери... Стоит полутьма, бродят в темно-коричневых костюмах люди, хлопают двери... Я обратился к «заведующему» зданием, которым сообщил, что здесь «тюрьма духа». Вокруг нее, дескать,
безграничная пустота, голое, бесцветное, ровное пространст-во,все пусто, плоско, беспредельно.. Здесь все живут сами и себе, и только! Выхода к спасению отсюда нет — это смерть духа, плоть же бессмертна и обречена на вечное существо-ванне! В ужасе я проснулся...
10.VIII. Вчера долго не спали, говорили об общем обнищании, истощении, слабости и апатии к жизни. Вспомнили случай с одним из солдат марковского дивизиона, покушавшимся на самоубийство топором. Как он говорил: «Дошел до точки, жить нет смысла, нет цели». Здоровый, рослый молодой человек, нанесший себе четыре раны в голову, все же выжил и... не теряет надежды покончить с собою. Смерть у него — цель жизни!
Рано утром зашел поручик Захаров, один из многих «бывших людей», когда-то земский деятель: «Теперь Захарычем стал, не теряю надежды дойти до Захарки... Из Николая Николаевича и барина... да! Такова судьба — одни из Ванек выходят в Иваны и дальше в Иваны Батьковичи, а мы превращаемся в Захарок... Жить страшно — от семьи и состояния ничего не осталось, тело и дух обнищали, единственная заветная мечта — уйти, уединиться, стать бродягой...»
А раньше была жена-врач, у самого кабинет, теперь же — глаза мигают, трясется голова, изо рта вылетают хрипы.
Все мы «бывшие люди», все с более или менее ярким прошлым... Будущее же наше, по крайней мере, ближайшее,— неприглядно... Тяжело и обидно за море пролитой впустую крови, за неисчислимое количество жертв, принесенных во имя лжи!
12.VIII. Снилась Н. Мое счастье, надежда, мое будущее — как никогда, печальная, с выражением страдания на лице, с какой-то неизвестной мне в ней тоскою в глазах. «Скоро ли все это кончится, скоро ли мы будем жить вместе, сил уже нет томиться и ждать»,— сказала она то, что вчера читал в ее письме и долго по этому поводу размышлял... Это было в конце 1919 г. Теперь подходит к концу 21-й. А «скоро ли»— кто скажет, кто знает... Годы уходят, идет осень жизни, не за горами и зима, а личного счастья еще не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111