Глядя на девушку, Вейкко вспомнил, что в начале апреля они собираются устроить вечер, посвященный финляндско-советской дружбе. «А что, если попросить Мирью выступить на нем?» — вдруг пришла ему мысль.
— Я? С речью?
— Да, да, ты.
— Ты шутишь.
— Понимаешь, вечер посвящен годовщине подписания договора о дружбе и взаимопомощи. Приедет лектор из Петрозаводска.
— Зачем же тогда мне выступать?
— А ты расскажешь о работе общества «Финляндия — СССР». Тебе же это знакомо.
— Да, это я знаю.
— Значит, договорились?
— Но я не могу говорить по-русски.
— Говори по-фински. Я буду переводить.
— Лучше Валентин,— неожиданно для себя предложила Мирья.
— Я не против. Пусть будет Валентин.
Разве Мирья могла бы отказаться от такого предложения! Она вспомнила прощальный вечер в их обществе дружбы, когда мать приехала за ней. Там были обе матери. Вспомнила Танттунена: «Расскажи там, в Советском Союзе, что мы твердо стоим на страже мира». Так ее напутствовал Танттунен. И Мирья рассказывала. Матери, Вейкко, Нине, Айно Андреевне. А теперь ей надо выступить перед людьми. Хорошо, она выступит.
Выйдя от Елены Петровны и Мирьи, Ларинен решил заглянуть к Коллиеву. «Марина уехала. Старик, наверно, совсем убит»,— думал Вейкко, шагая по тихому поселку.
Он не ошибся. В квартире Коллиевых не было прежнего уюта, она казалась пустой и мрачной. Кровать Марины стояла без матраца, и черные пружины, казалось, злорадно усмехались. Коллиев покрыл было кровать одеялом, но потом снял его: кровать с одеялом, наброшенным прямо на голые пружины, производила впечатление, словно на ней кто- то недавно скончался и его увезли. Коллиев сам топил печь. Дрова никак не разгорались, они чадили и трещали. Коллиев перепачкал руки в саже, пока ему удалось разжечь дрова. Он долго сидел перед печкой, опустив голову на руки, потом встал и пошел в магазин.
Когда Ларинен вошел в комнату, бутылка водки была опорожнена наполовину. Вейкко растерялся: он думал, что Коллиев вообще в рот не берет спиртного. А тут...
— Это ты? — Коллиев долго вглядывался мутными глазами в гостя, его чуть покачивало.— Видишь, я выпил.
— Вижу,— невозмутимо отвечал Вейкко.
Ларинен сел, не дожидаясь, когда хозяин предложит ему сесть.
— Пришел проведать, как живешь.
— Как живу? Ну смотри, вот так и живу. Взял вот и выпил. И еще выпью.— Коллиев взял бутылку и налил стакан до половины.— Хочешь? Или брезгаешь —со мной?
— Ты же мне не налил,— засмеялся Вейкко.
Коллиев тяжело поднялся и, звеня посудой, стал искать в шкафу стакан.
— Вот. Пей.
Они молча чокнулись и закусили селедкой.
— Дочь ушла от меня,— сказал Коллиев.
Ларинен молчал.
— Ушла. Не захотела жить с отцом. Вот так-то, слышишь? Хотя... Да разве тебе такое понять... Да, Ларинен. Я один вырастил ее. Без матери. Учил, помогал, наставлял. А она — ушла. Разве я не... Что только хотела — все было. Она ушла. Я остался — один остался. Вот и взял ее, чтобы от тоски не помереть.
Сегодня вечером Вейкко впервые заметил, что Коллиев уже стар. Сгорбившийся, с морщинистым лицом, на лысой голове поблескивают крупные капли пота, на висках взъерошенные седые волосы.
— Слушай, Ларинен...— Коллиеву хотелось что-то сказать, но не находил слов. На собраниях он всегда выступал речисто, а сегодня его словно подменили.— Слушай... Скажи, разве я не был честным? Разве я не старался? Разве не шел, куда посылали? Разве я не думал об общей пользе? Ты мне веришь? Я не лгу. А она — ушла...
Коллиев махнул рукой. Стакан скатился на пол, но не разбился.
— А теперь вот я... Дочь покинула. Все отвернулись. Все — умные. Честные. Че-ло-веч-ные... Ха! Ложь все это! Никому я не верю.
— Во что же ты веришь?
— Я? Я верю, что все равно... Нет, стар я уже, слышишь, Ларинен. Но я все помню. Помню, как сволочи лахтари рубили отца. Потом мать ходила побиралась. Помню— вернется с милостыней, меня кормит. На чужих объедках рос. Помню, перкеле, один кулак мою маму бил, я не мог защитить, я стоял и плакал. Я все помню, ты веришь?
По морщинистой щеке Коллиева текла мутная слеза.
— И я ничего не забуду. И ты знаешь — нам пришлось быть твердыми, не давать пощады. И мы не давали. Такими мы должны быть всегда... Я это тебе говорю, слышишь!
— Но послушай, Яков Михайлович...— Ларинен не привык называть Коллиева по имени и отчеству, и «Яков Михайлович» он произнес как-то вымученно, неестественно.— Беспощадным надо было быть к врагу. Но не к своим.
— К своим?! Своим я все отдам, вот — берите! Мое сердце, вот мои руки, все... Но разве всегда знаешь, кто свой?.. Ага, ты молчишь. Дубовик — он был свой, наш?
— Он один из тысячи. И он не Дубовик, а Долгожилов. Он, конечно, не наш.
— Вот видишь. Э-эх, Вейкко Яковлевич.
— Что же это получится, если мы начнем с подозрением относиться друг к другу, не доверять? Ведь не хочешь ты, чтобы Хаукилахти стал как лагерь для заключенных?
— Н-нда, Вейкко Яковлевич, я, пожалуй, уже... Времена теперь другие. А Марина — ушла...— Коллиев тяжело вздохнул.— Все куда-то идут, чего-то ищут. А я...
— Но ты никуда не собираешься?
— Куда мне? Здесь все свои мне. Ты веришь мне?
Вернулась Айно Андреевна.
Елена Петровна сразу набросилась на нее, отчитала Айно за то, что она отправилась в дорогу с грудным младенцем в такие холода. Почему не дождалась тепла, лето- то не за горами. Айно махнула рукой: чего там — в поезде было тепло, в автобусе — тоже.
— Слушаешь вас и не понимаешь, кто из вас врач, а кто строитель,— смеялся Воронов.
— Врачи, они такие,—отпарировала Елена Петровна.— Других они лечить умеют и все понимают, а как самих себя коснется или детей собственных, тут у них мало толку.
— Посмотри на Мишутку: видишь, какой богатырь,— защищал жену Воронов.
Маленький Мишутка, радуясь, что его наконец-то освободили от тяжелых одеял и фланелевых пеленок, смеялся, широко раскрывая беззубый рот и задирая толстые ножки. Его ясные черные глаза-пуговки смотрели хитровато, словно малыш хотел сказать: подождите, еще вы увидите, что я за парень, а у вас здесь, в Хаукилахти, не так уж плохо, жить можно. Лицо Мишутки было еще сморщенным. У человека морщины бывают дважды; когда они в первый раз, горевать нечего, разгладятся.
Когда Мишутка заснул, Айно Андреевна, оставив сына под присмотром бабушки Хоторы, побежала в больницу.
Вейкко Ларинен сидел у кровати больной матери.
— Да это... Айно, доченька, приехала? — Мать Вейкко хотела улыбнуться, но вместо улыбки расплакалась. Лицо ее сморщилось, пошло красными пятнами. Дышать ей было трудно.
— Муамо, зачем ты плачешь? — Вейкко стал полотенцем утирать лицо матери.— Сама спрашивала, скоро ли Айно приедет, она пришла, а ты — плакать.
— Ждала я тебя, доченька, ждала,— говорила больная, всхлипывая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
— Я? С речью?
— Да, да, ты.
— Ты шутишь.
— Понимаешь, вечер посвящен годовщине подписания договора о дружбе и взаимопомощи. Приедет лектор из Петрозаводска.
— Зачем же тогда мне выступать?
— А ты расскажешь о работе общества «Финляндия — СССР». Тебе же это знакомо.
— Да, это я знаю.
— Значит, договорились?
— Но я не могу говорить по-русски.
— Говори по-фински. Я буду переводить.
— Лучше Валентин,— неожиданно для себя предложила Мирья.
— Я не против. Пусть будет Валентин.
Разве Мирья могла бы отказаться от такого предложения! Она вспомнила прощальный вечер в их обществе дружбы, когда мать приехала за ней. Там были обе матери. Вспомнила Танттунена: «Расскажи там, в Советском Союзе, что мы твердо стоим на страже мира». Так ее напутствовал Танттунен. И Мирья рассказывала. Матери, Вейкко, Нине, Айно Андреевне. А теперь ей надо выступить перед людьми. Хорошо, она выступит.
Выйдя от Елены Петровны и Мирьи, Ларинен решил заглянуть к Коллиеву. «Марина уехала. Старик, наверно, совсем убит»,— думал Вейкко, шагая по тихому поселку.
Он не ошибся. В квартире Коллиевых не было прежнего уюта, она казалась пустой и мрачной. Кровать Марины стояла без матраца, и черные пружины, казалось, злорадно усмехались. Коллиев покрыл было кровать одеялом, но потом снял его: кровать с одеялом, наброшенным прямо на голые пружины, производила впечатление, словно на ней кто- то недавно скончался и его увезли. Коллиев сам топил печь. Дрова никак не разгорались, они чадили и трещали. Коллиев перепачкал руки в саже, пока ему удалось разжечь дрова. Он долго сидел перед печкой, опустив голову на руки, потом встал и пошел в магазин.
Когда Ларинен вошел в комнату, бутылка водки была опорожнена наполовину. Вейкко растерялся: он думал, что Коллиев вообще в рот не берет спиртного. А тут...
— Это ты? — Коллиев долго вглядывался мутными глазами в гостя, его чуть покачивало.— Видишь, я выпил.
— Вижу,— невозмутимо отвечал Вейкко.
Ларинен сел, не дожидаясь, когда хозяин предложит ему сесть.
— Пришел проведать, как живешь.
— Как живу? Ну смотри, вот так и живу. Взял вот и выпил. И еще выпью.— Коллиев взял бутылку и налил стакан до половины.— Хочешь? Или брезгаешь —со мной?
— Ты же мне не налил,— засмеялся Вейкко.
Коллиев тяжело поднялся и, звеня посудой, стал искать в шкафу стакан.
— Вот. Пей.
Они молча чокнулись и закусили селедкой.
— Дочь ушла от меня,— сказал Коллиев.
Ларинен молчал.
— Ушла. Не захотела жить с отцом. Вот так-то, слышишь? Хотя... Да разве тебе такое понять... Да, Ларинен. Я один вырастил ее. Без матери. Учил, помогал, наставлял. А она — ушла. Разве я не... Что только хотела — все было. Она ушла. Я остался — один остался. Вот и взял ее, чтобы от тоски не помереть.
Сегодня вечером Вейкко впервые заметил, что Коллиев уже стар. Сгорбившийся, с морщинистым лицом, на лысой голове поблескивают крупные капли пота, на висках взъерошенные седые волосы.
— Слушай, Ларинен...— Коллиеву хотелось что-то сказать, но не находил слов. На собраниях он всегда выступал речисто, а сегодня его словно подменили.— Слушай... Скажи, разве я не был честным? Разве я не старался? Разве не шел, куда посылали? Разве я не думал об общей пользе? Ты мне веришь? Я не лгу. А она — ушла...
Коллиев махнул рукой. Стакан скатился на пол, но не разбился.
— А теперь вот я... Дочь покинула. Все отвернулись. Все — умные. Честные. Че-ло-веч-ные... Ха! Ложь все это! Никому я не верю.
— Во что же ты веришь?
— Я? Я верю, что все равно... Нет, стар я уже, слышишь, Ларинен. Но я все помню. Помню, как сволочи лахтари рубили отца. Потом мать ходила побиралась. Помню— вернется с милостыней, меня кормит. На чужих объедках рос. Помню, перкеле, один кулак мою маму бил, я не мог защитить, я стоял и плакал. Я все помню, ты веришь?
По морщинистой щеке Коллиева текла мутная слеза.
— И я ничего не забуду. И ты знаешь — нам пришлось быть твердыми, не давать пощады. И мы не давали. Такими мы должны быть всегда... Я это тебе говорю, слышишь!
— Но послушай, Яков Михайлович...— Ларинен не привык называть Коллиева по имени и отчеству, и «Яков Михайлович» он произнес как-то вымученно, неестественно.— Беспощадным надо было быть к врагу. Но не к своим.
— К своим?! Своим я все отдам, вот — берите! Мое сердце, вот мои руки, все... Но разве всегда знаешь, кто свой?.. Ага, ты молчишь. Дубовик — он был свой, наш?
— Он один из тысячи. И он не Дубовик, а Долгожилов. Он, конечно, не наш.
— Вот видишь. Э-эх, Вейкко Яковлевич.
— Что же это получится, если мы начнем с подозрением относиться друг к другу, не доверять? Ведь не хочешь ты, чтобы Хаукилахти стал как лагерь для заключенных?
— Н-нда, Вейкко Яковлевич, я, пожалуй, уже... Времена теперь другие. А Марина — ушла...— Коллиев тяжело вздохнул.— Все куда-то идут, чего-то ищут. А я...
— Но ты никуда не собираешься?
— Куда мне? Здесь все свои мне. Ты веришь мне?
Вернулась Айно Андреевна.
Елена Петровна сразу набросилась на нее, отчитала Айно за то, что она отправилась в дорогу с грудным младенцем в такие холода. Почему не дождалась тепла, лето- то не за горами. Айно махнула рукой: чего там — в поезде было тепло, в автобусе — тоже.
— Слушаешь вас и не понимаешь, кто из вас врач, а кто строитель,— смеялся Воронов.
— Врачи, они такие,—отпарировала Елена Петровна.— Других они лечить умеют и все понимают, а как самих себя коснется или детей собственных, тут у них мало толку.
— Посмотри на Мишутку: видишь, какой богатырь,— защищал жену Воронов.
Маленький Мишутка, радуясь, что его наконец-то освободили от тяжелых одеял и фланелевых пеленок, смеялся, широко раскрывая беззубый рот и задирая толстые ножки. Его ясные черные глаза-пуговки смотрели хитровато, словно малыш хотел сказать: подождите, еще вы увидите, что я за парень, а у вас здесь, в Хаукилахти, не так уж плохо, жить можно. Лицо Мишутки было еще сморщенным. У человека морщины бывают дважды; когда они в первый раз, горевать нечего, разгладятся.
Когда Мишутка заснул, Айно Андреевна, оставив сына под присмотром бабушки Хоторы, побежала в больницу.
Вейкко Ларинен сидел у кровати больной матери.
— Да это... Айно, доченька, приехала? — Мать Вейкко хотела улыбнуться, но вместо улыбки расплакалась. Лицо ее сморщилось, пошло красными пятнами. Дышать ей было трудно.
— Муамо, зачем ты плачешь? — Вейкко стал полотенцем утирать лицо матери.— Сама спрашивала, скоро ли Айно приедет, она пришла, а ты — плакать.
— Ждала я тебя, доченька, ждала,— говорила больная, всхлипывая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93