— Слушай, Валентин, тебе еще не надоело?
— Что? Комсомольская работа?
— Да нет. Вот эти бумаги.
На лице Игоря появилось мальчишески-озорное выражение.
— Знаешь, Валя, оставим все это к черту. Кому этот акт нужен? Пойдем куда-нибудь.
— А если спросят?
— Кто? Коллиева это не касается. А Ларинен...
— Ларинен не станет спрашивать,— уверенно сказал Валентин.— Если он и спросит, то только не об акте, а о деле.— Валентин захлопнул папку, завязал тесемки и протянул Игорю: — Вот, держи. И руководи. Вот еще ключ. А в этом шкафу будет твоя канцелярия. Куда мы пойдем?
Они были уже просто друзьями. Когда речь идет о дружбе, для этого не нужно никаких причин. Причины нужны для неприязни.
Они вышли на улицу.
— Пойдем к Коллиеву,— предложил Игорь.— Послушаем пластинки, потанцуем.
— Я не пойду,— ответил Валентин.— Лучше пойдем к Елене Петровне. Там тоже пластинки хорошие.
Игорь рассмеялся и толкнул товарища кулаком в бок:
— Ну и хитрые мы! Коллиев мне нужнее не больше, чем тебе Елена Петровна. К Мирье тебя тянет.
— А тебя к Марине.
— Отстал ты, брат, от жизни,— пояснил Игорь.—Потому я и говорю: пойдем к Коллиеву, там будет твоя Мирья. В гостях.
— Никакая она не моя,— нахмурился вдруг Валентин.— И к Коллиевым я не пойду.
Сегодня ребята хотели быть вместе. Они пошли в общежитие играть в шахматы.
Со стороны школы доносились звуки духового оркестра. Там то начинали играть марш, то обрывали его и через минуту начинали сначала.
— Никак не могу понять,— говорил Коллиев,— чего старик добивается. Подозрительная все-таки личность.
Наум Сидорович оказался настырным стариком. В этом Коллиев быстро убедился. Ему вечно чего-то не хватает: то не хватает костюмов для драмкружка, то достань ему ноты, то вынь да положь какой-то корнет. Когда все это приобрели, оказалось, старику не нравится помещение для репетиций. В своих капризах он дошел до того, что стал ворчать, что дрова плохие. Дескать, шипят и чадят, а в клубе холодно. Наконец Коллиев вышел из себя и сказал: «Зачем вы сюда приперлись, если вам здесь все не нравится? Люди
как люди: приехали сюда строить, а не требовать — подай это, подай то. Обходились мы без вас, Наум Сидорович, и впредь обойдемся». Но старик и бровью не повел, а только гнул свое: народу, мол, нужно искусство, он делает что в его силах, и никто ему не помешает, а сюда его никто не звал, сам приехал, и никто его отсюда не выгонит. Завклубом до сих пор работала Люся, дочка Ортьо Кауронена. Девушка молодая, без опыта. Она, конечно, сразу попала под влияние старика. Только и бегает, просит да требует, что старику на ум взбредет,— то требует сухих дров, то какого-то реквизита. Нет, конечно, завклубом она не годится. Да что поделаешь. Местная, выучилась — надо было устроить. Судя по диплому, она может вести и драмкружок. Коллиев настоял в постройкоме, которому подчинялся клуб, что Люся будет руководителем самодеятельности, а завклубом можно поставить кого-нибудь другого. Он уже договорился с Валентином.
Когда решение было вынесено, Коллиев пригласил к себе Наума Сидоровича. Он говорил дружески, словно извиняясь и сожалея, что постройком благодарен за всю ту большую работу, которую провел Наум Сидорович, и, к сожалению, не все просьбы, вполне обоснованные, оказалось возможным удовлетворить, и что, мол, теперь Наум Сидорович может продолжать свой отдых. Пусть молодежь работает, у нее сил побольше. Старик тут же отпарировал: дескать, он очень доволен. Люся, мол, справится с этой работой. Он тоже не будет в стороне, он будет помогать по мере сил своих. Зарплаты ему не нужно, он опять выйдет на пенсию. Сказал, что очень рад тому, что профсоюз заботится о самодеятельности. И опять закончил своей любимой фразой: искусство нужно народу, и всем на этом поприще хватит работы.
«Да, этот старик за словом в карман не полезет. Есть такие люди: говорят красиво, и не знаешь, что у них на уме, что они хотят, и только соглашаешься с ними»,— сетовал Коллиев. А ведь старик решил отомстить ему, Коллиеву. Он стал ходить в школу, организовал там драмкружок и музыкальный кружок. Сумел втереться в доверие к директору школы и учителям. Теперь те, кто ходил в драмкружок в клуб, стали вечерами пропадать в школе. И никто даже думать не хочет, ради чего он так делает. Даже парторг. Впрочем, что от такого парторга ждать. А вот он, Коллиев, единственный человек, понимающий истинные цели Наума Сидоровича. Нет, его, Коллиева, не проведешь.
Старик просто решил любой ценой добиться всеобщего уважения в поселке. И не ради славы, а ради дочери. Он думает таким образом смыть позорное пятно с Изольды, растратчицы. Это не просто догадки. Ведь старик говорил во всеуслышание, даже в присутствии Ларинена, что он, мол, не верит в виновность дочери. А Вейкко есть Вейкко: «Подождем, все выяснится. Так что, Наум Сидорович, не беспокойтесь». Тоже утешитель нашелся!
Все это огорчало Коллиева: партийный работник не должен вести себя так. К сожалению, все это надо учесть, запомнить. Он, Коллиев, старый опытный руководитель, не должен проходить мимо. Впрочем, теперь все разболтались. И долго ли будет так продолжаться? Коллиев возмущался про себя.
Широкий коридор школы служил и зрительным залом. В конце коридора была сцена. Направо двери в классы, налево большие окна, занавешенные вечером гардинами. В зале горели яркие люстры, было светло и тепло.
Здесь оказалось много людей, словно был праздник или собрание. Школьников было немного, да и из них многие сидели на сцене и с таким остервенением дули в разные трубы, что могли лопнуть барабанные перепонки. Больше всего было рабочей молодежи. Они сидели в зале и слушали. Почему они здесь, ведь сегодня репетиция? — недоумевали и Ларинен и Коллиев. Была здесь даже Люся Кауронен, заведующая клубом. А в клубе темно. Кино было днем, а вечером... А вечером она сидит здесь. И Прасковья Федоровна, директор школы, здесь — словно все идет так, как и положено.
Наум Сидорович стоял спиной к залу и увлеченно махал палочкой. Выпучив глаза и надув щеки, школьники следили за движениями дирижера и дули в трубы. Коллиев потянул Ларинена за рукав: можно зайти сюда и в другой раз. Ему сейчас хотелось домой. Но Ларинен стал слушать.
Дирижерская палочка выписывала все более энергичные круги, словно подзадоривая оркестрантов. Ребята дули изо всех сил. Наконец последний резкий взмах дирижера, последний раз рявкнули трубы — и настала тишина.
Директор школы захлопала, за ней стали аплодировать и другие. Ларинен тоже стал хлопать, кивая Науму Сидоровичу, который обернулся и раскланивался, как настоящий дирижер на концерте. Музыканты снимали мундштуки с труб, обтирали их, продували.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93