Тесная группа матросов что-то устанавливала на борту серого корабля. А здесь, у развалин древнего Херсонеса, тишина. Тишина и всхлипывающие выкрики птиц.
Фомичов нагнулся, зачерпнул из-за борта воды, ополоснул лицо, смочил седые волосы под белым чехлом от флотской фуражки.
— И не верится, что прошла жизнь. Вот так — прошла. И нет ее. Осталось только то, что было вчера, и то, что уже навек останется с тобой... Воспоминания...
— Воспоминания... Это много. Если они есть, это очень много...— задумчиво произнес Кошелев.
Фомичов поднял голову, внимательно взглянул на Кошелева. Но тот не отвел глаз. Пусть много скверного было в его жизни, в его воспоминаниях. Но против своей совести он никогда не шел и подлого ничего не сделал. Пусть он в какой-то мере в ответе за то, что его увезли из России, в ответе хотя бы потому, что не умел и не мог
осудить стариков Сабининых. Как осудить, если видел от них столько заботы, столько добра...
Так уж сложилась его жизнь. Такова судьба...
И вдруг неожиданная, странная мысль: а ведь Юрий Вавилов, журналист, всеми уважаемый человек, хозяин своей судьбы, своей жизни,—ведь он сын такого же капитана, как и он, Сергей Кошелев. И не будь Марселя, не будь эмиграции, он, Сергей Кошелев, вероятно, держался бы так же уверенно, как Вавилов, так же говорил бы: наш район!.. Наша газета!.. Наш город!.. Слово «наш», которое никогда не употреблял он, Кошелев. Наш?.. Что?.. Что принадлежит ему, кроме воспомина-ний, которыми поделиться невозможно, не унизив себя...
Фомичов, все не отводя глаз, спокойно, доброжелательно заметил:
— Они у всех есть... воспоминания. Человек, он непременно хоть в чем-то себя покажет...— И без всякого перехода, словно не придавая сказанному особого значения, спросил: — И о последних годах Владимира Ива-новича тебе ничего не известно?
— Нет... Лишь подпись под портретом в матросском клубе.
— Известно ли тебе, что Сергей Кошелев, сын капитана Кошелева, умер еще в младенческие годы? Об этом ты знаешь?
— Я?.. Я умер?.. Почему? Кто это сказал?..— воскликнул пораженный Кошелев.
— Официально сообщил господин Сабинин. Значит, умер ты в самом нежном возрасте. И вот сегодня приезжает к нам тот самый умерший Сережа...
— Я ничего... ничего не понимаю... И вообще... Вообще, что же получается?.. Значит, вместо Сергея Кошелева приехал кто-то другой?!—забывшись, Кошелев схватил Фомичова за плечи, приблизил свое лицо к его лицу.— И вы верите? Ведь получается, что я только выдаю себя за сына Кошелева, а на самом же деле... На самом деле кто-то прислал меня с какими-то целями... Гнусными... целями...— Руки Кошелева опустились. Он беспомощно оглянулся по сторонам. Все рушилось. Внезапно. Как от взрыва. Перед ним, перед человеком, который только выдает себя за Сергея Кошелева, захлопнется дверь дома Галины Степановны. И Вавилов станет тем, прежним Вавиловым, который уничтожающе взглянул на пьянчужку-оборванца, умевшего говорить по-русски.
— И вы... Вы считаете...—Кошелев. смолк, не зная, как быть дальше, как держать себя с Фомичовым. Всплыл в памяти вчерашний день, зеленый двор, и почему-то старуха в белом платке, и знакомый баритон диктора, сообщавший о взятии Бреста...
И как много-много лет назад, когда он обретал себя, свое я,— снова у него разом все отринули, отобрали отца, мать, сестру, его принадлежность к ним — все жизненно важное. Оно отходило, поглощенное серой, мутной пеленой его собственного прошлого, от которого он бежал и не смог уйти, не смог выбраться...
И он еще сравнивал себя с Вавиловым...
В бессильном отчаянии Кошелев прошептал: — Вы... Вы верите, что все это так?
— Нет. Не верю. Конечно, и тогда не поверил. Слава богу, хорошо знал господина Сабинина. Ни одному его слову не поверил и потому не поверил сообщению. А вот доказать, что Сабинин врет, было не в моих силах. Да и трудно было поверить, что будто по заказу малец умер.
Кошелев глубоко вздохнул и вдруг, точно так же, как Фомичов, наклонился, зачерпнул холодной воды, сполоснул, лицо, смочил голову... «Не поверил сообщению»... Надежно было сироте Вовке-юнге, а впоследствии капитану Кошелеву, под такой защитой. Гораздо более надежно, чем ему, Сергею Кошелеву, в чинной и обожающей его семье Сабининых, где ради него жертвовали всем и прежде всего... им самим.
Мимо прошла белая моторка, оставляя за кормой ровные, похожие на грядки, косяки пологих волн.
— Ты что же, Семеныч, не рыбачишь? — донеслось с кормы моторки.
— Натаскал, сколько нужно! Отдыхаю! — ответил Фомичов и помахал рукой вслед удалявшимся рыбакам.
— Отвлеклись мы,— провожая взглядом уходивших в море товарищей, сказал Фомичов.— Остановился я, значит, на том, как в первые годы революции поднимали мы наш Черноморский флот.— Он обернулся к Кошелеву и продолжал: — Голод... О том, что мне, комиссару, становилось известно, и вспомнить страшно. Да ты, Сергей, и без того, наверное, наслышан. По всему миру расписывали «большевистский рай». И Лариса Александровна, и я, и Владимир Иванович — все получали по осьмушке хлеба, черного, как земля. Сестренка твоя
й другие ребятишки ели этот хлеб. Что поделаешь?.. Представляешь, какие у нас были надежды, какая радость, когда сообщили: транспорт идет с пшеницей. Большой транспорт. Иностранный. Только начинали торговать с капиталистическими странами. Ждем — не дождемся... Помню, к вечеру дело было, туман, изморозь... Звонят к нам. Увяз транспорт в минном поле. Не один шел, с лоцманом, и увяз. Туман. В тумане всяко бывает... Сейчас и радиопеленги, и локаторы... Увяз... И все тут!.. Подорвется. С нашим долгожданным хлебом подорвется. И судно чужое. Первое мирное судно в наших водах!..
Кошелев только-только с проводки вернулся — из Николаева сухогруз привел... Устал. Глаза красные, воспаленные, Погода отвратительная.,. Сказал я ему о беде... Глянули мы с ним ни карту, где транспорт по нашим предположениям находился, а район этот на карте, как платье в горошек, весь в минах...
«Идти мне самому»,— говорит Владимир Иванович.
Кому же еще?! Оттуда и господь бог Саваоф транспорт не вытащит. Разве что Кошелев... И страшно его отпускать. Чуяло сердце беду... Да ничего не поделаешь! Хлеба ему краюшку с собой дал... И ушел наш капитан Кошелев...
Потом уже стало известно — никак судно среди мин пройти не могло. Посрывало их с якорей. Разворачивало транспорт к тому же. Несло его к черту в зубы... БиЛсЯ, бился Кошелев, а лоцман, что вел судно, и капитан ихний, говорят, и руки опустили... Взял Кошелев катерок, тот, на котором с берега прибыл: «Пойду, говорит, убирать фарватер...» Время-то не ждет. Вот-вот снесет транспорт, эту огромную махину, на первую попавшуюся рогатую...
Утром вошло в порт судно с пшеницей. Полные трюмы.
Капитана Кошелева Владимира Ивановича, нашего выученика, Вовку-юнгу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Фомичов нагнулся, зачерпнул из-за борта воды, ополоснул лицо, смочил седые волосы под белым чехлом от флотской фуражки.
— И не верится, что прошла жизнь. Вот так — прошла. И нет ее. Осталось только то, что было вчера, и то, что уже навек останется с тобой... Воспоминания...
— Воспоминания... Это много. Если они есть, это очень много...— задумчиво произнес Кошелев.
Фомичов поднял голову, внимательно взглянул на Кошелева. Но тот не отвел глаз. Пусть много скверного было в его жизни, в его воспоминаниях. Но против своей совести он никогда не шел и подлого ничего не сделал. Пусть он в какой-то мере в ответе за то, что его увезли из России, в ответе хотя бы потому, что не умел и не мог
осудить стариков Сабининых. Как осудить, если видел от них столько заботы, столько добра...
Так уж сложилась его жизнь. Такова судьба...
И вдруг неожиданная, странная мысль: а ведь Юрий Вавилов, журналист, всеми уважаемый человек, хозяин своей судьбы, своей жизни,—ведь он сын такого же капитана, как и он, Сергей Кошелев. И не будь Марселя, не будь эмиграции, он, Сергей Кошелев, вероятно, держался бы так же уверенно, как Вавилов, так же говорил бы: наш район!.. Наша газета!.. Наш город!.. Слово «наш», которое никогда не употреблял он, Кошелев. Наш?.. Что?.. Что принадлежит ему, кроме воспомина-ний, которыми поделиться невозможно, не унизив себя...
Фомичов, все не отводя глаз, спокойно, доброжелательно заметил:
— Они у всех есть... воспоминания. Человек, он непременно хоть в чем-то себя покажет...— И без всякого перехода, словно не придавая сказанному особого значения, спросил: — И о последних годах Владимира Ива-новича тебе ничего не известно?
— Нет... Лишь подпись под портретом в матросском клубе.
— Известно ли тебе, что Сергей Кошелев, сын капитана Кошелева, умер еще в младенческие годы? Об этом ты знаешь?
— Я?.. Я умер?.. Почему? Кто это сказал?..— воскликнул пораженный Кошелев.
— Официально сообщил господин Сабинин. Значит, умер ты в самом нежном возрасте. И вот сегодня приезжает к нам тот самый умерший Сережа...
— Я ничего... ничего не понимаю... И вообще... Вообще, что же получается?.. Значит, вместо Сергея Кошелева приехал кто-то другой?!—забывшись, Кошелев схватил Фомичова за плечи, приблизил свое лицо к его лицу.— И вы верите? Ведь получается, что я только выдаю себя за сына Кошелева, а на самом же деле... На самом деле кто-то прислал меня с какими-то целями... Гнусными... целями...— Руки Кошелева опустились. Он беспомощно оглянулся по сторонам. Все рушилось. Внезапно. Как от взрыва. Перед ним, перед человеком, который только выдает себя за Сергея Кошелева, захлопнется дверь дома Галины Степановны. И Вавилов станет тем, прежним Вавиловым, который уничтожающе взглянул на пьянчужку-оборванца, умевшего говорить по-русски.
— И вы... Вы считаете...—Кошелев. смолк, не зная, как быть дальше, как держать себя с Фомичовым. Всплыл в памяти вчерашний день, зеленый двор, и почему-то старуха в белом платке, и знакомый баритон диктора, сообщавший о взятии Бреста...
И как много-много лет назад, когда он обретал себя, свое я,— снова у него разом все отринули, отобрали отца, мать, сестру, его принадлежность к ним — все жизненно важное. Оно отходило, поглощенное серой, мутной пеленой его собственного прошлого, от которого он бежал и не смог уйти, не смог выбраться...
И он еще сравнивал себя с Вавиловым...
В бессильном отчаянии Кошелев прошептал: — Вы... Вы верите, что все это так?
— Нет. Не верю. Конечно, и тогда не поверил. Слава богу, хорошо знал господина Сабинина. Ни одному его слову не поверил и потому не поверил сообщению. А вот доказать, что Сабинин врет, было не в моих силах. Да и трудно было поверить, что будто по заказу малец умер.
Кошелев глубоко вздохнул и вдруг, точно так же, как Фомичов, наклонился, зачерпнул холодной воды, сполоснул, лицо, смочил голову... «Не поверил сообщению»... Надежно было сироте Вовке-юнге, а впоследствии капитану Кошелеву, под такой защитой. Гораздо более надежно, чем ему, Сергею Кошелеву, в чинной и обожающей его семье Сабининых, где ради него жертвовали всем и прежде всего... им самим.
Мимо прошла белая моторка, оставляя за кормой ровные, похожие на грядки, косяки пологих волн.
— Ты что же, Семеныч, не рыбачишь? — донеслось с кормы моторки.
— Натаскал, сколько нужно! Отдыхаю! — ответил Фомичов и помахал рукой вслед удалявшимся рыбакам.
— Отвлеклись мы,— провожая взглядом уходивших в море товарищей, сказал Фомичов.— Остановился я, значит, на том, как в первые годы революции поднимали мы наш Черноморский флот.— Он обернулся к Кошелеву и продолжал: — Голод... О том, что мне, комиссару, становилось известно, и вспомнить страшно. Да ты, Сергей, и без того, наверное, наслышан. По всему миру расписывали «большевистский рай». И Лариса Александровна, и я, и Владимир Иванович — все получали по осьмушке хлеба, черного, как земля. Сестренка твоя
й другие ребятишки ели этот хлеб. Что поделаешь?.. Представляешь, какие у нас были надежды, какая радость, когда сообщили: транспорт идет с пшеницей. Большой транспорт. Иностранный. Только начинали торговать с капиталистическими странами. Ждем — не дождемся... Помню, к вечеру дело было, туман, изморозь... Звонят к нам. Увяз транспорт в минном поле. Не один шел, с лоцманом, и увяз. Туман. В тумане всяко бывает... Сейчас и радиопеленги, и локаторы... Увяз... И все тут!.. Подорвется. С нашим долгожданным хлебом подорвется. И судно чужое. Первое мирное судно в наших водах!..
Кошелев только-только с проводки вернулся — из Николаева сухогруз привел... Устал. Глаза красные, воспаленные, Погода отвратительная.,. Сказал я ему о беде... Глянули мы с ним ни карту, где транспорт по нашим предположениям находился, а район этот на карте, как платье в горошек, весь в минах...
«Идти мне самому»,— говорит Владимир Иванович.
Кому же еще?! Оттуда и господь бог Саваоф транспорт не вытащит. Разве что Кошелев... И страшно его отпускать. Чуяло сердце беду... Да ничего не поделаешь! Хлеба ему краюшку с собой дал... И ушел наш капитан Кошелев...
Потом уже стало известно — никак судно среди мин пройти не могло. Посрывало их с якорей. Разворачивало транспорт к тому же. Несло его к черту в зубы... БиЛсЯ, бился Кошелев, а лоцман, что вел судно, и капитан ихний, говорят, и руки опустили... Взял Кошелев катерок, тот, на котором с берега прибыл: «Пойду, говорит, убирать фарватер...» Время-то не ждет. Вот-вот снесет транспорт, эту огромную махину, на первую попавшуюся рогатую...
Утром вошло в порт судно с пшеницей. Полные трюмы.
Капитана Кошелева Владимира Ивановича, нашего выученика, Вовку-юнгу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44