Понимал, что гранд-мама ревнует и в слепой любви своей калечит ему жизнь.
Калечит потому, что все эти мелкие конфликты мешали ему думать, работать. И все же он был счастлив. Именно тогда осуществлялись мечты гранд-мама. Она умерла, уверенная, что «будущее мальчика обеспечено»... Вскоре ему предложили заманчивое турне: Европа, Америка. Этим он обязан Алин. Правда, Жюль, как-то вскользь заметил: «Это ты отдал ей свои богатства! Все, что имел...»
Но в любви, наверное, всегда так: счастлив тот, кто отдает всего себя. Иначе какая же это любовь?!И вдруг — война. Лилась кровь. И в России. Он впервые почувствовал себя русским. Странное чувство, неясное, непонятное. Слушал сводки, когда отступали русские, советские, войска. Слушал, не понимая, откуда подавленность, тупая, не оставляющая его боль. Что общего у него с Советами, что общего?.. Из-за них он чужой всем и везде. Как бы хорошо ни относились — чужой. И забыть об этом невозможно. Но все это уже не имело значения. Он ненавидел немцев за тупую спесь, жестокость, вероломство — так ему казалось вначале. Но постепенно, разобравшись в себе, он понял, что ненависть рождена иным. Немцы посягнули на чувство подсознательное, не поддающееся контролю, анализу, которое всегда жило в его душе. Чувство, о существовании которого они сам не подозревал.
А Алин им улыбалась, пела их же сентиментальные песенки, так мило при этом картавя, что вызывала бурю оваций. «Серж, милый, что ж тут такого? Искусство прежде всего...»
Его мутило от пошлой музыки, от слащавых, слезливых песенок, от всех этих блюмеляйн, вельделяйн и розеляйн... Искусство... Причем тут искусство? Насмешка, мерзость... Он не желал играть для них! Алин делала вид, что не принимает всерьез его чудачества. Конечно, только делала вид. Так ведь спокойней, удобней. Его бесило это умение ничего не видеть, не замечать. Умение шутя принимать подарки: какие-то тряпки, консервы и шоколад. Он вышвырнул бы все это, надавал пощечин Алин, если б... если б не его воспитание, если б не глубокое отвращение ко всей этой мерзости. И... если б он мог хоть
что-нибудь принести в заложенный и перезаложенный дом. «Я не могу голодать! У меня пропадет голос, и никто не осмелится бросить букет такому уроду, такой гусенице!»
Быть может, она была по-своему права, но Серж не мог ни понять, ни простить ей этой правоты.По целым дням сидел он за роялем в истопленной комнате. Труднейший концерт Листа разучивал для себя. Только для себя, и только он один знал, как играет... Концерт этот будет его триумфом. Вершиной!
Рояль... За ним хоть на время забывалось все. К нему он теперь уходил, даже от Алин.Да, в ту пору и начался разрыв. Они отошли друг от друга. Ночи примиряли... Иногда...
Алин понимала, что близится развязка, и, видимо, не желая терять мужа, уехала на время к родным. Прощаясь, она даже очень мило все объяснила: отдохнем друг от друга, и жизнь снова наладится.
Катастрофа произошла, когда Алин уже не было. Всех выгоняли на земляные работы.Всех и его. Хорошо, что не угнали в Германию. «Скажи спасибо мне!..» — уже много позже бросила ему в лицо Алин. Но тогда он ничего этого не знал. Рыл землю как все, стараясь хоть как-то уберечь руки. Не уберег... Получил прикладом по запястью.
Задохнулся в бессильной ярости, даже не почувствовав острой боли, а солдат, и не глянув на него, пошел дальше. Только спустя некоторое время Серж понял: случилось непоправимое. Рука перестала слушать его, искалеченная, «сжатая», деревянная.
Вернувшись через несколько месяцев домой, опять-таки не без вмешательства Алин, он с ужасом убедился, что никогда ему уже не сыграть концерт Листа. Он слышал, что такое бывает с пианистами и что это — конец. Все понял, начав играть первую часть концерта. Уже знал: жизнь рухнула. Ничего нет. Ничего не будет... Уже знал: с музыкой покончено, — и не мог отойти от рояля, не смел поверить...
Алин как будто ничего не замечала. Он ходил растерянный, подавленный и готов был простить ей многое. Алин была единственным человеком, с которым он мог поделиться своим горем. Ведь ничего больше у него не оставалось. Ничего и никого...
Но говорить об этом Серж не мог. Да и к чему говорить?! В музыке, так ему еще казалось, они умели понимать друг друга.
— Алин, сядь и слушай. Это очень важно...— И взял «На смерть героя» — то, что он был еще в состоянии играть. Алин поймет, и объяснять ничего не придется. Он и сам чувствовал, как трагически звучала меланхолия храмов Бетховена. Впервые с такой силой прорвалась скорбь... Тяжкие вздохи, глубокое отчаяние, безутешные рыдания... Жизнь кончена, будущего нет. Ты это понимаешь, Алин?..
Отраженная крышкой рояля, Алин со скучающим видом листала журнал.Это был конец. Конец всему. Оборвалась последняя нить...
Жюль появился как раз вовремя. Сама судьба, сжалившись, дала ему единственного и верного друга, единственного по-настоящему близкого человека.
Странно началась их дружба. В кафе. Тогда они выглядели уже совсем по-другому, эти маленькие кафе. Стопа немецких газет на столике, «Майн кампф», фотографии Гитлера, Геринга.
Они так и оставались, все эти газеты, почти нетронутыми. Бравурные марши по радио с лающими голосами вперемешку с теми же блюмеляйн и вельделяйн.
Серж, отдав официанту продовольственные талоны, обедал. Краснорожему немцу почему-то захотелось сесть за тот же столик.
Не поднимая глаз, Серж рванул к себе стул: пусть устраивается в другом месте.Но немец хотел сидеть только за его столом.«А я не желаю!» — Серж вскочил и сбросил руку краснорожего со спинки стула.
«Вас? Варум??» — Немец ошалело выпучил глаза: к таким отказам он не привык.
«Почему?! Потому, что я русский! Вот почему, грязная тварь!..» — Это Серж прокричал ему в самое ухо.
Очень вовремя подоспел Жюль и очень вовремя толкнул руку, поднявшую парабеллум...
— Что толку в браваде,— говорил потом Жюль.— Глу-по, бессмысленно. К чему лбом прошибать стену, когда есть другая возможность насолить бошам?!
Жюль был прав. К тому же он имел надежных друзей, и слова у него не расходились с делом...
Им, этим друзьям Жюля, он еще был обязан своей единственной встречей с Вики. Незабываемой встречей. Неизгладимой. Ходили среди маки слухи об отважной русской женщине, о ее бесстрашии и красоте, но разве мог он предположить, кто такая Вики?!
Ему поручили съездить в Париж и на словах передать ей, когда будет выполнена одна важная операция, о которой Серж не был информирован.
Даже увидев ее на улице возле Дома Инвалидов, он не поверил, что это именно тот человек, который ему нужен. В условленном месте оказалась княгиня Оболенская, Вера Оболенская, русская эмигрантка, которая всякий раз сидела в первых рядах партера, когда он приезжал с концертами в Париж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Калечит потому, что все эти мелкие конфликты мешали ему думать, работать. И все же он был счастлив. Именно тогда осуществлялись мечты гранд-мама. Она умерла, уверенная, что «будущее мальчика обеспечено»... Вскоре ему предложили заманчивое турне: Европа, Америка. Этим он обязан Алин. Правда, Жюль, как-то вскользь заметил: «Это ты отдал ей свои богатства! Все, что имел...»
Но в любви, наверное, всегда так: счастлив тот, кто отдает всего себя. Иначе какая же это любовь?!И вдруг — война. Лилась кровь. И в России. Он впервые почувствовал себя русским. Странное чувство, неясное, непонятное. Слушал сводки, когда отступали русские, советские, войска. Слушал, не понимая, откуда подавленность, тупая, не оставляющая его боль. Что общего у него с Советами, что общего?.. Из-за них он чужой всем и везде. Как бы хорошо ни относились — чужой. И забыть об этом невозможно. Но все это уже не имело значения. Он ненавидел немцев за тупую спесь, жестокость, вероломство — так ему казалось вначале. Но постепенно, разобравшись в себе, он понял, что ненависть рождена иным. Немцы посягнули на чувство подсознательное, не поддающееся контролю, анализу, которое всегда жило в его душе. Чувство, о существовании которого они сам не подозревал.
А Алин им улыбалась, пела их же сентиментальные песенки, так мило при этом картавя, что вызывала бурю оваций. «Серж, милый, что ж тут такого? Искусство прежде всего...»
Его мутило от пошлой музыки, от слащавых, слезливых песенок, от всех этих блюмеляйн, вельделяйн и розеляйн... Искусство... Причем тут искусство? Насмешка, мерзость... Он не желал играть для них! Алин делала вид, что не принимает всерьез его чудачества. Конечно, только делала вид. Так ведь спокойней, удобней. Его бесило это умение ничего не видеть, не замечать. Умение шутя принимать подарки: какие-то тряпки, консервы и шоколад. Он вышвырнул бы все это, надавал пощечин Алин, если б... если б не его воспитание, если б не глубокое отвращение ко всей этой мерзости. И... если б он мог хоть
что-нибудь принести в заложенный и перезаложенный дом. «Я не могу голодать! У меня пропадет голос, и никто не осмелится бросить букет такому уроду, такой гусенице!»
Быть может, она была по-своему права, но Серж не мог ни понять, ни простить ей этой правоты.По целым дням сидел он за роялем в истопленной комнате. Труднейший концерт Листа разучивал для себя. Только для себя, и только он один знал, как играет... Концерт этот будет его триумфом. Вершиной!
Рояль... За ним хоть на время забывалось все. К нему он теперь уходил, даже от Алин.Да, в ту пору и начался разрыв. Они отошли друг от друга. Ночи примиряли... Иногда...
Алин понимала, что близится развязка, и, видимо, не желая терять мужа, уехала на время к родным. Прощаясь, она даже очень мило все объяснила: отдохнем друг от друга, и жизнь снова наладится.
Катастрофа произошла, когда Алин уже не было. Всех выгоняли на земляные работы.Всех и его. Хорошо, что не угнали в Германию. «Скажи спасибо мне!..» — уже много позже бросила ему в лицо Алин. Но тогда он ничего этого не знал. Рыл землю как все, стараясь хоть как-то уберечь руки. Не уберег... Получил прикладом по запястью.
Задохнулся в бессильной ярости, даже не почувствовав острой боли, а солдат, и не глянув на него, пошел дальше. Только спустя некоторое время Серж понял: случилось непоправимое. Рука перестала слушать его, искалеченная, «сжатая», деревянная.
Вернувшись через несколько месяцев домой, опять-таки не без вмешательства Алин, он с ужасом убедился, что никогда ему уже не сыграть концерт Листа. Он слышал, что такое бывает с пианистами и что это — конец. Все понял, начав играть первую часть концерта. Уже знал: жизнь рухнула. Ничего нет. Ничего не будет... Уже знал: с музыкой покончено, — и не мог отойти от рояля, не смел поверить...
Алин как будто ничего не замечала. Он ходил растерянный, подавленный и готов был простить ей многое. Алин была единственным человеком, с которым он мог поделиться своим горем. Ведь ничего больше у него не оставалось. Ничего и никого...
Но говорить об этом Серж не мог. Да и к чему говорить?! В музыке, так ему еще казалось, они умели понимать друг друга.
— Алин, сядь и слушай. Это очень важно...— И взял «На смерть героя» — то, что он был еще в состоянии играть. Алин поймет, и объяснять ничего не придется. Он и сам чувствовал, как трагически звучала меланхолия храмов Бетховена. Впервые с такой силой прорвалась скорбь... Тяжкие вздохи, глубокое отчаяние, безутешные рыдания... Жизнь кончена, будущего нет. Ты это понимаешь, Алин?..
Отраженная крышкой рояля, Алин со скучающим видом листала журнал.Это был конец. Конец всему. Оборвалась последняя нить...
Жюль появился как раз вовремя. Сама судьба, сжалившись, дала ему единственного и верного друга, единственного по-настоящему близкого человека.
Странно началась их дружба. В кафе. Тогда они выглядели уже совсем по-другому, эти маленькие кафе. Стопа немецких газет на столике, «Майн кампф», фотографии Гитлера, Геринга.
Они так и оставались, все эти газеты, почти нетронутыми. Бравурные марши по радио с лающими голосами вперемешку с теми же блюмеляйн и вельделяйн.
Серж, отдав официанту продовольственные талоны, обедал. Краснорожему немцу почему-то захотелось сесть за тот же столик.
Не поднимая глаз, Серж рванул к себе стул: пусть устраивается в другом месте.Но немец хотел сидеть только за его столом.«А я не желаю!» — Серж вскочил и сбросил руку краснорожего со спинки стула.
«Вас? Варум??» — Немец ошалело выпучил глаза: к таким отказам он не привык.
«Почему?! Потому, что я русский! Вот почему, грязная тварь!..» — Это Серж прокричал ему в самое ухо.
Очень вовремя подоспел Жюль и очень вовремя толкнул руку, поднявшую парабеллум...
— Что толку в браваде,— говорил потом Жюль.— Глу-по, бессмысленно. К чему лбом прошибать стену, когда есть другая возможность насолить бошам?!
Жюль был прав. К тому же он имел надежных друзей, и слова у него не расходились с делом...
Им, этим друзьям Жюля, он еще был обязан своей единственной встречей с Вики. Незабываемой встречей. Неизгладимой. Ходили среди маки слухи об отважной русской женщине, о ее бесстрашии и красоте, но разве мог он предположить, кто такая Вики?!
Ему поручили съездить в Париж и на словах передать ей, когда будет выполнена одна важная операция, о которой Серж не был информирован.
Даже увидев ее на улице возле Дома Инвалидов, он не поверил, что это именно тот человек, который ему нужен. В условленном месте оказалась княгиня Оболенская, Вера Оболенская, русская эмигрантка, которая всякий раз сидела в первых рядах партера, когда он приезжал с концертами в Париж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44